Ваня поспешно спустился в раздевалку, оделся, вышел из цирка и побежал.
Весь день лил дождь, на слабо освещенных улицах Чарусы повсюду расползлись лужи, ветер бросал в лицо пригоршни дождя, а он все бежал и бежал. Вначале задыхался, но затем дыхание восстановилось.
Ваня влетел в дом, кинулся к своему столу.
— Что с тобой? — пораженная видом брата, спросила Шурочка. — Посмотри на себя, на кого ты похож!
— Ура! Маяковский согласился слушать мои стихи. Понимаешь ли ты, что это значит? — Ваня знал, что Шурочка не принадлежит к поклонницам Маяковского, что она относится к нему недоверчиво и раздраженно. Не понимает, что такие поэты, как Маяковский, служат для советского общества мерилом его культуры.
— Маяковский? — удивилась Шурочка. — Все у него непонятно, пишет странными, вычурными словами, так что и читать его не хочется. Не люблю я твоего Маяковского, ведь это он призывал сбросить Пушкина, Достоевского и Толстого с парохода современности.
Несколько охлажденный словами сестры, Ваня сунул тетрадь с поэмой за пазуху и помчался обратно в цирк, не замечая ни грязи, ни дождя, ни усилившегося ветра.
Он вернулся на галерку, когда Радугин доканчивал чтение своего стихотворения. Маяковский сидел за столом и автоматической ручкой правил строфы стоявшего рядом с ним Кальянова. Ваня спросил сидевшую рядом студентку:
— Что он тут читал без меня?
— «Последнюю страничку гражданской войны», «О дряни», «Люблю», «Сволочи», «Моя речь на Генуэзской конференции», «Балладу о доблестном Эмиле», «Бюрократиаду», «Прозаседавшиеся». Все это он написал в последние два года.
Тихим, задумчивым голосом Радугин окончил читать и, прикрыв ладонью больное сердце, вежливо поклонился публике. Раздались аплодисменты.
Затем выступил незнакомый Ване курносый вихрастый парнишка. Он прочитал на странном языке, являвшем смесь русских и украинских слов:
Итак, начинается утро,
И, значит, выходит солнце,
И, значит, выходит ветер,
И, значит, выходит Трофим
С найкращого в свете барака!
Маяковский заразительно расхохотался, потом спросил: кто еще из поэтов хочет читать?
— Владимир Владимирович, разрешите мне! — крикнул Ваня.
— Пожалуйста! Вы будете читать с галерки или снизойдете на землю?
Ваня мигом сбежал на арену, посыпанную опилками. В публике раздался дружный смех и аплодисменты: Ваня весь, с ног до головы, был забрызган грязью, с его мокрой головы стекали струйки воды и струились по разрумянившимся от волнения щекам. Но он ничего не замечал, никого не видел — монументальная фигура Маяковского заслонила от него весь мир.
— Что же вы будете читать, молодой человек?
— Поэму «Бунт поэтов».
— Вот как? — удивился Маяковский и мельком взглянул на ручные часы. — Для поэмы у нас уже не останется времени. Меня предупредили — через полчаса электростанция прекратит подачу тока в цирк.
— Тогда «Марш слесарей». Можно? — спросил Ваня.
— Что, что?
— «Марш слесарей», — повторил Ваня.
— А вы что — слесарь?
— Конечно! — И Ваня протянул к нему руки, все в ссадинах, царапинах и мозолях. Маяковский порывисто пожал эти пахнущие несмываемым мазутом протянутые к нему руки.
В публике горячо зааплодировали. Стихи собирался читать свой брат, рабочий, ведь на три четверти цирк был заполнен рабфаковцами.
— Ну раз слесарь, то вам и карты в руки. Читайте! — разрешил Маяковский.
Ваня прочел:
Жизнь человеческая —
Маршей поэма,
Слушайте марш мой
Лучшей профессии!
Его создают над пространством
И временем
Железные руки слесаря.
Понимаете — слесаря,
Эйфель склепавшего,
Перебросившего радугой
Кичкасский мост.
Вот он —
Человек настоящего —
Шагает во весь
Свой рост.
Ваня встретился с насмешливым взглядом Нины Калгановой, на какое-то мгновение запнулся, но тут же, почувствовав внимательный, сочувствующий взгляд Маяковского, забыл о насмешливой девушке.
Где-то недалеко, за дощатой стеной, зарычал тигр.
— Недурно. Во всяком случае, тигры довольны, — похвалил Маяковский.
Ободренный похвалой, Аксенов продолжал читать по памяти:
Мы — это все.
Все создано нами.
Голову выше, и кепи долой!
Сегодня у нас боевое знамя —
Подымаемый на мускулах
Волховстрой.
Страна в огне,
Электричеством вспенена.
Что ж, в рупор неба — ори
О том, что планета Ленина
Металлической лавой горит.
Мы пионеры
Великих примеров
Для иных поколений народов.
Слесаря становятся инженерами,
Капитанами наших заводов.
И окончательно освоившись с непривычной обстановкой, убедившись, что публика слушает его с интересом, Ваня прокричал во весь голос:
Пусть мещане
Луною скребутся по струнам:
Куда ж годится такой медиатор?
То ли дело
Лапой чугунной
Проводить по канатам меридианов.
Выходит,
Что глобус — слесарная лира.
Марш мой —
Вздымайся и рей!
Да здравствует вращение мира
По законам механики
И слесарей!
Всю силу своего голоса Ваня вложил в последнюю строфу. Если бы он прочел еще хоть одну строку, то тут же упал бы от изнеможения.
Маяковский шагнул к Ване, крепко сжал ею в своих ручищах и затем, легонько оттолкнув, во всеуслышание заявил:
— Молодец, Аксенов! Значит, есть-таки в Чарусе последователи Лефа.
Антрепренер в очках объявил об окончании вечера, и тут же электрические лампочки предупреждающе трижды погасли и зажглись. Заскрипели скамьи. Публика повалила к вешалке.
Ваня ждал подходящего момента, чтобы попрощаться с поэтом, но Маяковский сам подошел к нему.
Предложил:
— Пойдемте погуляем по улицам Чарусы.
— Но ведь на дворе дождь.
— Люблю непогоду. Пошли. — Маяковский взял из рук антрепренера свое модное широкое пальто-реглан, закрыл шею цветным кашне, по самые глаза нахлобучил кепку. В толпе, валившей, к выходу, раздавались противоречивые суждения:
— Талантище… Обличитель… Штукарь… Певец революции…
Вышли из цирка. На улице Маяковского поджидали местные поэты, среди которых был Радугин, Кальянов и вихрастый парень, читавший стихи о самых лучших в мире бараках. Маяковский снял со щита намокшую афишу о своем выступлении, бережно свернул ее, сунул в широкий карман.
Окружив своего кумира, поэты по безлюдным, плохо освещенным улицам через весь город направились в университетский сад. Долго бродили там по темным, глухим аллеям. Маяковский расхваливал Леф.
— При ближайшем сотрудничестве литераторов Лефа работает Мейерхольд и немало других талантливых режиссеров. Лефовцы обтачивают материал для их постановок. Мы ставим пьесы, производим продукцию массового потребления, делаем обложки книг для сочинений Луначарского, для папиросных коробок, для Моссельпрома.
— Владимир Владимирович, вы были в Харькове, а сейчас приехали из Киева. Что там? — спросил Радугин.
— Консервативная часть русских поэтов остановилась в своем понимании украинской поэзии на Тарасе Шевченко. Шевченко для них предел. Совершенно иное представление об украинской поэзии у ассоциации Леф. Поэтам, объединившимся вокруг журнала «Леф», отлично известны имена новых украинских поэтов: Семенко, Шкурупия, Слесаренко. Мы договорились с украинскими футуристами. Достигнута полная согласованность в работе, в обороне, в наступлении. — Маяковский посмотрел на часы. Времени на широкий разговор не хватало.
Он заговорил отрывочно:
— Поэзия должна быть верной служанкой жизни… Люблю устные литературные вечера, они расширяют понятия слушателей… В языке следует оставить все свежее, современное, остальное — на помойку. Язык, как и социальная структура, как быт, одежда и все прочее, требует чистки, проветривания, мытья. Нельзя бояться корявых слов и корявых выражений. Больше того, за них надо драться с редакторами и отстаивать их. Нужно учиться «телеграфному» языку — писать как можно короче, — и тут же спросил, печатает ли «Чарусский пролетарий» местных поэтов.
Узнав, что печатает, обрадовался, заявил:
— Вы мне нравитесь. От вас даже не пахнет всеми этими символизмами, акмеизмами, натурализмами, которыми все еще продолжают грешить в Москве и Петрограде… Жаль, мне не удастся побывать в редакции «Чарусского пролетария», оставить им на развод два-три стиха. В пять часов мой поезд уходит в Москву.
Было очень тихо. Где-то на далекой колокольне глухо прозвучали два удара — приближалось утро.
Ваня опомнился. Он настолько увлекся Маяковским, что забыл: ему давно пора идти на работу. Такое случилось с ним первый раз в жизни.
— Владимир Владимирович, простите меня, но я в ночной смене и уже опоздал на два часа.
— Я напишу вам оправдательную записку. — Маяковский вырвал из блокнота листок и написал на нем:
«Прошу простить тов. Аксенова за опоздание. Я его задержал, и эта задержка пойдет на пользу молодому поэту! Надеюсь, в депо знают, что слесарем работает у них поэт! Владимир Маяковский».
Вышли из парка. Последний трамвай, забрав дежурных слесарей на конечной остановке, уходил в депо. Ваня узнал этот вагон, вчера он заменил на нем четыре тормозные колодки. Простившись с Маяковским, он прыгнул на переднюю площадку тронувшегося с места вагона.
XXIII
В воскресенье Лука Иванов получил увольнительную и с двумя товарищами по училищу Никифором Четкиным и китайцем Ли Фу-чженем отправился в общежитие Свердловки, к отцу в гости. Под мышками, чтобы, не дай бог, не увидел комендантский патруль, курсанты несли бережно завернутое в газеты и завязанное бечевками грязное белье.
Пока Лука учился, мачеха стирала и чинила ветхое его исподнее, обмывала и обшивала его. Помогала, чем могла, не только пасынку, но и его товарищам. Многие курсанты знали тетю Дашу и любили ее, как мать.