— Красных в селе нет. Одна милиция. А что сделают пять милиционеров супротив нас троих? Так, одна видимость. — Он легко, словно молоко, допил самогон и, не закусывая, понюхал кусок ржаного хлеба. Потом оперся кулаком о стол, поднялся, спросил Миколу: — Ну, как? Пойдешь с нами? Ты человек заметного калибра.
— Нет, не пойду, — ответил Микола, — рана меня мучает.
Хоть и был он хмельной, а что-то бессильное чувствовалось в нем.
— Вот оно что! — Окаянный вплотную подошел к Федорцу. Кривя губы, сказал: — Не пойдешь с нами, выдадим тебя милиции. Тут дело такое — или за нас, или супротив нас, середины нема.
Микола тоже поднялся со скамьи и, округлив глаза, крикнул побелевшими губами:
— Сказал — не пойду, и баста! А пугать меня нечего, я больше вас пуганый. Да я сам в ЧК заявлюсь, амнистируют…
Голос его вдруг ослабел. Он в первый раз, не таясь, вышел во двор, глянул на улицу через плетень. У соседнего двора стояли девчата. Одна из них что-то рассказывала, остальные хохотали.
«Проходит война», — подумал Микола. От девичьего смеха и от спокойного лунного света, заливавшего улицу, на душе у него стало спокойнее.
Когда Микола вернулся, Окаянный кричал на Меланку, чтобы она стелила ему постель на двоих.
— Ты теперь вдовая. Все мы тебе хозяева.
Ища у Федорца сочувствия, он спросил:
— Правильно я говорю?
Микола разозлился и, хотя у него не было оружия, закричал:
— Вон отсюда, постреляю, как собак!
— Ну, ну, уймись, — бросилась к нему Меланка.
Бандиты покорно ушли, видно довольные, что хоть под конец Микола показал свой характер.
XXXIV
Ночью во сне заплакала Люба. Микола спустился с печи, подошел к кровати, на которой девочка спала с матерью, зажег медную зажигалку. При бледном мерцающем свете увидел полуобнаженное пышное тело Меланки. Она спала, и в углу ее красиво очерченного рта застоялась капелька прозрачной слюны. Белая городская сорочка с кружевами внизу сбилась выше колен, оголив сильные, стройные ноги.
С минуту он стоял возле нее затаив дыхание. Потом, словно пчелу отогнал, сдул желтый огонек, неуклюже прилег на широкую деревянную кровать, попросил:
— Подвинься.
Женщина тотчас охватила его полной рукой, обдавая горячим дыханием, зашептала:
— Пришел-таки… Я так и знала, что придешь.
Растроганный ее вдовьими ласками, Микола быстро устал, веки его слипались.
— Что же ты квелый такой? С виду будто бы красивый, сильный…
— Раненый я… не до любви мне сейчас…
Он долго слушал, как Меланка хвалила неутомимого Тихоненко, как бы не понимая, что хвальба эта сейчас не к месту, обижает любовника.
— Не найти мне теперь мужика такого, как мой Каллистрат. Бывало, рассказываю бабам, подругам — не верят. Жили мы широко, напоказ.
— Каллистрат, Каллистрат… а родила только одну девчонку. Хвастаешь все.
— Было чем, вот и хвастаю.
Отвернувшись к стене, приятно попахивающей мелом, слушал Микола, как Меланка упрашивает его сделать крест на могилу Тихоненко. Ее забота о мертвом почему-то была неприятна ему.
Засыпая, он думал о том, что с этой женщиной, вероятно, легко в жизни, что она, пожалуй, могла бы, стать ему женой, родить сына. Но все это было несбыточно. Недаром Окаянный грозит. Он, Федорец, вне закона. И жизнь его будет совсем нелегкой, и угроза второго расстрела, словно тень, следует за ним неотступно. Он почувствовал холодный нервный озноб и, чтобы избавиться от него, плотно прижался к горячему телу, заслонился им, словно горой.
С женщиной было хорошо и легко, она умела успокоить, утешить, и Микола скоро забыл все свои дурные мысли и в первый раз за последнее время уснул крепким, здоровым сном, ни черта не думая, ничего не боясь.
Проснулся от громкого разговора. За ситцевым занавесом, отделявшим кровать от остальной части комнаты, какая-то косноязычная баба рассказывала Меланке, трудно ворочая мятым языком:
— Убили Ульяну, замучили…
— Что ты! За что они ее, такую хорошую? Подруга она мне была. Разом у Каллистратового отца батрачили, а потом Каллистрат посватал меня, и теперь вот все хозяйство свалилось на мои вдовьи руки.
Меланка всхлипнула.
Микола приподнялся на локте, прислушался. Про эту Ульяну Меланка рассказывала ему — была она председателем сельского совета. Микола тогда уловил в голосе Меланки человеческую теплоту, добрую зависть.
— Троих убили, а два милиционера ускакали на конях в город, привели с собой отряд красноармейцев. Вместе с ними сейчас по всему селу шарят.
Вместо «р» баба произнесла «л», говорила «шалят», так что Федорец не сразу понял, а поняв, съежился. «Найдут, на меня подумают».
Микола натянул на голову одеяло. Слышал, как баба сказала:
— Ты б побегла посмотреть на побитых, лежат они возле расправы. А я с Любкой побуду. Кровищи там натекло!
— Нет, нет, ты иди, Мироновна, я зараз. — Почти силком Меланка выпроводила непрошеную гостью, кинулась к окну. Три красноармейца не спеша привязывали коней к ее плетню. Один из них, высоко подняв Любу, смеялся.
— Ой, боже мой, что же нам делать? Найдут тебя.
— Есть у тебя какое оружие?
— В клуне пулемет закопанный.
— Не годится. Давай сокиру!
Он взял из рук женщины топор, пошел в сени, сжал в руках гладкое семивершковое топорище, тронул указательным пальцем, словно струну, певучее лезвие.
Во дворе звонко рассмеялась Люба, смеялись красноармейцы.
— Что ж это ты — и себя погубить хочешь, да и меня заодно губишь? — Испуганный взгляд Меланки метнулся по хате, на минуту задержался на открытой чердачной ляде. — Лезь на горище. Там с левой стороны сон, заройся в него, лежи, пока не дам тебе знак вылезать.
И вот Микола Федорец, вытянув вперед руки, идет в темноте на свет, сеющийся сквозь слуховое окно, натыкаясь на острые предметы. На чердаке пахнет густо смазанной дегтем лошадиной сбруей, сухой пылью. На деревянных стропилах висят хомуты, венки лука, паутина. Снизу долетают шумные голоса красноармейцев, звонкий смех Любаши. Вот голоса стихли. Красноармейцы вошли в хату.
Время тянется медленно. Глаза постепенно привыкли к темноте. Микола увидел кучу румяных яблок, над ними кружатся тонкие полосатые осы. В одном яблоке осы проели дыру, облепили его, старательно пьют сок. А вот и гнездо их между балкой и железным листом крыши, похожее на кусок подсолнуховой шляпки без семян.
«Хорошо бы жить на свете осой», — в тоске и страхе думает Микола, берет яблоко, машинально подносит ко рту.
Что это? Кажется, снизу в ляду ударили. Так и есть, лезут на чердак. Микола отшвырнул недоеденное яблоко и поглубже зарылся в кучу подсолнечных семян. В рот и нос набилась терпкая пыль, подмывало чихнуть, но он закусил губу, сдержался. Слух его болезненно обострился.
Вот они прошли весь чердак, остановились невдалеке от Федорца, видно свыкаясь с темнотой.
— Ничегошечки не ведает о бандитах. Ядовитого характера тетка.
— Богато живет, красивая.
— Ну, пойдемте. Никого здесь нет. В лесу надо бандитов искать.
— Э, нет, здесь кто-то есть. Видишь яблоко? Недавно кто-то надкусил.
Федорец сразу узнал хриповатый голос начальника команды, которая расстреливала его. Он весь обомлел: «Господи, помоги!»
— Надо поискать хорошенько.
Красноармейцы снова пошли по чердаку. Слышно было, как они переворачивали деревянные хода, рылись в сене и наконец остановились у кучи семян, в которую зарылся Микола.
— Надо еще здесь пощупать.
Красноармеец с силой воткнул винтовку в кучу, штык, обжигая холодом ногу, прорвал на Миколе штанину.
«Господи, не лиши разума, не дай закричать», — молился бандит.
Штык прошел у самого его лица, потом, в третий раз войдя в семена, неглубоко вонзился ему в плечо. Собрав все свои силы, Микола сдержал стон. Штык еще несколько раз шаркнул поблизости от тела.
Красноармейцы спустились вниз.
Зажав ладонью рану, почти в беспамятстве лежал Федорец, высунув голову из своей засады. Вот и свет, льющийся из окна, порозовел. Заходит солнце, а Меланка все не идет к нему. Наконец свет померк, как бы испарился. На чердак хлынула темнота. Тотчас все исчезло в ней. Микола уснул.
Меланка разбудила его ночью. Он спустился вниз, пыльный, окровавленный и грязный.
— Что они с тобой сделали?
Микола рассказал.
— Ах, изверги! Нет на них казни!
Меланка достала из печи казан с водой и, как в тот раз, промыла рану, приложила к ней во всех случаях помогающий листок подорожника. Рана была пустячная.
— Ну что, поймали Окаянного? — спросил Федорец.
— Махновцы не курчата, — не без гордости ответила женщина.
— Верно говоришь, Меланья Устиновна.
Во дворе залаяла собака, в ставню осторожно постучали. Микола прислушался, за стеной шелково шелестел дождь.
— Что за люди? — спросила Меланка и вдруг шепнула Миколе: — Полезай на печь. Рядном накройся.
— Что ты! Надоело мне все это! Давай сокиру! — Он схватил под лавкой топор, стал за дверь.
— Открывай, кума. Не бойся. Свои, — послышался со двора голос Окаянного.
Меланка отбросила крюк, отодвинула кованый засов. В хату осторожно вошли три бандита, одетые в мокрые полушубки. В волосах Окаянного запутался желтый душистый листок, в бороде светились капли дождя, на тяжелые сапоги налипли комья грязи.
— Ты хотя бы ноги вытер, — пожурила его хозяйка.
— Не до чистоты нам зараз, — глухо сказал Окаянный. — Выкапывай пулемет. Ставь хлопцам вечерять. Ничего не жалей. Ставь колбасу, сало, пока продармейцы не забрали. В село продармейцы наведались. Все как один городские.
Товарищи Окаянного были крепкие пожилые мужики, ели они много и жадно, словно свиньи над корытом, наклоняясь над столом. Съели по тарелке холодца, два круга колбасы, втроем выпили четверть сладкой наливки.
— Побили мы милиционеров, — сказал один из бандитов.
— Знаю, — ответил Микола, — и жалею, что не было меня с вами. Смалодушничал я тогда, Гриценко, а сегодня пойду. Под расстрелом был — теперь чего же мне бояться?