— Коробкин? — удивился Ваня. — Это для меня новость. Значит, взял-таки пример с Кузинчи… У вас были братья или сестры? — спросил Ваня и достал из кармана блокнот, послюнил карандаш.
Иванов улыбнулся:
— Если хочешь стать настоящим журналистом, никогда не записывай ответы на свои вопросы. Во всем полагайся на память. Как только вынул карандаш и бумагу, так на тебя сразу начинают смотреть как на следователя. А народ терпеть не может следователей.
После чая взрослые принялись за игру в подкидного дурачка. Ванда с Обмылком в паре против Александра Ивановича и Даши.
Ветеринар с Ваней с интересом разглядывали книги, привезенные из Москвы и сложенные пока на полу у стенки. Большинство из них были учебники, по которым учился Александр Иванович.
Среди книг попалась пачка тоненьких ученических тетрадей, туго связанных веревочкой. На верхней тетради, на бумажном зеленом переплете было написано: «Дарья Слеза».
Ваня вздрогнул от приятного изумления. Дарья Афанасьевна еще до революции была ученицей Луки, он терпеливо обучал ее азбуке и арифметике. Ваня не выдержал, развязал веревочку, полистал исписанные тетради, на обороте которых были напечатаны таблица умножения и недавно введенная в обиход метрическая система мер.
Теперь женщина свободно решала сложные задачи по алгебре и геометрии. В сочинении, написанном ее рукой, на восьми страницах было всего три орфографических ошибки.
Значит, годы, проведенные Дарьей Афанасьевной в Москве, не пропали даром, она много узнала и многому научилась и теперь, возможно, даже поступит в институт.
Ванда играла рассеянно, Обмылок сердился на нее, она думала о любви, о том, что с легкой руки Кузинчи пойдут теперь свадьба за свадьбой. Она не сомневалась, что Шурочка выйдет замуж за Луку, что Нина Калганова выскочит за Ваньку Аксенова.
Все в мире спаривается. Даже глупые бабочки летают парами.
Она с горечью подумала, что у нее никогда не было свадьбы, вспомнила своего первого. В конце концов, и Гладилин, и Обмылок, и другие до них были всего лишь продолжением того первого унылого мальчишки, обманувшего ее, когда ей не было и пятнадцати лет. Он, кажется, ничего не обещал ей, просто наступила такая пора, и их неудержимо потянуло друг к другу, да и случай представился подходящий — все взрослые уехали в гости, оставив их вечером в доме одних. С него все и началось.
А окончится на ком, неужели на Обмылке? Ванда, тасуя карты, улыбнулась так, что все на нее посмотрели. Много у нее было мужиков, и все продолжали первого, и в каждом она настойчиво и терпеливо искала своего первого.
Затем она стала думать о противоречиях любви, о том, что самое прекрасное в мире — зачатие детей — люди окружают стыдом: соединяются тайно и трусливо, в темноте, а слова о самом величайшем таинстве природы — зачатии человеческого плода — стали грязным и мерзким ругательством, достоянием не поэтов, а пьяниц и хулиганов.
Ванда рассеянно побила червовую даму пиковым валетом, при бубновых козырях.
— Ты опять мухлюешь, — обиделась хозяйка дома и смешала карты, снова приглашая пить чай.
Поздно вечером вернулись смущенные Лука и Шурочка.
— Знаешь, Ваня, закон парных случаев все-таки существует. Еще памятна нам свадьба Кузинчи, а уже Коля Коробкин женится, и на ком бы ты думал?.. На Чернавке! Вот Нинка Калганова взбеленится. Венчанье назначено на воскресенье, в Благовещенском соборе, — сказала Шурочка.
— Венчанье? — усомнился Ваня. — Да ты откуда знаешь?
— Мы с Лукой встретили Коробкина с Чернавкой в кино. Зовет всех нас и тебя тоже на свадьбу.
— Как же так — венчанье? Почему венчанье, ведь Чернавка комсомолка, ее из комсомола исключат. Она сама как-то брякнула, что любовь — буржуазный предрассудок.
— Я и сама удивилась. Но на венчании настаивают родители Николая, да и он сам тоже хочет идти в церковь. Говорит, поступлю так, как поступали предки мои.
— Это, конечно, вызов, — возмутился Лука. — Всю жизнь Колька держал себя вызывающе против товарищей, учителей, власти. Дикая, необузданная натура. Вся эта история его с Чернавкой тоже вызов семье и обществу.
— Замужняя комсомолка. Надо признаться, звучит несколько дико, — заметила Ванда, пожимая круглыми плечами.
В субботний вечер Иванов с женой решили прогуляться по городу.
— Куда же мы пойдем? — спросил Александр Иванович, когда они вышли на безлюдную в этот час улицу.
— Давай, Шура, пройдемся по нашему Золотому шляху. Давненько я там не была.
Трамваем супруги доехали до ветхой, полузакрытой акациями Михайловской церкви в начале Змиевской улицы и дальше пошли пешком.
Ряды знакомых домишек как бы вернули их в мир, который стал уже забываться. Сколько раз ходили они по этой окраинной улице, где им было знакомо каждое деревцо и каждая изъеденная временем плита каменного тротуара. Даша обратила внимание на то, что со многих домов исчезли таблички хозяев, дома эти перешли в собственность города.
В глубине широкого мощеного двора Змиевских казарм солдаты поили у деревянных корыт лошадей.
У ворот стояли молоденькие часовые с куцыми кавалерийскими карабинами. Две старухи, сидя на камне, торговали семечками, гранеными стаканами насыпали их солдатам в карманы шаровар.
Прошли еще квартал, и на свежевыкрашенном одноэтажном доме увидели новую вывеску портного Штанопрудова. Большими цветными буквами портной извещал, что принимает заказы на военную и цивильную одежду.
— Раньше этой вывески не было, — сказала Дарья Афанасьевна.
— Чему же удивляться? Порождение нэпа, — ответил муж.
По шоссе, стуча ошинованными колесами, проезжали пустые пароконные подводы, запряженные сытыми конями. Подвыпившие ломовики возвращались домой, на Качановку. Навстречу прошло с пастбища блеющее стадо белых коз. Колокольчики позванивали. Стадо подгонял маленький седенький старичок с кнутом под мышкой. Дарья Афанасьевна узнала его: это был брат известного в городе владельца бакалейных магазинов Жевержеева.
Мостики, дома, заборы вызывали в памяти полузабытые воспоминания. Справа от шоссе показалась свалка мусора. На обочине, под тенью гигантского дуба, стоял ветхий одинокий домик сторожа свалки.
— В этих хоромах я как-то трое суток прятался от жандармов, — припомнил Александр Иванович.
— Интересно, жив ли старик? — спросила Дарья Афанасьевна. — Мальчишки дразнили его Медной Бородой.
— А что с ним станется!
Скрипнула дверь, и из дома вышел сторож. Предзакатный луч упал на его рыжую бороду, она полохнула, будто огонь. Старик приложил ладонь к глазам, произнес:
— Никак комиссар Иванов…
— Он самый.
— Привлекают, видать, родные места, — сказал старик и почтительно предложил: — Может, зашли бы ко мне, кипяточку отведать?
— Нет, спасибо, — за себя и за мужа поблагодарила Дарья Афанасьевна. — Мы только что о вас вспоминали, а тут вы и появились, как в сказке.
— Куда же путь держите? — полюбопытствовал старик. — На Городской двор, на скотобойню или на собачий завод? Дорога одна, а больше идти по ней некуда.
— Просто так решили пройтись по знакомым улицам. Мы ведь несколько лет прожили в Москве. Муж учился. — Дарья Афанасьевна помахала сторожу рукой на прощанье. Они пошли дальше. Даша сказала мужу: — Вот смотрю я на свалку и думаю — сколько здесь денег зря гниет.
— Каких денег? — не понял Иванов.
— Этим мусором топить можно, можно поля удобрять. Доходное дело — утилизация. Если я получу образование, обязательно займусь утилизацией. Я еще вернусь на собачий завод, хозяйкой вернусь.
Александр Иванович сбоку влюбленно посмотрел на жену. Ему приятны были ее суждения, ее решительность и задор.
Дорога круто спадала вниз. Прошли небольшой, ничем не огражденный мостик через овражек, по дну его змеился грязный ручей — гиблое место, которого боялись по ночам прохожие. Здесь еще до революции как-то было совершено убийство. Дальше пошли по дорожке, протоптанной среди диких запыленных трав, поднялись на взволок и справа увидели розоватое от заката озеро, опушенное мехом порыжевших камышей.
— Эй вы, богомольцы! Садитесь, подвезу, — сдерживая коней, крикнул проезжавший мимо краснорожий ломовик.
Дарья Афанасьевна махнула ему рукой: мол, проезжай, дойдем и без тебя.
Вскоре, сигналя, проехал по шоссе угловатый, как коробок, ярко-красный автобус. Поглядев ему вслед, Александр Иванович, сказал:
— Фирмы «Бюсинг». Горсовет купил их в Германии десять штук, теперь окраины связаны с центром города.
Прошли под железнодорожным мостом; по нему, сотрясая бетонные устои, пронесся пассажирский поезд. Окна вагонов были освещены, свет их вытянулся в одну ленту. День окончился, наступил вечер.
Так незаметно, перекидываясь словами, дошли Ивановы до утилизационного завода, на котором прожили столько лет. Неприятный запах, портивший воздух вблизи завода, куда-то исчез. Легкий, ветерок доносил с поля пресный аромат цветущей пшеницы.
В кабинете ветеринара горел электрический свет, пробиваясь сквозь ветви дерева. До революции в этом конце города электричества не было.
— Никак Иван Данилович у себя? — удивилась Дарья Афанасьевна.
— Зайдем, — предложил Александр Иванович. — Я всегда любил его.
Они вошли через раскрытую калитку во двор и по дорожке, светлой от речного песка, направились к заводу вдоль ивового штакетника, из-за которого выглядывали прутья дикой смородины. Навстречу им пронеслась ватага орущих босоногих мальчишек, вооруженных выстроганными из палок саблями, — новое поколение качановской ребятни, пришедшее на смену Луке, Кузинче, Губатому, которых хорошо помнил Иванов и которых уже не было на заводе.
Кабинет ветеринара находился в пристройке, примыкавшей к самому заводу; она была окружена палисадником, там пахло влажной, взрыхленной землей.
Окно в кабинете распахнуто. Ветерок играл белой марлевой занавеской; когда он приподымал ее, была видна освещенная лампой под зеленым абажуром голова ветеринара, склоненная над микроскопом.