Никто из «ревкомовцев» не верил в то, что большевики осмелятся штурмовать крепость, но большевики не только штурмовали, они уже в крепости. Теперь, в эту критическую минуту, нужна трезвая, умная голова, крепкая, рука, врожденные качества полководца и вождя.
Федорец видел генерала Козловского не больше двух раз. Он пытался заговорить с ним, но желчный царский генерал не снизошел до разговора с каким-то заезжим мужиком, которому, из политических соображений, дозволили выступить перед матросским сбродом от имени крестьянства всей России.
Войну делают генералы. Однако после того как красные списали в расход адмирала Колчака, в дым расколошматили Деникина и Врангеля, незыблемая вера Назара Гавриловича в военную непогрешимость генералов сильно поколебалась. Как бы то ни было, он считал, что надо идти к Козловскому, потребовать от него принятия решительных мер.
Назар Гаврилович кликнул неизменного своего попутчика, отца Пафнутия. Они вместе отправились в штаб. Этакое диво: в штабе не было никого, кроме связных, телефонистов и двух молоденьких офицеров. На вопрос, где генерал Козловский, дежурный с красной повязкой на рукаве буркнул, что командующий, видимо, у себя на квартире. В штаб он со вчерашнего дня не являлся.
Прихватив с собой провожатого, Федорец и отец Пафнутий отправились на генеральскую квартиру. Он сразу узнал этот дом, здесь жил хиромант Кигезми. Действительно, провожатый провел их на второй этаж, в квартиру хироманта. На двери еще висела его визитная карточка. Из комнат в полутемную переднюю долетел рокочущий генеральский бас:
— В нашем положении остается одно: пустить себе пулю в лоб.
— Ну, батенька, такие мелодрамы хороши в возрасте до тридцати лет, а в пятьдесят это уже глупо, — ответил второй, уверенный голос.
— Надо торопиться, Кирилл Георгиевич. Петриченко со своей свитой уже навострил лыжи, — снова зарокотал бас. — Ничтожный человечишко. Дурак. Он еще лелеет надежду поднять восстание в Карелии. Вчера доверительно шепнул мне: «Мы пойдем хоть с чертом, мы и с Врангелем пойдем».
Федорец вошел в полуосвещенную комнату. В глаза бросилась висящая на стене театральная афиша. Назар Гаврилович прочел: «В клубе имени Жана-Поля Марата (бывшем Морском собрании) с 1 по 7 марта политотдел флота проводит гастроли известной русской балерины Нины Белоножко». Первого марта Кронштадт был уже в руках мятежников, выступление артистки не состоялось. На поду, у раскрытых чемоданов, сидели на корточках Кирилл Георгиевич Змиев и генерал Козловский.
— Товарищ генерал, — Федорец поперхнулся и, собравшись с духом, поправился: — господин генерал, Красная Армия начала наступление, и я, как член ревкома, полагаю, что ваше место сейчас в штабе.
Генерал совал в чемодан пачки денег. Услышав голос Федорца, он поднял на него худое усталое лицо. Потом перевел взгляд на Змиева, губы его искривились, и он сказал, растягивая слова:
— Полюбуйтесь, Кирилл Георгиевич: эта борода осмеливается мне указывать, что я должен делать и где находиться. С свиным рылом, так сказать, да в калашный ряд! Отправляйтесь-ка, почтеннейший, в крепость и произносите там речи матросне, студентам и гимназистам. А еще лучше, если имеете ценности, следуйте нашему примеру. Мы с господином Змиевым уходим в Финляндию. Сейчас. Не теряя ни минуты. Немедленно.
— Нет, господа, благодарю за доверие, но мне с вами не по пути. — Федорец почесал бороду большим пальцем правой руки, подумал и спросил деловым тоном: — Не откажите, господин генерал, ответить на такой вопрос: что бы вы изволили предпринять, если бы не уходили в Финляндию?
Козловский усмехнулся и пожал острыми плечиками, на которых явно не хватало погон.
— Что бы я делал?.. Расстреливал бы весь этот сброд, уже бросающий оружие. Приказ «стоять насмерть» не дал бы эффекта.
— Может, треба взорвать лед вокруг крепости?
— Сделайте милость, почтеннейший, взрывайте, — с той же усмешкой ответил генерал, запер набитый чемодан и, нажав на него коленом, принялся стягивать скрипящие ремни.
Федорец смотрел на него с ненавистью. Змиев снял со стены афишу с изображением балерины, расправил ее и, сложив в несколько раз, сунул в карман своего френча.
Федорец, кликнув отца Пафнутия и провожатого, вышел. Чем дальше они шли, тем все больше Федорец прибавлял шагу. В штаб он вбежал задыхаясь, весь в поту.
Закричал:
— Что же вы здесь дремлете, сукины дети? Наказываю всим батареям и кораблям открыть огонь по наступающим червоноармийцям. — Он был настолько возбужден и страшен в своей решимости, что никто не посмел ему возразить.
Зазвонили и затрещали бесчисленные телефоны, и во все концы крепости полетело жаркое, колючее, единственное способное спасти положение слово: огонь, огонь, огонь!
Рявкнули форты, загремел орудийным громом флот, и взбаламученная душа Федорца успокоилась. Там, в штабе, среди десятка незнакомых ему мужчин и сестер милосердия в белых косынках с красными крестиками он разыскал маленького, тщедушного начальника саперов и, схватив его за грудь, раскачивая взад-вперед, приказал взорвать вокруг крепости лед.
— К сожалению, мы не повсюду заложили фугасы, — заявил сапер. Руки его дрожали, и он не в состоянии был даже закурить.
— Так каким же вы чертом занимались тут две недели! — заревел кулак.
— Не было приказа, а без приказа в армии ничего не делается.
— Так я вам наказую именем ревкома.
— Теперь уже поздно. Все же там, где заложили, я рвану, — заспешил саперный начальник, подошел к телефону, вызвал какого-то Арашвили, спросил, все ли у него готово, и, получив утвердительный ответ, скомандовал: — Контакт!
И тотчас же гул далекого взрыва потряс оконные стекла. Возбуждение пропало. Чувствуя, как у него дрожат колени, Федорец сел на стул, забормотал:
— И сказал господь: истреблю с лица земли человеков, которых я сотворил, от человека до скотов и гадов и птиц небесных истреблю, ибо я раскаялся, что создал их.
Он вдруг почувствовал взгляд, устремленный на него сзади. Оглянулся и увидел перекошенное злобой лицо офицерика, медленно приближавшегося к нему; узкая рука офицерика угрожающе сжимала эфес шашки.
— Ты кто такой, что орешь здесь? А ну, пшел вон отсюда! — Носком сапога офицерик больно ударил Федорца в копчик. — Живо проваливай, и чтобы я больше тебя не видел!
И, странное дело, Назар Гаврилович подчинился без возражений. Тяжело ступая, он вышел за дверь. На площадке гардемарин брился перед медным тазом для варки варенья.
— Кто такой тот маленький с усиками? — спросил его Федорец.
— Надо знать, папаша. Маленький с усиками — это князь Шаховской. Только что вернулся с передовых позиций, разъярен как тигр.
Не думая о том, что делает, Федорец пошел прямо на выстрелы. По звукам боя он понял, красные уже в городе.
Небо серело. Свет нарождающегося утра, словно мутная вода, растекался по улицам.
С черного хода Назар Гаврилович вошел в дом, из которого стреляли мятежники. Подойдя к окну, откинул белую гардину, не целясь выпустил обойму из обреза.
У крайнего левого окна пуля свалила пулеметчика. Пулемет дернулся и беспомощно замер, но через минуту возле него уже возился отец Пафнутий.
— Был — полковник, помер — покойник. — Поп не спеша вставил новую ленту, взялся за шершавые ручки затыльника и с наслаждением выпустил первую очередь. Его бескозырка свалилась, и по плечам рассыпались рыжевато-золотистые, мягкие, как у женщины, волосы. С моря набежал проворный ветерок и заиграл ими.
Наблюдая за улицей из-за гардины, Федорец видел, как очередь отца Пафнутия остановила перебегающих группами красноармейцев. Они бегом вернулись в каменную подворотню. Три трупа остались лежать на тротуаре. Отец Пафнутий крикнул весело:
— Море переплыли, да в луже утонули!
Не успев расстрелять до конца первую ленту, отец Пафнутий изумленно, по-детски, вскрикнул и грузно повалился на пол, на раскрытые холодные цинки с патронами.
Кусая побледневшие губы, Назар Гаврилович оттащил дружка в сторону. При помощи угрюмого матроса с угреватым лицом он положил отца Пафнутия на шелковый диван, расписанный нежными цветочками. Рана в груди уже успела пропитать кровью матросскую робу с чужого плеча.
— Пить!
Матрос отвинтил крышку фляги, влил в рот раненому несколько глотков пахучего рома.
— Умираю я, — тихо застонал отец Пафнутий, — богом прошу тебя, Назар Гаврилович…
— Ну что, что ты просишь? — Федорец наклонился над ним, боясь не расслышать предсмертной просьбы умирающего, его завещания детям, жене, любовнице.
— Доверь мне… — отец Пафнутий собрался с последними силами. — Кто стрелял тогда в Куприеве… в учительницу…
Столь неожиданный вопрос удивил старика, давно разучившегося удивляться.
— Степка стрелял, зятек мой, помнишь его? Он у красных зараз в великих начальниках ходит. Ну, порешил тряхнуть старинкой, прикатил на тройке до тестя, а сам знаешь, что вышло.
— Спасибо… Назар… Гаврилович… теперь и помирать можно. Есть, значит, еще люди нашего племени. — И отец Пафнутий тихо запел: — Со святыми упокой!
В комнату ворвался резкий холодный ветер: за их спинами открылась дверь.
— Сдавайтесь! Руки вверх! — сердито приказали с порога.
Федорец обернулся на властный крик и, помертвев, сразу узнал механика Иванова. Красноармейцы, вбежавшие вместе с механиком, наставили на Федорца черные зрачки винтовочных дул.
— Вот и довелось снова нам свидеться, — устало промолвил Александр Иванович.
— Столкнулись мы с тобой, да неудачно для меня… — с ненавистью проговорил Федорец. И спросил ядовито: — Как там богоданная супружница ваша Дашка поживает?
— А почему это вас интересует? — насторожился Иванов.
— К слову згадал. След этот, — и кулак показал на овальный синеватый шрам на щеке, — от ихних зубок будет, ее змеиный поцелунок. Протаврила меня в свое времечко в Фонарном проулке. Так что мы с нею тоже этим самым цацкались.
Механик в бешенстве поднял кулак, но призвал на помощь все свое самообладание, сдержался. Сказал в сердцах: