— Ты не член нашей парторганизации, и нам не к чему выслушивать твои бредни. Мы уже достаточно наслышаны о всех точках зрения Троцкого и на этот счет имеем свое твердое партийное мнение. Так что разъяснять нам ничего не надо.
Сжав зубы, Ваня глядел в искаженное негодованием лицо Доценко. Ему подумалось вдруг, что начальник депо похож на его отца — такой же трудолюбивый, честный, решительный. Даже лица их были похожи.
— Товарищи! — Лифшиц, делая вид, что не замечает председателя, театрально поднял руку.
— Долой с трибуны! — потребовал Король, срываясь со своего места.
— Убирайся вон! — крикнул Гасинский.
Сережа Харченко, заложив пальцы в рот, залихватски, с переливами, свистнул; молодой слесарь Сергей Евтушенко бросил в оратора яблоко. Круглый плод ударился в ребро трибуны и, словно плевком, обдал лицо Лифшица сочной мякотью. Лифшиц вытер лицо рукавом гимнастерки, на котором мелькнули два малиновых суконных ромба — отличительный знак начальника дивизии.
Собрание застучало ногами о деревянный пол, и сотни глоток во весь голос завопили:
— Долой! Долой!
Лифшиц, сразу ставший как бы меньше ростом, пытался что-то объяснить, но его никто не слушал, и ни одного слова его нельзя было разобрать. Прошла минута, две, три, а Лифшиц все не уходил с трибуны, терпеливо дожидаясь, когда уляжется буря протеста.
И тогда собравшиеся увидели, как, покачиваясь на ходу, вперед вышел мастер Гордеев. Он медленно приблизился к сцене, схватил трибуну вместе с Лифшицем и, подняв ее над головой, прошел через весь зал и вынес вон.
— Так-то оно лучше, все меньше вони, — отрапортовал Гордеев, вернувшись в зал. — Выбросил его к чертовой бабушке, прямо в снег. Жаль только, трибуну сломал — разбилась в щепки.
— Спасибо, Семен Васильевич. Может, хочешь высказаться? — спросил Гордеева успокоившийся председатель собрания.
— Не мастак я молоть языком, а вот слушать умные речи люблю, — признался мастер и опустился на свое место так порывисто, что застонал весь ряд кресел.
— Кто еще хочет слово? — улыбаясь спросил председатель.
— Разрешите мне… от комсомола, — сорвался Альтман. Кусая полные губы, Альтман вышел на сцену. Волнуясь, одергивая руками короткую курточку, он взглянул на Маштакова, встретился с его ободряющим взглядом и быстро овладел собой.
— Нет спора, в нашем городе знали Арона Лифшица как стойкого революционера, как первого председателя Революционного военного комитета. Именно поэтому фракционеры и послали его к нам. Будучи мальчиком, я тоже однажды слушал на площади его речь. Но того Лифшица, которого знала, уважала и даже любила Чаруса, уже нет. Тот Лифшиц сам сейчас загубил себя. Мы присутствовали при его политическом самоубийстве. Теперь есть другой Лифшиц, изменивший Ленину, изменивший партии, и прав был Семен Васильевич, когда вышвырнул его вон. Я хочу заверить старших товарищей, хочу заверить коммунистов, что комсомольцы-трамвайщики всегда будут верны генеральной линии партии.
— Молодец, Лева! — крикнул Гасинский.
Альтман устало спрыгнул с высокой сцены и сел в полутемном зале на свое место, рядом с Аксеновым.
— Ловко ты его отбрил, — похвалил Ваня, довольный резким выступлением товарища.
— Чему же здесь удивляться, я ведь сын парикмахера и должен уметь брить. Впрочем, Арон Лифшиц тоже парикмахерский отпрыск, из местечка Мурованные Куриловцы. Притулилось такое захудалое местечко невдалеке от города Каменец-Подольска, на всю Россию поставляло портных и слесарей-ремесленников, мастеров по изготовлению замков, лудильщиков. Он и к большевикам пришел из Бунда.
— А ты откуда знаешь такие подробности из его биографии?
— Папа мне рассказывал. Он ведь тоже из Мурованных Куриловцев.
После собрания Ваня Аксенов и Лева Альтман отправились домой вместе, им было по пути. Шагая по Петинке, они вслух возмущались выступлением Лифшица и радовались тому, что рабочие выгнали его с собрания, никто не захотел слушать.
Так они дошли до одноэтажного дома Коробкиных, пять его окон, выходящих на улицу, были освещены. Ваня, остановившись, спросил:
— Ты Кольку Коробкина знаешь?
— Кто он такой? Впервые слышу.
— Давай зайдем к нему. Когда-то мы вместе учились в трудовой школе, и хотя он нэпманский сынок, я все же делаю все возможное, чтобы обратить его в нашу рабочую веру.
— Да стоит ли заходить? Чужие люди, чужой дом.
— Пойдем, пойдем, он чудесный парень, ты сам убедишься. — Ваня с озорством дернул ручку колокольчика.
Дверь отворила мать Кольки, на ней было боа из перьев.
— Дома Коля?
Мать замялась, но откуда-то из глубины дома послышался голос Кольки:
— Кто там?
— К тебе Ваня Аксенов и еще один мальчик, — ответила мать.
— Пускай заходят.
Дама пропустила их в переднюю, и они с удивлением увидели на вешалке рядом с штатской одеждой командирскую шинель с ромбами на петлицах.
— Лифшиц! — шепнул Альтман.
— Похоже, — согласился Ваня. — Когда же он успел?
Вышел Коля и молча проводил гостей в свою пропахшую папиросным дымом комнату. Рядом с этой комнатой находилась гостиная, оттуда доносились приглушенные голоса.
— Давненько мы с тобою не виделись, Иван, — сказал Николай.
— Все некогда. А сейчас шли мимо, дай, думаю, зайду. Знакомься, это мой друг Лев Альтман.
Юноши пожали руки и изучающе осмотрели друг друга с ног до головы.
Ваня понял: оба остались недовольны.
— Ну, садись, рассказывай, как живешь. Все пишешь? Что нового сочинил? — спросил Николай.
— Некогда писать. Я, брат, готовлюсь в институт, алгебраические задачки решаю.
— Ну, что ж, тебя примут. Ты теперь рабочий класс — гегемон, а вот мне дорога к образованию заказана, — с какой-то несвойственной ему горечью проговорил Николай. Вынув из кармана серебряный портсигар, он, не предлагая гостям, достал из него папироску и закурил, жадно затягиваясь.
Дверь распахнулась. На пороге показался Арон Лифшиц. Окутав себя голубым папиросным дымом, он скрестил на груди руки.
— А, молодежь, наследники всей нашей славы! Можно к вам? — спросил Лифшиц, прищуренными глазами изучая лица незнакомых юношей.
— Заходите, — нахмурившись, разрешил Николай. — Знакомьтесь: Ваня Аксенов, Лева Альтман.
— Да, будет время — Лева станет Львом, — возвестил Лифшиц. — Люблю племя младое, незнакомое, не могу жить без него. Как только сойдусь с юношами, сам становлюсь моложе. — Лифшиц сел на спартански жесткую кровать Кольки. — Вы что же, рабочие парни? — спросил он, кивнув на их спецовки.
— Да!
— Чем люди дышат у вас на заводе? Какие проблемы волнуют рабочий класс? — задал Лифшиц прямолинейный вопрос.
— Проблема у всех одна — индустриализация страны, — сдержанно ответил Ваня.
Лифшиц скривил рот, иронически заметил:
— Ого! — И тут же добавил докторально: — Без социалистической революции в Германии, во Франции и Англии социализма в крестьянской стране не построить.
— Вот как! — удивился Альтман.
— Это у вас идет от бундовской закваски, от неверия в русского пролетария, — едко и даже злобно откликнулся Ваня.
В комнату заглянула мадам Коробкина, певучим голосом позвала:
— Господа, прошу в столовую, пить чай. Коля, приглашай своих друзей.
— Пошли, ребята, — позвал Николай.
В просторной столовой, у кадок с мясистыми фикусами, стояли хозяин дома Тимофей Трофимович Коробкин, лавочник Светличный, бывший владелец мельницы Сенин. Все трое явно были недовольны появлением в их компании рабочих парней.
Горничная внесла мурлыкающий самовар, заварила чай.
Лифшиц с раздражением раздавил в розетке окурок папиросы. Мадам поморщилась, поставила перед ним стакан чаю в серебряном подстаканнике, на котором были вырезаны два играющих лебедя. Лифшиц положил в стакан варенья, принялся размешивать его ложечкой.
«Странный человек, чего он хочет? Знает ли он, что мы только что были свидетелями его позора?» — думал Ваня, не спуская глаз с ордена на гимнастерке Лифшица. Этот орден гипнотизировал Ваню и как бы принуждал с уважением относиться к начальнику дивизии.
Горничная вошла с половой тряпкой, брезгливо вытерла мокрые следы, которые оставили на полу оттаявшие ботинки Альтмана. Юноша покраснел, поджал под себя ноги. Он чувствовал себя неуверенно среди незнакомых ему людей. Правда, в лицо он знал их всех, за исключением Светличного.
Неделю тому назад Альтман заходил в магазин Коробкина, на Университетской горке, и купил пару ботинок. Эти ботинки сейчас были на нем.
— Так на чем мы прервали наш разговор, Арон Львович? — спросил Сенин, почтительно обращаясь к начальнику дивизии.
— Вы начали рассказывать анекдот и, не досказав, ушли в детскую, — напомнил Светличный.
— Анекдот этот не для молодежи, и поэтому я пока воздержусь.
— Мы уже достаточно взрослые, — обиженным баском напомнил Николай.
Выпив стакан лаю, Лифшиц высокомерно и небрежно принялся расспрашивать о знакомых ему горожанах. Память у него была прекрасная, и он помнил многих.
Он поинтересовался, как живет инженер Калганов, квартирует ли на прежнем месте.
Тон вопросов начдива не понравился Ване. Допытывается, будто сыщик, пытается разузнать о настроении интеллигентов.
Аксенов и Альтман собирались извиниться перед хозяевами и уйти, но Лифшиц вдруг обратился к ним:
— Ну, а как вы, ребята, думаете: можно в нашей отсталой, чумазой, мужицкой стране построить социализм?
«Вот оно, опять начинается», — подумал Ваня и сжал кулаки, словно готовясь к драке.
Альтман встал и, смело глядя в глаза начдива, сказал твердо:
— Можно!
— Вот как? — удивился старший Коробкин, салфеткой вытирая кончики пальцев.
— А вы как думаете? — вопросом на вопрос ответил Альтман, не спуская глаз с Лифшица.
— А я полагаю — нельзя. Все заводы в России, в том числе и ваш паровозный, не что иное, как государственно-капиталистические предприятия. Вот Тимофей Трофимович нэпман, и он согласен с нами, что нэп — это не что иное, как ничем не прикрытое отступление партии к капитализму…