Засыпает он после двух ночи, и к тому времени пепельница на полу рядом с диваном полна окурков.
Глава 3
– Есть у нас кофе? – спрашивает она, услышав, как он ворочается во сне.
Она за кухонной стойкой, в ночном халате, открывает сосновые шкафчики.
– Нет, – отвечает он, щурясь. Комната полна солнечного света. – Не думаю.
– Я пью кофе только утром, – объясняет она.
Сейчас десять утра, и обычно в это время они спят.
Балаж не двигается в своем спальном мешке, потому что на нем нет ничего, кроме трусов.
– А… Габор вернулся? – спрашивает он.
– Он спит, – сообщает она.
Эмма уже перестала изучать шкафчики и теперь просто стоит и смотрит в растерянности на барную стойку.
– Где же мне взять кофе? – вопрошает она.
И тогда, словно это совершенно естественно, он говорит:
– Если хочешь, я тут знаю одно место…
Она смотрит на него, голого по пояс в своем спальном мешке, опирающегося на мускулистую руку с татуировками, на его накачанную грудь и в его маленькие искренние светлые глаза.
Немота между ними кончилась – теперь они говорят друг с другом, пусть круг тем для разговора пока невелик. И все же спускаться вместе по лестнице, выходить из дома и идти рядом по улице – в этом чувствуется совершенно особая интимность.
Балаж уже хорошо знает дорогу к улице с магазинами и кафе, и среди них есть несколько с металлическими столиками на узком замусоренном тротуаре. Они сидят на алюминиевых стульях, под хлопающим на ветру навесом. На нем темные очки в спортивном стиле, с узкими радужными стеклами и оранжевая футболка, заправленная в джинсы. Он потягивает кофе через прорезь в крышечке стаканчика и оглядывает залитую солнцем многолюдную улицу.
– Приятный день, – говорит он.
На ней тоже темные очки, и она улыбается ему, не без симпатии.
– Хорошо спала? – спрашивает он.
Она отвечает, что да.
Но вообще она держится несколько скованно, словно чего-то опасаясь.
Повисает молчание.
Балаж, раздумывая, что бы еще сказать, встает налить себе очередную чашку кофе.
Не придумав ничего, он предлагает ей сигарету «Парк-лейн», и она берет ее. Он подносит ей зажигалку. На столе стоит простая стеклянная пепельница.
И тут он говорит:
– Я думаю пройтись по городу сегодня. Осмотреться – как тут что.
Он надеялся, что она как-то проявит интерес к этой идее, но ничуть не бывало. Она сидит по другую сторону круглого столика в своем топе без рукавов – тонкий бицепс обвивает татуировка колючей проволоки – и просто затягивается сигаретой, ничего не говоря.
– Здесь, должно быть, уйма всего интересного, – продолжает он. Снова не дождавшись отклика, он переходит к более решительной тактике: – А ты хотела бы увидеть что-то? Пока мы здесь.
Она издает смешок.
– Я не знаю.
Звучит это насмешливо, и он уже готов закрыть тему, когда она вдруг спрашивает равнодушным тоном:
– А что тут есть?
– Ну, как же… – Он старается казаться естественным. – Есть музей восковых фигур. Так ведь?
– А, ну да.
Похоже, Габор несколько преувеличил ее энтузиазм в отношении этого места.
– Ну, и что ты думаешь? – спрашивает он с намеком.
Она говорит, что не знает, где это находится.
Он говорит, что найти такое место не проблема.
Теперь в ней, кажется, проснулся интерес. Она улыбается ему, словно он рассказывает что-то веселое.
– Тебе это правда интересно? – спрашивает она.
Он пожимает плечами.
– Ну, да, – говорит он. – Почему бы нет?
– Не знаю, – говорит она. – Ты не похож на такого человека.
– Какого человека?
Продолжая загадочно улыбаться, она говорит:
– Ты понимаешь, что я хочу сказать.
– На человека, которому интересны восковые фигуры?
– Да.
– Мне интересны восковые фигуры, – говорит он не очень убедительно, а затем, уловив ее настрой, спрашивает: – А на какого человека я похож?
Она оставляет вопрос без внимания.
– Который час?
Он смотрит на часы – это скопище циферблатов, большинство которых ничего не делают, – и говорит ей время.
– Тебе это на самом деле интересно? – спрашивает она.
Ни один лишний мускул не дрогнул на его лице, когда он отвечает:
– Ага.
Они едут подземкой, и, стоя рядом с ней в шумном вагоне, он наслаждается завистью других мужчин, тем, какие взгляды они бросают на ее ноги в рваных джинсах и в туфлях на высоком каблуке. Она как будто не замечает этих взглядов и вообще ничего постороннего и спокойно стоит, покачиваясь в такт движению поезда, рассматривая сквозь темные стекла очков рекламу службы знакомств, или средства против выпадения волос, или схему линий метро.
Пока они ждали поезда на платформе «Финсбери-парк», она сказала Балажу, что ее впечатлил его уровень знания английского. Где он выучил язык? Он ответил, что в Ираке, и рассказал ей, к собственному удивлению, о своей службе. Он не пытался описывать это как захватывающее приключение, не сказал, что ему было там хотя бы интересно. Большую часть времени ему пришлось провести на военных базах размером с небольшой городок, играя в видеоигры в опрятных комнатах с кондиционером и поедая американскую еду. Ему не пришлось общаться ни с единым иракцем, не считая переводчика, который пытался продать ему наркотики, и он ни разу не выстрелил. Он был в патруле, то есть разъезжал по окрестностям в бронированном джипе, осматривая через узкое окошко блеклые равнины. Ничего особенного с ним ни разу не случилось. Главное, что ему запомнилось – и так он ей и сказал, – это постоянная жара, то, как она охватывала тебя сразу, как только ты выходил из помещения с кондиционером, и постоянный пот на коже.
Поднимаясь по эскалатору на станции «Бейкер-стрит», он спрашивает ее, какую знаменитость ей бы хотелось увидеть больше всего. Ответ его не радует. Он ненавидит этого придурка Джонни Деппа и его пиратские фильмы. Хуже того, он беспокоится, что она, говоря о своей симпатии к Деппу, могла намекать ему, что сам он не в ее вкусе, чтобы он ни на что не рассчитывал. (Ну почему она не сказала – Брюс Уиллис?) Он жалеет, что спросил ее, и больше ничего не говорит, пока они не выходят на улицу.
Поднявшись вверх, они ищут указатели, как пройти к музею. А в итоге замечают огромную очередь страждущих «увидеть звезд». Там, где она начинается, в одном из отдаленных переулков, ответвляется добавочная очередь, состоящая из людей, не вполне уверенных, стоит ли становиться в основную очередь, которая размечена, примерно через каждые двадцать метров, указателями времени, оставшегося до входа в музей. На первом значится «Приблизительно 2½ часа», и это не близко от постоянно растущего хвоста. Ближе к цели – там, где указатель сообщает «Приблизительно 1 час», всевозможные мимы и клоуны на ходулях развлекают измотанных ожиданием детей.
Балаж, принимая ситуацию с присущим ему стоицизмом, встает в конец очереди. Что касается ожидания – в этом он отличается покорностью и долготерпением, – он даже отчасти гордится тем, что делает это без лишних эмоций.
– Мы ведь не собираемся столько ждать? – говорит она, вставая позади него.
– Ну…
Она смеется.
– То есть это же на несколько часов…
– Ага, – соглашается он.
– Нам это действительно надо?
– Не знаю.
Она скрещивает руки на груди, и они стоят минуту или две в легкой тени ранних летних сумерек, минуту или две, в течение которых очередь не двигается ни на метр, и Балаж улавливает недовольство Эммы – она начинает хмуриться, глядя на свои туфли.
– Может, займемся тогда чем-то другим? – пробует он спасти ситуацию и закуривает «Парк-лейн».
– Чем, например?
Он с унылым видом пожимает плечами.
– Мы могли бы прогуляться немного, – говорит она неуверенно.
В конце переулка виднеется зеленый свет, и они идут в эту сторону, поначалу молча.
И когда молчание грозит стать неловким, она спрашивает:
– Так когда ты вернулся из Ирака?
– Э… – Ему нужно собраться с мыслями, чтобы вспомнить. – Восемь лет назад.
Кажется невероятным – просто немыслимым – что прошло уже восемь лет.
На самом деле даже больше – был декабрь 2004-го, ветреный зимний день на аэродроме, когда он вернулся домой.
– Восемь с половиной, – уточняет он.
Ему тогда было двадцать, а в армии он находился с восемнадцати. Он говорит ей, что оставался после этого в армии год или два.
– А чем ты занимался потом? – спрашивает она. – Работал в спортзале?
– Ну да, – отвечает он. – Работал в спортзале и еще кое-где.
– А где еще?
– Одно время я охранником работал, – говорит он и называет торговый центр «Теско»[27] в Будапеште, который она тоже знает. – Вот там я и работал.
На этом тему можно было бы считать исчерпанной, но она спрашивает:
– И как там было?
Как там было? Была душная нейлоновая форма по образцу МВД, долгие часы шатания перед входом и унылые экраны наблюдения в комнате охраны.
– Ничего так.
Они дошли до перекрестка. На другой стороне выстроился ряд великолепных старинных особняков кремового цвета, в широком проеме между которыми просматривался зеленый парк. Улица, по которой они идут, проходит между этими особняками, где начинается велодорожка из красного щебня, и дальше ведет в парк. Они ждут на светофоре зеленого света. Он смотрит на высокие особняки и думает, что это место просто сделано из денег.
– В конце концов меня уволили, – говорит он. – Из «Теско».
– А почему?
– По подозрению в сговоре со злоумышленниками, – поясняет он.
– По подозрению?
– Ага, по подозрению. Но я ни с кем не сговаривался.
– А почему тебя подозревали?
– Ну, там много всего воровали. Так что от меня им все равно пользы было мало.
Правда заключалась в том, что у него была склонность попадаться в расставленные ловушки. Подстроенная потасовка, разыгранный сердечный приступ, старая цыганка, продающая фиалки, или старик, рассказывающий бесконечную историю. Он все это принимал за чистую монету. Очень может быть, менеджер это понимал. И все же гораздо проще уволить человека, приписав ему злой умысел.