Однажды Буря вызвал Кадигроба и Крашанку в наркомат. Время для вызова было необычное — первый час ночи. Здесь, в строгой, ярко освещенной приемной, они впервые могли как следует рассмотреть друг друга. Кадигроб был уверен, что сразу разгадал высокого чернобородого Крашанку.
«Враль и хвастун», — подумал Кадигроб.
Хлопнув по плечу Кадигроба и глядя на него исподлобья, Крашанка дружелюбно сказал:
— Мы с тобой единоверцы. Враждовать нам незачем. — И, поглаживая ладонью бороду, сверкая изумрудом на пальце, добавил: — Нечего нам с тобой драться, мы вроде как пальцы одной руки. А впрочем, не люблю болтать, я человек дела. Помолчав немного, предостерег: — Ты с Бурей особенно не балагань, не спорь, не терпит противоречий.
Их позвали к наркому.
В кабинете у письменного стола стояла кадка с большим фикусом. Крашанка ткнул в землю окурок, спросил:
— Зачем тревожишь?
— Слабо вы деретесь. Надо больше нападать друг на друга, чтобы была видимость ожесточенной борьбы. Партийных литераторов нужно ссорить, сталкивать друг с другом, злить… выбивать из седел… В литературу прутся рабочие парни, красноармейцы, мужики.
Крашанка снова закурил, спрятал насмешливое лицо в дыме папиросы.
Кадигроб, уже уверенный в себе, воспринял слова Бури как насилие. Словно его, сытого, заставляют есть невкусное блюдо. Он взглянул на Бурю. Взгляды их встретились. Кадигроб понял. Внутренний его протест — не больше чем самообольщение. Это нужно признать раз навсегда. У него — хозяин, который требует повиновения, иначе его сотрут в порошок, уничтожат.
Литературные дела Кадигроба шли в гору. «Баллады» были переведены на русский язык. Кадигроб продолжал жить в сонном домике у старушки, работал при свете керосиновой лампы. Старуха, когда он исправно стал платить ей, прекратила свою воркотню. Она была неразговорчива, хорошо готовила, заботилась о его белье.
В свободное время Кадигроб уходил в конец Барачного переулка и садился на краю глубокого глинистого яра. Там, внизу, на песчаном дне, промытом дождевыми водами, рос могучий, словно кованный из металла дуб. Яр был такой глубокий, что гигантская крона дуба не дотягивалась до краев. Маленький человек смотрел на могучее дерево сверху вниз. Ему казалось, что оно унижено. Было что-то общее между ним и этим царственным дубом, посаженным в яму. Какое чудесное стихотворение можно об этом написать!
Кадигроба по-прежнему тянуло к стихам, но они не удавались ему. Он безжалостно рвал все свои творения.
Заботами Бури Кадигробу в старом многоэтажном доме отвели квартиру из трех комнат с балконом, выходившим на городской парк.
В тот же день Кадигроб нанял на базаре телегу, поставил на нее свой чемодан, связки книг, расплатился с хозяйкой. Телега, нагруженная скарбом холостяка, тронулась к новому жилью.
Широкоплечий возчик в полосатой матросской тельняшке, крупно шагая рядом с лошадью, говорил:
— Имущества у тебя на две корзины. В руках донести можно, а ты ломового взял. С запасом, значит, живешь. Русский человек все делает с запасом.
— Я не русский, а украинец, — с раздражением заметил Кадигроб.
— Украинец — родной брат русскому. Я как служил на «Мировой революции» — бронепоезд так наш назывался, — были там и китайцы, и мордва, и узбеки. И все жили как братья. Одна, значит, семья.
Кадигроб не ответил. Шагая рядом с лошадью, возчик тихонько запел:
Скакал казак через долину, через Кавказские края,
Скакал он, путник одинокий, кольцо сверкало на руке,
Кольцо казачка подарила, когда казак пошел в поход,
Она дарила, говорила, что «через год буду твоя».
Вот год прошел, казак стрелою к себе в станицу прискакал.
Навстречу шла ему старушка, с насмешкой речи говорит:
«Напрасно ты, казак, стремишься, напрасно мучаешь коня:
Тебе казачка изменила, другому сердце отдала…»
Эту песню Кадигроб уже слышал где-то. Спросил возчика, откуда он ее знает.
— С бронепоезда. Любимая наша песня. Как побьем, бывало, французов, Деникина или Махно, так и поем ее, — ответил возчик.
И тотчас Кадигроб вспомнил, где слышал эту песню. Ее пели пленные матросы в Бердянске в ночь перед расстрелом. Красиво пели, и ночь была лунная, красивая, и люди те умирали красиво, не так, как он с Тихоненко. Расстреливали их на берегу моря. Было холодно, замерзали брызги соленой воды. Крутые волны смыли трупы с песка и унесли с собой.
Значит, никуда ему не уйти от этих напоминаний, от ненависти народа к белякам. Знал бы этот возчик, что везет имущество махновца…
Кадигроб отстал, пошел вдали от телеги, по тротуару. Холодный дождь хлестал ему в спину.
Комнаты в новом доме оказались просторны. Обставлять их нечем. Гулко раздавались шаги. Хмурая, унылая тоска.
«Надо обзаводиться всякой ерундой», — с отвращением подумал Кадигроб. Сама собой пришла мысль о женитьбе. На ком жениться? На Меланке? Он и не знает, как она живет, за все время не написал ей ни строчки.
Вышел на балкон. Осенний ветер низко гнал над землей тучи. Словно медные, поблескивали деревья в парке. Кадигроб оделся, вышел в парк, долго бродил по пустынным аллеям. Стало жарко, он расстегнул пальто, присел на мокрую, источенную червями деревянную скамью и так, в бездумье, просидел до темноты.
Поднялся с головной болью, его знобило. Дома, не раздеваясь, повалился на кровать. Этажом выше кто-то передвигал тяжелые вещи. Грохот воспринимался как обвал, на него будто рушились каменные глыбы, он убегал от них, падал, подымался и… приходил в сознание.
— Кажется, я заболел, — говорил он себе и снова впадал в томительное забытье.
Потом почудилось, что в комнату, журча, вливается вода. Прислушался. Звонил телефон. Он снял трубку, прислонился к стене. Женский голос спрашивал, как он устроился на новой квартире.
— Кто это?
— Анна Павловна. Сейчас приеду, посмотрю своими глазами.
— Как хотите, — ответил он, не отдавая себе отчета, кто такая эта Анна Павловна.
Снова побрел к кровати. Ему стало совсем плохо. Казалось, дом качается, как на волнах. Он свалился на жесткий тюфяк и потерял сознание. Очнулся от яркого света, бившего прямо в глаза, открыл отяжелевшие веки. В комнате горело электричество, окна были совершенно черны. Перед ним стояли две женщины в мокрых меховых манто. Одна из них говорила:
— Серьезно болен… Посмотри — весь в огне.
— Надо вызвать доктора, позвонить мужу. Что это с ним?
Кадигроб всмотрелся и узнал в женщинах жену Бури и ее подругу Серафиму Аполлоновну Сатановскую. Ему было безразлично, что они делали у него в комнате, а они суетились, звонили по телефону. Вскоре явился Степан Скуратов-Буря, как всегда энергичный, кипучий, а с ним маленький седенький врач — столичное светило.
Врач долго осматривал больного, выслушивал, потом сказал докторальным тоном:
— Немедленно в больницу!
Этому сразу же воспротивился Кадигроб. Он подозвал к себе Бурю и, обдавая его горячим дыханием, зашептал на ухо:
— В больницу ни в коем случае… Я разговариваю по ночам… Наболтаю лишнего, Степа…
— Ну, знаешь, больной невменяем. К тому же писатель. Сочтут, что бредишь.
— Нет, нет!
— Тогда лежи здесь. Но кто за тобой будет ухаживать? Ни Одарку, ни твоего отца вызывать сюда нельзя. Они думают, что ты со Змиевым у Врангеля.
Кадигроб вспомнил о Меланке, назвал ее адрес.
Через два дня Меланка приехала на машине Бури вместе с Любой, с двумя огромными сундуками. Больной бредил уже вторые сутки. Температура вскочила до сорока.
Удрученная сиделка, поднявшись навстречу Меланке, сказала:
— Брюшняк.
С этого дня началась упорная борьба Меланки за человеческую жизнь. Она не отходила от постели больного и спала сидя, просыпаясь от каждого шороха. Часами смотрела на обострившиеся черты лица Миколы, на его высокий лоб, на безжалостно остриженную голову. Кадигроб бредил и в бреду звал ее. Меланка обомлела, когда с его потрескавшихся губ сорвалось ее имя. Подумала: «Помнит все-таки».
Кадигроб таял у нее на глазах. Стонал, просил есть, а есть ему ничего нельзя, кроме сухариков и молока. Каждый вечер являлся врач, давал советы, которые надо было точно выполнять, чтобы отогнать смерть, неусыпно дежурившую у изголовья.
На четырнадцатые сутки, когда миновал кризис, врач сознался:
— А я полагал — не выживет. Вы́ходили. Ну, теперь главное — покой и питание.
Дня за три перед этим больной впервые узнал Меланку, и она увидела, как в глазах его засветилась радость.
— Как живешь? — спросил и, преодолевая слабость, хорошо улыбнулся ей.
С лица Меланки не сходило выражение горя.
— Землю забрали… — сказала она. — Приехала к тебе жить, возьми хоть прислугой.
— А Люба где?
— Со мной.
— Веди ее скорее сюда.
На оклик Меланки в комнату вошла резвая, крепкая девочка. Кадигроб с трудом признал в ней Любу, настолько она выросла.
— Ну, узнаешь дядю Колю? — спросила мать.
— Узнаю, хоть стриженый он. Смешной.
Какую-то легкую боязливость, застенчивость уловил Кадигроб в словах девочки.
— Значит, землю забрали. Этого надо было ждать. Но мы даром ничего не отдадим. Будем бороться.
— Как же ты будешь бороться?
— Ну, для этого найдутся способы. — Кадигроб откинулся на подушку. — Ты от меня не уходи. Стану на ноги, отцом Любе буду…
XXXVIII
Кадигроб лежал на кровати, накрытый овчинным кожухом Меланки, и бездумно смотрел в окно, наливавшееся вечерней синевой. Он с детства любил сумерки. Еще мальчишкой ему нравилось уединиться в этот тихий час в хате и смотреть, как темнота бесшумно борется со светом. Сколько раз темнота выручала его из беды, спасала от смерти!
Вспомнилась бешеная скачка по глухой таврической степи, когда он в тачанке с батьком Махно уходил от кавалерийской погони. Как всегда в таких случаях, батько метко, экономя патроны, бил короткими очередями из «максима», ветер рвал его черные кудлы; а он, Микола, нахлестывал вожжами взмыленных, напуганных стрельбою коней, ож