Александр Иванович с женой ждали гостей. Был день рождения Дарьи Афанасьевны. Лука это знал и, несмотря на свою занятость, не мог не прийти. Стол был накрыт клеенкой, на ней поистерлись рисованные эпизоды Отечественной войны. В широкой миске дымились свежие пироги с капустой, на мраморном подоконнике, заваленном книгами, со вчерашнего вечера желтели две бутылки с пивом.
По праздникам в общежитии Свердловки было настолько шумно, что не было никакой возможности заниматься. Вот и сейчас: в соседней комнате танцуют, в конце коридора поют, беспрестанно стучат двери, дети, пришедшие в гости к родственникам, носятся по лестницам с этажа на этаж.
Александр Иванович, окруженный соседскими ребятишками, строгал им из кусков дерева сабли, когда в комнату вбежали две девушки. Закричали:
— Идут! Лука идет, а с ним раскосый китаец и еще один чернявый. Все с покупками.
— Ну, ребята, три сабли изготовил вам, на сегодня хватит, — сказал Александр Иванович, сбрасывая на пол пахучие стружки, и выпроводил мальчишек.
В комнату вошел Лука со своими товарищами.
— Располагайтесь как дома, — радушно приветствовал их Александр Иванович. — Скоро вернется жена, будем обедать, — и поглядел на стенные ходики.
Обедал Иванов, по морскому обычаю, всегда в полдень, никогда не отступаясь от раз заведенного в доме порядка.
Вскоре пришла зарумянившаяся с мороза Даша. Разматывая пуховый платок весь в блестках снежинок, затараторила:
— А я письмо получила из Чарусы, от какой-то Нины, интересуется, почему ты, Лука, словно в воду канул, не подаешь ей весточки. Беспокоится, не случилось ли с тобой чего дурного…
Лука покраснел, попросил:
— Покажи письмо.
Даша вынула из-за зеркала небольшой конверт, дразня, долго не отдавала пасынку. Он изловчился и вырвал конверт у нее из рук. Только тогда она захлопотала у стола, с любопытством расспрашивая:
— Это какая же Нина?.. Я ее знаю? Из Качановских?
Письмо было от Нины Калгановой. Сначала шли вопросы о Луке, а дальше — скупые сведения о его чарусских товарищах. Витиеватым, неразборчивым почерком девушка сообщала, что она кончает химический техникум, брат заканчивает торгово-промышленную школу — ЧТПШ. Николай Коробкин пытался продолжать образование, но мандатные комиссии трех техникумов вот уже два года подряд бракуют его, как сына нэпмана.
Коробкин ходит темнее тучи, и она, Нина, побаивается, как бы юноша, нервный и с гусарскими наклонностями, по малодушию не учинил над собой какой-нибудь глупости. Ваня Аксенов превратился в заправского рабочего, дни и ночи проводит в своем депо, в комсомольском комитете и клубе.
— Так, так… — Лука, отложив конверт, задумался над судьбой своих сверстников. Ему было жаль Коробкина и обидно, что Нина даже не упомянула о Шурочке Аксеновой. А она ведь тоже учится и почему-то так и не написала ему ни одного письма с тех пор, как они в последний раз виделись в роще у Кабештовского пруда. Он тоже сразу не написал ей, а потом с каждым днем труднее было взяться за письмо, надо было найти оправдание своему молчанию. А такого оправдания не было, и он не отваживался браться за перо.
— Ну, что ж, ребята, мойте руки, и прошу к столу. Рука-то у тебя, Лукаша, я вижу, зажила, но гляди не повреди, старые раны часто открываются, — сказал Александр Иванович сыну.
— От раны осталось одно воспоминание, — улыбаясь, ответил Лука.
Курсанты, захватив с собой мыло и полотенце, вышли в длинный, полутемный, как во всех общежитиях, коридор, в конце которого находилась общая умывальная.
Когда они вернулись, стол был уже накрыт и в тарелках пунцовел красный борщ; сильный его аромат сразу защекотал ноздри. Даша откупорила бутылки и бережно, не проронив ни капли, разлила пиво по стаканам.
— Ну, Дарья Афанасьевна, с днем твоего рождения. — Александр Иванович выпил пиво, остальные последовали его примеру, чокнувшись своими стаканами со стаканом Даши.
В курсантской столовой о таком борще даже и мечтать не могли! Лука не догадывался, какой дорогой ценой дался этот обед. Ради того чтобы угостить его и товарищей, Даша продала на толкучке почти новые ботинки-румынки, приобретенные ее мужем после победы на Перекопе у шелудивой барыньки, не успевшей улизнуть в Турцию.
Несколько раз за обедом отец самодовольно поглядывал на сына, любуясь его широкой грудью и узкой талией. Лука еще больше вырос и возмужал и всем своим обликом напоминал покойницу мать, о которой механик, сойдясь с Дарьей, думал все меньше, но окончательно забыть не мог.
— Итак, в этом году вы кончаете училище, ребята. Куда же думаете навострить лыжи? — спросил Александр Иванович.
— Да, нынешним летом уже будем командирами, — мягким голосом и с неистребимым акцентом ответил Ли Фу-чжень. Он был на три года старше Луки; Александр Иванович знал, что китаец участвовал в гражданской войне, служил в интернациональном полку, которым командовал чешский писатель Ярослав Гашек.
— Куда пошлют, туда и поедем, — за всех ответил Лука. — В нашем возрасте служить везде интересно.
— Все это хорошо. Только не связывайте себя по рукам и ногам ранней женитьбой. Тридцать семь лет — вот самый подходящий возраст для мужчины, чтобы вступить в брак, — не то шутя, не то серьезно сказал Александр Иванович.
Курсанты дружно захохотали.
— Ты не слушай отца, вечно он со своими выдумками… Ты бы снялся, Лука, на карточку при всей форме, при оружии, чтобы была у нас с отцом памятка о тебе. А то зальешься на край света, днем с огнем тебя не сыщешь, — попросила Даша, и механик невольно подумал, что, если повесить такую фотографию на стену, она всегда будет напоминать ему об Ольге, Лукашкиной матери.
— Ну, а как твои занятия идут, тетя Даша? — спросил Лука, вспоминая, как обучал ее азбуке на утилизационном заводе и как она добрые слова: «хлеб», «любовь», «счастье» — упорно, несмотря на все его указания, писала с большой буквы.
За жену ответил механик:
— Учится она, дорогой, хорошо, дай бог нам с тобой так учиться. Самостоятельно решает задачи по алгебре и геометрии. Половина моей стипендии уходит на книги для нее.
— Ну а ты, папа, куда? Ты ведь тоже в будущем году кончаешь Свердловку? — спросил сын. — Разлетимся мы из Москвы в разные стороны.
— Куда партия пошлет, туда и пойду. Тянет меня на хозяйственную работу, хочется строить, создавать, делать кирпич, железо, возводить электростанции. Живем-то мы, ребята, в небывалое время. Для каждого найдется работа по душе и по сердцу. Посмотрю. Может быть, попрошусь в Чарусу, на паровозный завод. — Он помолчал; взгляд его остановился на портрете Ленина, висевшем над узкой солдатской койкой. — Вы там, в Кремле, поближе стоите… Как здоровье Ильича, есть хоть какая-нибудь надежда? — тревожно спросил Александр Иванович, вставая из-за стола.
— Плохо здоровье, — ответил Четкин, — совсем плохо. Да об этом и по правительственному бюллетеню можно судить.
— Вот оно, горе неминучее, надвигается на народ, а остановить его никто не в силах, — сказала Даша и принялась убирать посуду.
— Что это вы панихиду запели! Владимир Ильич крепкий человек, он нужен революции и умереть не может, — проговорил Лука.
После обеда механик и Ли Фу-чжень уселись на кровать, застланную солдатским одеялом, играть в шашки. Китаец изумительно комбинировал, и, хотя Александр Иванович в полку слыл не последним игроком, он проигрывал своему молодому партнеру партию за партией и злился.
— Меня Гашек учил играть, — объяснял китаец. — Удалой был командир, хваткий. И писать мог, и на митинге взять за сердце сразу тысячу человек.
Четкин — большой ценитель литературы — подошел к книжному шкафу. Он любил запах старых книг, любил прикасаться к шершавым корешкам, листать как бы одушевленные страницы.
Лука подсел к Даше, мывшей посуду, спросил:
— Ну как же ты живешь, тетя Даша?
— Живем не горюем, хлеба не купуем, а с базара кормимся, — с прежней бойкостью ответила Дарья и ласково улыбнулась ему.
— Нет, я серьезно спрашиваю.
— А я серьезно и отвечаю. Теперь главная цель моей жизни — образование. И чем больше пропитываюсь я всей этой людской премудростью, тем больше задумываюсь. Взять, к примеру, Змиева. Какие он круглые прибыли наживал на одном только собачьем заводе! Вот я и думаю: а ведь эта утилизация — разумнейшее дело. Поставить бы его по-ученому, так, чтобы в нашей баламутной жизни ничего не пропадало: ни ржавый гвоздь, ни рваный башмак, ни всякие там объедки, что падают со стола под ноги. Когда ты по ранению ездил в Чарусу, заходил на завод?
— Нет, тетя Даша, не заходил. Но Гальку Шульгу видел. Она говорит, что такие же мысли тревожат ее отца.
— Галька! — Даша вздрогнула, уронила стакан, он ударился о пол, но не разбился. — Хорошая, работящая дивчина. Как она там, не вышла замуж? Я ведь ей когда-то ногу попортила из ревности, выстрелила из ружья, дура. Ведь убить могла. Виновата я перед нею: через эту ногу, может, и замуж ее никто не берет.
— Возьмут. За ней Кузинча увивается.
— Кузинча? — И, подумав немного, спросила: — Кто такой Кузинча? Что-то я такого не помню…
Четкин рылся в учебниках, густо исчерканных карандашом, переложенных записками. Среди учебников попалась поэма «150 000 000». На обложке имя автора не было указано, но кто же не знал, что поэма написана Владимиром Маяковским!
— Увлекаетесь футуризмом? — с едва уловимым осуждением в голосе спросил Четкин.
Александр Иванович ответил:
— Нет, зачем же, я верный поклонник Пушкина и Шевченко и никогда им не изменю. Но у нас в Свердловке все твердят: Маяковский талант, Маяковский гений, пророк нового искусства. Вот я и решил присмотреться к нему поближе. И должен сознаться: читаю и не чувствую никакой поэзии.
— Маяковский зовет в атаку на «генералов-классиков», — напомнил Лука, и нельзя было понять, то ли одобряет, то ли осуждает этот призыв.
— Утверждает, что лишь футуристическое искусство может называться искусством пролетариата. В хрестоматии футуристов «Ржаное слово» сказано: футуризм — государственное искусство, — вмешался в разговор Ли Фу-чжень, сразу побивая три шашки зазевавшегося противника.