Когда Лука вернулся, приехавший из Москвы профессор Абрикосов уже вскрыл тело усопшего. Об этом сказал Луке всезнающий садовник.
В четыре часа дня Лука снова заступил в караул, в нижнем этаже дома. Он слышал, как наркомздрав Семашко, подавляя сухие рыдания, диктовал по телефону бюллетень. В нем сообщалось, что в результате вскрытия обнаружено резкое изменение кровеносных сосудов мягкой мозговой оболочки в области четверохолмия: это и послужило причиной смерти.
«Обязательно нужно узнать, что такое четверохолмие и мягкая мозговая оболочка», — думал Лука, слушая, как Семашко перечисляет фамилии профессоров Форстера, Осипова, Абрикосова, Дешина, Бунака и докторов Гетье, Елистратова, Розанова, Обуха и Вейсброда, подписавших бюллетень.
Тяжело ступая, Семашко поднялся наверх.
Раздался резкий телефонный звонок, и так как поблизости никого не оказалось, то Лука, облизав пересохшие губы, снял трубку.
— Говорит Дзержинский, — услышал он заглушенный расстоянием металлический властный голос. — Немедленно разыщите Сталина и попросите его к телефону.
— Сейчас позову, товарищ Дзержинский, — ответил Лука и увидел спускавшегося по лестнице Сталина в распахнутой шинели.
Сталин взял телефонную трубку, подул в нее.
— Сегодня в одиннадцать часов утра, открывая заседание XI Всероссийского съезда Советов, товарищ Калинин объявил делегатам о тяжелой потере, постигшей партию и народ, — зарокотала телефонная трубка. — Под моим председательством заседала комиссия по организации похорон. В специальном бюллетене мы известим население столицы, что тело покойного прибудет в Москву в час дня… Порядок встречи тела делегациями, а также порядок шествия от вокзала до Дома Союзов объявим особо… Кроме делегаций, никто в район вокзала допускаться не будет… Тело Владимира Ильича до похорон будет находиться в Колонном зале Дома Союзов. — Дзержинский закашлялся, и сухие звуки кашля с минуту отзывались в трубке. — Доступ к гробу будет открыт с семи часов вечера 23 января… О дне похорон объявим особо… Моссовет все спектакли, киносеансы, концерты и всякие увеселения с 22 по 27 января отменил. Экстренный выпуск газет «Правда» и «Известия» выйдет с Воззванием ЦК РКП(б) к партии и ко всем трудящимся, с Воззванием Исполкома Коминтерна и Приказом Реввоенсовета республики.
— Экстренный выпуск надо напечатать как можно раньше и обязательно совместный, объединив обе газеты, — сказал Сталин и, помолчав, вслушиваясь в слова, несущиеся по проводам, добавил: — Надежда Константиновна заснула. — Не взглянув на замершего часового, Сталин рывком повесил трубку и пошел к выходу твердой походкой, с нажимом на каблук.
Закутанные в теплые шубы, осыпанные бисерными капельками растаявшего инея, Каменев, Бухарин и Зиновьев, только что прибывшие из Москвы, расступились перед ним, давая дорогу.
Всю ночь в Горки съезжались члены ЦК партии, наркомы, депутаты ВЦИК, военачальники Красной Армии. Молча подымались они по крутой лестнице в маленькую комнату, где в дубовом гробу, обитом красной материей, одетый в неизменный зеленый френч с кожаными пуговицами, лежал Ленин. Тут же, прислоненная к стене, стояла, отбрасывая радужные лучи, стеклянная крышка гроба.
Бросив беглый взгляд на спокойное, словно у спящего, лицо Ленина с подстриженными усами и небольшой бородкой, каждый из приехавших смахивал навернувшуюся на ресницы слезу и выходил, уступая место другому.
Мария Ильинична и Надежда Константиновна с опухшими от слез лицами всю ночь провели у гроба.
Не выходил из комнаты и Сталин. Иногда он приближался к высокому окну и, глядя в темноту ночи, покусывая кончики черных усов, думал. Фигура его неясно отражалась в стекле окна, и он как бы стоял у собственного портрета.
Все комнаты нижнего этажа заняли приезжие. Никто не курил. Разговаривали вполголоса. Верхняя одежда была кучей свалена в телефонной комнате.
Лука, выделенный в караул, который должен был сопровождать гроб до Москвы, лег в постель рано. Утром он вышел из северного флигеля и, подняв воротник шинели, посмотрел на термометр — синий столбик упал до тридцати.
Светало. Невыспавшиеся люди поспешно одевались, выходили во двор и, углубившись в аллею, жадно курили.
— Пора! — послышалось наверху.
Было десять утра.
Гроб с телом Ленина понесли вниз по узкой лестнице и мимо засыхающей елки, увитой золотой канителью, ягодами стеклянных бус и полусгоревшими цветными свечами, — забавы маленьких друзей дедушки Ленина. Задели за ветку, осыпавшуюся желтыми иглами хвои. Было тихо, только кинооператоры нарушали покой треском своих аппаратов.
Гроб вынесли во двор, и тотчас к нему бросилась толпа крестьян. Женщины, мужчины, старики, дети заголосили вразнобой. Снежинка, покружив в воздухе, упала на высокий лоб Ленина и не растаяла.
Мужчины сняли шапки и тут же нахлобучили их по самые глаза. Лютый мороз щипал за уши.
Калинин с искаженным му́кой лицом попросил приопустить гроб, наклонился над ним, поцеловал Ленина в губы, сказал:
— Закройте тело. — Гроб накрыли стеклянной крышкой. И, возвысив голос, Калинин сказал: — Пошли!
Большевики гуськом двинулись по разметенной аллее, четверо передних несли гроб на плечах. Фрунзе поддерживал под руку состарившуюся за две бессонные ночи Надежду Константиновну.
Толпа крестьян шла сбоку аллеи. Лука, идя в группе курсантов позади гроба, видел, как впереди мелькал между березами Тишка в огромных материных валенках, а рядом с ним прыгал и кувыркался в снегу лохматый пес. Этот Тишка знал, что Ленин пожертвовал голодающим свою большую золотую медаль, полученную при окончании Симбирской гимназии.
Аллея оборвалась, и впереди, будто море, засверкало чистое заснеженное поле. Выбрались на широкую дорогу, ведущую к станции. Сильный ветер нес навстречу колючую поземку. Впереди на розвальнях, запряженных одной лошаденкой, ехал бородатый мужичонка, посыпал свеженарубленным ельником путь.
На холмах вдоль дороги, расчищенной за ночь, стояли толпы крестьян. Когда процессия медленно проходила мимо них, мужчины снимали шапки, бабы кончиками платков вытирали горючие незамерзающие слезы. Многие пристраивались в конце шествия.
Показалась станция Герасимово.
Калинин снял варежку, посмотрел на часы и, словно не доверяя стрелкам, приложил часы к распухающему, примороженному уху. Надо было торопиться, чтобы вовремя прибыть в Москву.
Гроб поспешно внесли в уставленный венками и знаменами первый от паровоза вагон. Кроме родственников покойного и членов комиссии по похоронам, в вагоне никого не было.
Жалобно прозвонил медный станционный колокол.
Лука стоял на посту на холодной площадке вагона. Поезд медленно оторвался от молчаливой толпы и, набирая скорость, преодолевая встречный беспокойный ветер, пошел к Москве.
Мелькнул полустанок, забитый народом. Лука успел прочесть название: «Расторгуево». На полном ходу проехали полузасыпанную снегом Потаповку. Тысячи людей в пути осыпали поезд еловыми ветвями.
Из вагона вышел одетый в военную форму Серго Орджоникидзе, взглянул на людей, стоявших вдоль железнодорожного полотна, сказал:
— С ночи ждут. — Достал тоненькую папироску, жадно закурил, протянул портсигар Луке. Юноша отрицательно покачал головой.
Показались заводские трубы, вытянувшие в небо траурно-черные дымы; замелькали невысокие деревянные домики. Поезд, замедляя бег, входил в притихшую в глубокой печали Москву.
Вагон залихорадило на входных стрелках. Приближались к приземистому Павелецкому вокзалу. На перроне у приспущенных знамен, обвитых черными лентами, шеренгами стояли делегации. Замелькали окаменевшие от горя лица рабочих. Грянул хватающий за душу похоронный марш. У музыкантов губы примерзали к трубам.
Лука не помнил, как выносили гроб, как присоединился к процессии сводный эскорт войск, как миновали забитый народом Зацепский вал, Кузнецкую и Пятницкую улицы, перебрались через Чугунный мост, прошли Балчуг. Только на Москворецком мосту он опомнился от шума низко пролетающих аэропланов, разбрасывающих листовки с портретами Ленина.
Процессия медленно двигалась мимо красно-черных полотнищ, как паруса надутых ветром, укрепленных на покрытых инеем, поседевших зданиях, мимо молодых солдат, шпалерами построившихся вдоль тротуаров. Озябшие толпы были окутаны паром дыхания.
Сотни тысяч людей широко раскрытыми глазами провожали тело вождя и тут же, придавленные гнетущим горем, опускали головы.
Гроб несли восемь человек; через пятьдесят саженей их сменяли новые восемь. Каждый считал честью для себя нести тело великого человека. Так, с плеча на плечо, двигался гроб к Дому Союзов, у которого волновалось живое людское море. Его не в силах был сковать лютый мороз, на лету убивающий птиц.
Старая женщина, вся в черном, прорвалась сквозь оцепление, упала коленями на мостовую, протянула руки вперед и заголосила по-бабьи. Ее осторожно подняли с земли, внесли в расступившуюся толпу. Высокий усатый военный, увидев поравнявшийся с ним гроб, свалился без чувств. Санитары в белых халатах с красными крестами унесли его в ближайший подъезд.
В узком проезде между Историческим музеем и Кремлевской стеной Лука видел, как его отец и Ковалев подставили свои могучие плечи под гроб и понесли его дальше, мимо склоненных знамен и плачущих детей и женщин.
О чем они думали сейчас, отец и Ковалев, о чем думают тысячи людей? Мысли всех полны одним — продолжать дело Ленина, сделать ленинизм бессмертным. Нет, не умер Ильич, если оставил на земле стольких верных последователей!
На площади Революции Лука отыскал глазами в толпе свою мачеху. Даша стояла с женой Ковалева Валентиной Сергеевной, у которой ветер вырвал из-под платка белую прядь волос, и нельзя было понять, то ли это седина, то ли изморозь. Обе плакали, рукава их пальто были перехвачены черным крепом. Лука знал, что, несмотря на тридцатипятиградусный мороз, женщины останутся на улице до семи часов вечера, когда откроют доступ к телу для прощания.