— Ты знаешь, он мне предложил остаться у него… Меня судить хотят, — признался Ваня.
— Судья — что плотник: что захочет, то и вырубит. Тут многие прячутся и от суда, и от милиции, и от чекистов. Место тут надежное, год с огнем ищи — не сыщешь.
Ход сузился, стал ниже, пришлось согнуться, чтобы не ушибить голову. Ваня устал, попросил:
— Давай отдохнем.
— За поворотом будет пещера. Там и прикорнем.
Они наткнулись на ворох тряпья, под которым зашевелилось что-то живое. Чернавка чиркнула спичкой, осветила грязное, жалкое личико девочки лет семи. Девочка в изнеможении прислонилась к мокрой стене и, чтобы обмануть голод, сосала оловянную пуговицу, пришитую к ее грязной, не по росту большой кацавейке, которая прикрывала все ее голое тельце с головы до пят.
— Вот и еще беда горькая, — жалостливо сказала Чернавка.
Саженей через сто проход выровнялся, снова можно было идти во весь рост. В темноте Ваня наступил на кого-то, попятился.
— Осторожней топчися, скотина! — благим матом завопил женский голос. — А то живо собью с копыт!
Помогая друг другу, перебрались через кучу спящих тел и пошли дальше.
Снова набрели на берлогу, битком набитую людьми, источавшими острый запах давно не мытых тел. Они спали на покатом полу впритык, прижатые друг к другу, как сельди в бочке. У входа, с хворостиной в ручонке, бодрствовал малолетний заморыш.
— Ты почему не спишь? — спросил его Ваня.
— Я дежурный. Люди спят, а я отгоняю крыс. Вчера одна тетя нажевала хлеба в соску, дала своему младенцу, а сама ушла на работу. Крысы сожрали соску, а мальчику обгрызли и губы, и нос, и уши! Хороший такой мальчик, я его знаю, он и родился тут. Когда он вырастет, как жить будет без ушей и носа?
Прошли дальше и увидели старуху крестьянку. Она спала сидя, уткнув седую голову в острые колени; пальцы ее, словно корни дерева, вцепились в землю. Где-то в боковом ходе истошно закричал человек, его, наверное, душил кошмар.
— Что же ты дома не ночуешь? — спросил Ваня, чувствуя на своей шее теплое дыхание девушки.
— Дома? — Чернавка захохотала. — Мой дом хуже могилы — семь аршин в длину, пять в высоту и пять в ширину. И ютятся в нем семеро детей мал мала меньше, да еще тетка-инвалид. Было у нас два фикуса в горшках, да не выдержали, зачахли без воздуха. Город разрушен, угол для спанья найти труднее, чем кусок хлеба. Все наше семейство клеит спичечные коробки, но разве коробками прокормишь такую ораву? Вот я и страдаю, одна за всех. Все, что выручу, отдаю им на хлеб. Так что ты меня не осуждай.
— Я и не осуждаю, — сказал взволнованный Ваня. — Ты Сонечку Мармеладову знаешь?
— Нет, впервые слышу, откуда мне ее знать, а впрочем, много их тут таких.
— Я тебя познакомлю с нею, чудесная девушка, такая, как ты.
— Таких, как я, больше нет. Я в своем роде единственная, ты этого не забывай.
— Только вот что скажу, у меня идея появилась… Надо тебе бежать отсюда. И чем скорее, тем лучше. А то пропадешь пропадом, навсегда жизнь свою загубишь.
— Куда убежишь, когда война все порушила и разорила? Люди гибнут как осенние мухи.
— Куда, куда? — Ваня и сам не знал куда. И вдруг пришла верная мысль, словно молния вспыхнула в мозгу. — Ну хотя бы к нам, в фабзавуч!.. Я ведь фабзавучник. Советской республике требуются молодые рабочие. У нас и паек дают, правда ученический, и зарплату. Как-нибудь протянешь на первых порах.
— Скорей ноги протяну… Да и не примут меня, кругом безработица. На бирже труда зарегистрировано тридцать тысяч безработных, и все квалифицированные рабочие. Красную Армию демобилизуют. Я уж думала, нет, мне отсюда не выкарабкаться. А место гиблое. Темнота, тяжкий воздух, зловоние. Многие подумывают, не покончить бы с собой, да все оттягивают, надеются на что-то. Одним словом, трясина, или, как говорил мне однажды один чиновник, — клоака.
— Примут! — настойчиво повторил Ваня. Он забыл в эту минуту, что его ждет товарищеский суд и, быть может, исключение из школы.
Выход был найден! Они оба осознали это и, умиротворенные и обессиленные, опустились на холодную землю, прислонившись спинами к стене. Затем поцеловались, как дети, и, доверчиво прижавшись друг к другу, уснули.
III
После долгих блужданий по подземельям Ваня и Чернавка выбрались из темного чрева катакомб и зажмурились — распускалось голубое апрельское утро, щебетали воробьи, в ближайшей церкви трезвонили колокола, призывая прихожан к заутрене.
У Чернавки нашлось немного денег, и они трамваем доехали до оттаявшего Университетского сада. Позабыв обо всем на свете, долго гуляли по пустынным боковым дорожкам и наконец выбрались на центральную аллею, опускавшуюся к Ботаническому саду. В конце аллеи синело чистое небо, похожее на море.
Ваня с Чернавкой, взявшись за руки, дошли до конца аллеи, обрывавшейся над кручей. Каменная лестница уходила в заросли Ботанического сада. Не отдавая себе отчета в том, что говорит, Ваня неожиданно сказал:
— Хочешь, я перепрыгну через лестницу?
— Хочу, — бездумно ответила девушка. — Я люблю, когда ради меня делают глупости.
Отказываться было поздно. Ваня подошел к самому краю бетонной площадки и, прицеливаясь к прыжку, насчитал шестнадцать крутых ступеней. Он не знал, перепрыгнет через них или разобьется на их каменных ребрах. Но это, в конце концов, неважно! Душа его рвалась к подвигу, а какой подвиг мог он свершить в свои годы? Только взлететь над этой жалкой лестницей. Он не раздумывал. Им владело то неудержимое молодое бесшабашное чувство, которое когда-то толкало его броситься вниз с трубы кирпичного завода Ващенко.
Подошел похожий на церковного святителя старичок сторож. Две женщины, гуляющие с детьми, остановились, с любопытством и ужасом глядя на мальчика, который собирался, кажется, покончить с собой — разбиться насмерть.
Ваня отошел метров на двадцать пять, разогнался и, подбежав к бетонному краю, с силой оттолкнулся ногой, взмыл кверху. Чернавка, стоявшая на краю площадки, видела, как инерция бега и прыжка вынесла мальчика далеко вперед. Затем тело его, словно переломившись в воздухе, стало падать вниз, и пятки его шмякнулись на мягкую весеннюю землю в каких-нибудь пяти сантиметрах от последней каменной ступеньки; Ваня не смог сразу остановиться, пролетел вперед и оперся на выброшенные ладони.
Чернавка быстро спустилась по ступеням. Но Ваня уже стоял на ногах, виновато улыбаясь.
— Ударился? — крикнула Чернавка на бегу.
— Что ты? Все в порядке, — хвастливо ответил мальчик, вытирая о штаны измазанные глиной руки.
— Четверть века подметаю тут, но ни разу не видел, чтобы кто-нибудь перепрыгнул эту лестницу, — признался пораженный сторож.
Ваня с Чернавкой прошли дальше вниз и, не сговариваясь, опустились на ствол срубленного дерева.
— Я тебе не все рассказала о себе. Умирая, мама поведала мне сокровенную тайну. Она сказала мне, что я дочь царя.
— Что-что? Какого царя? — удивился Ваня и резко повернулся к ней.
— Самого настоящего, убиенного, российского. Мамка была писаная краля, и когда Николай II приезжал в Чарусу, то соблазнил ее, и как плод ихней преступной связи — народилась я.
— Да будет тебе известно, Чернавка, что царь никогда не приезжал в Чарусу. — Ваня с испугом смотрел на побледневшее лицо девушки; он подумал, что она больна, и, взяв ее руку, украдкой пощупал пульс. — Да и зачем было царю приезжать в такую дыру, как наш город?
— Не веришь? Я так и знала, что усомнишься. Я и сама и верю и не верю. Порой даже думаю, что мать пошутила, насмеялась надо мной. Но она сказала мне это на смертном одре, когда человек не будет обманывать другого человека. Да еще женщина, да еще мать своего ребенка! Ты ведь не знаешь, как она молилась на меня. — Чернавка говорила вызывающе, закрыв глаза, как в припадке.
— Все это плод твоего больного воображения. Ты нездорова, тебе надо лечь в постель…
— А где моя постель… Ты знаешь, Ваня, иногда мне хочется пострадать за людей, пойти за них на крест. Понимаешь, как бы это здорово было — женщина, и вдруг на кресте. Это в тысячу раз красивей, чем распятый мужчина. — Чернавка говорила так быстро, что Ваня не все ее слова мог разобрать.
Ваня справился о времени у какого-то военного щеголя в сапогах на высоких каблуках, и тот небрежно показал ему на часы. Было без пяти десять. — Ваня вздрогнул. На одиннадцать был назначен товарищеский суд. Что же все-таки делать: идти или не идти? Он спросил об этом у Чернавки. Как она скажет, так тому и быть.
— А ты уверен в своей правоте?
— Конечно!
— Тогда пойдем, — уже не советуя, а требуя, сказала Чернавка, и ноздри ее курносого носа раздулись. Ваня сбоку посмотрел на ее рыжеватые волосы, на губы, на выпуклые голубые глаза. Действительно, она чем-то неуловимо напоминала Николая II.
Времени заезжать домой не оставалось, и Ваня Аксенов отправился в фабзавуч без текста защитительной речи, он спрятал его от внимательных глаз сестры. Чернавка увязалась за Ваней, волновалась всю дорогу и жалела, что время, загубленное им в библиотеке, пропадет зря. Ваня, успокаивая ее, привел недавно вычитанные им слова знаменитого русского прокурора Анатолия Федоровича Кони: «Изустное слово всегда плодотворнее письменного: оно живит слушающего и говорящего».
Ваня чувствовал себя на редкость спокойно: после того, что он увидел в катакомбах, ему было все равно — выгонят его из фабзавуча или нет. Тысячи мало приспособленных к жизни людей гибли, и он готов был погибнуть так же, как они.
Он не спешил и явился с опозданием на три четверти часа. Его нетерпеливо ждали, обрадовались его появлению.
Кроме фабзавучников-трамвайщиков на суд явились ученики из других училищ, приглашенные комсомольской ячейкой. Многие не знали друг друга, и никто не обратил внимания на неприметную Чернавку, примостившуюся на подоконнике.
Ваня прошел вперед и сел на отведенное ему место, на «скамью подсудимых». Странное дело, он испытывал стыд, какой, наверное, испытывают настоящие преступники. Напротив него сидел принаряженный и подтянутый Санька Дедушкин — прокурор. За длинным столом, накрытым кумачовой скатертью, залитой лиловыми чернилами, стояли два пустых стула для членов суда, а между ними — кресло для председателя, принесенное из кабинета Гасинского.