Так старый большевик Александр Иванович Иванов оказался вне закона. Для каждого гражданина молодой республики он был враг.
Привыкнув отдавать строгий отчет в своих действиях, Иванов пытался разобраться во всем, что с ним случилось за последние сутки. Он, кто никогда не отступал перед опасностью, испугался смерти, бежал. После этого бегства товарищи по дивизии, верившие в его невиновность, конечно, осудят его. Друзей у него теперь нет. И если он будет искать защиты у Даши Слезы — кто поручится, что она не выдаст его властям? Никто теперь не поверит ему, никто не подаст руки. Когда человек осужден, он остается в одиночестве, товарищи отказываются от него, и он вынужден бороться один. А на свете нет ничего страшней одиночества.
Как легко письмо, написанное рукой врага, вычеркнуло его из жизни! Низкий донос оказался пострашнее пушек и пулеметов.
Коммунист не должен бежать от советского суда. Но он бежал не от советского суда, а от нарушения советской законности. Это ошибка? Если это и ошибка, то она спасла ему жизнь. Он дышит, чувствует, мыслит. У него сейчас нет ни партийного билета, ни документов, ни оружия, нет даже красной звезды на фуражке — все, что кровно связывало его с советской властью, все отобрал дотошный следователь, враг. Но осталась верная душа, осталось преданное советской власти сердце, и этого никто и никогда не сможет у него отобрать.
Конечно, уже выслана погоня, которую надо сбить со следа. С юга доносился гром стрельбы, там наступали белые, там особисты не стали бы его искать. Но у него даже и мысли не возникло искать спасения там. Иванов доскакал до какой-то речушки, заросшей пожелтевшими плакучими ивами; бросил заморенного коня, переплыл на другую сторону речки и, пройдя верст пять вверх по течению, схоронился на день в шуршащих сухими листьями зарослях кукурузы. Голова раскалывалась от боли, хотелось спать. Иванов вымостил из стеблей кукурузы, неприхотливое ложе, упал на него ничком и моментально уснул без сновидений.
Проснулся он на закате солнца от мучительного голода. Пошарив, нашел початок, словно патронами, плотно набитый золотистыми зернами, вышелушил их в картуз и стал жевать. Но кукуруза не утолила голод, а лишь вызвала жажду. Возвращаться к реке было опасно, там могли его увидеть. Ведь он должен сейчас по-звериному хорониться, как огня опасаться людей.
Все пережитое расслабило, утомило Иванова. Ничего не хотелось делать. Будь на месте следователя честный человек, все повернулось бы по-иному. А теперь… Апатия охватила Иванова. Но разум продолжал свою настойчивую работу. Он требовал действий, борьбы за жизнь, а жизнь по-прежнему была под угрозой.
Что делать? Написать письмо Арону Лифшицу? Но дойдет ли письмо? Теперь после побега даже Арон не поверит ему. Явиться с повинной и потребовать пересмотра дела? Но станут ли его слушать?
Но остается нерушимая истина: он не виноват и не может быть виновным в измене пролетарскому делу, И может ли быть так, чтобы для оклеветанного не нашлось выхода? Есть же на свете справедливость! Произошла судебная ошибка, и каждый честный человек обязан помочь исправить ее.
Так думал Иванов, глядя на звездное небо. Когда он был ребенком, мать уверяла: стоит человеку умереть, и на небе загорается новая звезда. Его поймают, расстреляют, и в небе появится еще одна звезда. А на земле жизнь будет продолжаться, смерть одного человека ничего не изменит.
«Что же такое смертная казнь? — рассуждал Иванов. — Почему один человек может распоряжаться жизнью другого? И справедлива ли смертная казнь вообще? Пожалуй, да, но только в одном случае — если она является единственным средством удержать других от свершения преступления. Только в этом случае она еще имеет какое-то оправдание и смысл. Но ведь никто, кроме исполняющих приговор, не видит мук осужденного. Люди порой и не знают о совершенной казни. Значит, бессмысленно убивать человека, который еще может принести какую-то пользу. Я решительно против смертной казни. Я за отмену этого варварского пережитка».
Через минуту Иванов улыбнулся своим мыслям. «Революция в опасности, и в такое время народ обязан уничтожать врагов, покушающихся на его свободу». Такой итог он подвел своим размышлениям.
Неожиданно раздался в тишине пронзительный свисток паровоза. Иванов, не остерегаясь, встал во весь рост и увидел черный силуэт поезда, уходящего на север, в сторону Москвы. Вот куда ему надо подаваться! Там, в Москве, в Кремле живет высшая справедливость, там надо искать правды.
Не следователь и не председатель тройки в пенсне олицетворяли революционную справедливость, а гроза контрреволюции — железный Феликс Дзержинский, перед которым дрожат все враги советской власти. После убийства германского посла Мирбаха Дзержинский прямо с Пятого съезда Советов, рискуя своей жизнью, бросился в Трехсвятительский переулок, в штаб мятежников, чтобы арестовать убийцу — «левого» эсера Блюмкина. Человек, способный на такой шаг, не может быть жестоким и равнодушным. Иванов поедет к нему, расскажет все, как было. Дзержинский поверит ему и реабилитирует, и снова он вернется в свой родной полк.
Это окончательное решение успокоило Иванова.
Размышлениям наступил конец. Теперь Иванов твердо знал, что ему делать. Он пешком дойдет до Александровска, сядет там в поезд и отправится в Москву, к Дзержинскому. Как перед судом он верил, что его неизбежно оправдают, так и сейчас думал, что все устроится легко.
Откладывать нельзя ни минуты. Иванов вышел на железнодорожную насыпь. Подгоняемый в спину теплым ветром, он зашагал по шпалам. На рассвете у каменной будки путевого обходчика встретил невысокую женщину с зажженным фонарем, с медным рожком, с гаечным ключом и петардами, подвешенными к потерханному кожаному поясу.
— Можно у тебя поспать часа два-три? — смело спросил Иванов. Он уже не боялся, что его могут арестовать, будто бы то, что он собирался к Дзержинскому, само собою снимало с него осуждение.
— Шагай на сеновал, там кожух постеленный, сынишка на нем зорюет. Ложись с ним. — И, поглядев в измученное, заросшее лицо Иванова, женщина предложила: — Попей молочка, подкрепись на сон грядущий.
Иванов с наслаждением выпил кружку холодного, вынутого из погреба молока, съел ломоть ржаного хлеба и ушел на сеновал, прилег с мальчиком, обнявшим котенка.
Он начинал засыпать, когда на сеновал, легко ступая босыми ногами, пришла хозяйка, бесстыдно упала рядом, обдала горячим шепотом:
— Третий год без мужика маюсь…
Механик сделал вид, что уснул.
— Спишь, служивый? — Женщина бесцеремонно толкнула его под бок.
— Сплю! — процедил сквозь зубы механик.
Рукой, пахнущей мазутом и стиральным мылом, женщина в темноте провела по колючим щекам Иванова и стала ласково перебирать его слежавшиеся космы. И, странное дело, легкие прикосновения женской руки сняли с него смертную тяжесть, под которой он жил все эти дни.
— Ни молодица я, ни вдова, ни девка, ни баба… Голова раскалывается по ночам от боли, а мужики проходят мимо, будто не замечают, ночевать не остаются, боятся-Напьются дуриком молока, раздразнят и бегут…
— А ты не боишься? Живешь на отшибе, тут и убить могут запросто.
— А чего мне бояться? У меня весь капитал — сынишка, корова, да еще флаги зеленый и красный… Ну, что ж ты лежишь как деревина! Живая я ведь, пойми.
Женщина обдала лицо механика теплым дыханием, закрыла рот поцелуем, и он почувствовал, как прижались к нему голые колени.
Давно отвыкший от женщин, Иванов быстро охмелел от ненасытных вдовьих ласк. И, уже засыпая, положив голову на пышную белую руку, как сквозь сон, слышал:
— Часа два назад прибегали верхи двое с красными звездами на картузах, ищут какого-то бандюгу, говорят — убег из-под расстрела…
Иванов не шелохнулся, будто речь шла не о нем.
— Не ты ли будешь?
— Я.
— Ну, спи, спи, Христос с тобой. Мой тоже с махновцами, может и в живых давно нет, далеко ли до греха в такой скаженный час…
Иванов проснулся в полдень. Через прореху в крыше падал блестящий, узкий и длинный, как сабля, луч света, а кругом разливалась сумеречная темнота. Было прохладно и тихо.
Иванов минут пять лежал неподвижно.
«А я даже имени ее не спросил, — думал Иванов о хозяйке, — и она меня не спросила».
Встав, он приоткрыл дверь, выглянул во двор, заросший лиловыми, розовыми и белыми астрами. На веревке, протянутой от кирпичного домика к забору, сушились выстиранные его гимнастерка и портянки.
— А, встал уже! — услышал Иванов голос хозяйки. — Умывайся, я бритву мужнину отыскала, помазок и камень, брейся и садись снедать. Я тебе вареников наварила. Любишь вареники? Все москали любят!
Женщина подошла к двери сарая и стояла перед ним, освещенная ярким солнцем. Только сейчас он смог рассмотреть, с кем свела его судьба на одну ночь. Было ей не больше тридцати, и рядом с ним она казалась совсем маленькой. У нее были прямой нос, пухлые губы и мягкие каштановые волосы, собранные на темени в корону.
Женщина вытянула из колодца ведро воды, принесла кружку, кусок печатного мыла и грубый, из сурового полотна рушник. Смеясь простодушно и ясно, она долго сливала Иванову на руки, а он, фыркая, с наслаждением плескал на себя холодную воду.
— Переменись, я тебе исподнее мужа достала.
Иванову стало грустно от мысли, что вот он уйдет, а она с улыбкой и смехом, обнажая белые зубы, будет привечать другого и скоро позабудет о нем, как с ним забыла прежних своих.
— Как зовут-то тебя? — спросил он.
— Евдоха.
Иванов переменил белье, побрился тупой бритвой, пожалел, что голову побрить себе не сумеет. Он ведь до войны всегда ходил бритоголовый.
— Вот и помолодел ты лет на десять. А то увидела, думаю — старик; а ты повеселей молодого оказался. — В глазах Евдохи мелькнуло озорство.
Сидя за столом напротив хозяйки, обмакивая вареники с творогом в сметану, Иванов расспрашивал, скоро ли пойдет поезд на север. Тревога опять терзала его.
— Поезда ездиют без расписания. Но сегодня ночью пойдет товарняк с углем. Москве уголь нужен. Ленин, говорят, какой-то декрет об угле подписал. А тебе это к чему? Уезжать надумал, да?