И снова вопрос как будто удивляет ее.
Она переспрашивает:
– Приличный сыр?
– Понтовый сырный магазин, – поясняет он, поворачиваясь от окна. – Есть такой?
– Тут есть сырный магазин, – говорит она. – Не знаю, что для вас значит понтовый.
– Уверен, знаете, – улыбается он ободряюще.
– Ну, думаю, его можно назвать понтовым.
– Много приличного сыра?
– Да, – говорит она и кивает.
– Отлично. Нам такой понадобится. Нам нужен магазин, где продают приличный сыр. Это важно для людей, с которыми мы сотрудничаем. Это для них обязательный компонент покупки недвижимости во Франции. La douceur de vivre[50]. Сколько сейчас времени?
Она смотрит на свои часы:
– Почти без четверти одиннадцать.
– Подбросите меня наверх? – спрашивает он. – Я думаю, мне стоит осмотреть инфраструктуру сверху. Чтобы я мог хотя бы сделать вид, что знаю, о чем говорю. – Он улыбается. – А потом мы пообедаем.
Они уезжают тем же путем, каким приехали вчера, вниз по маленькой улице, обсаженной липами. Но сразу на выезде из деревни они сворачивают на дорогу, идущую крутыми зигзагами через лес. Она переключает скорости со второй на третью и снова на вторую, вписываясь в резкие повороты.
Потом они проезжают около километра по открытому пастбищу на четвертой. Солнце. Под большими навесами фермерский дом, потемневший от времени.
И еще несколько домов, настоящая деревня.
Вся эта земля – сколько она стоит? В ней целые состояния.
И снова лес. И виды на долину, теперь отступающие, иногда сквозь деревья, пока машина делает поворот за поворотом.
Вторая скорость, третья. Третья, вторая, третья. Ее тонкая загорелая рука все время в движении. Как и ее ступня в элегантной сандалии. (Ухоженные ногти, отмечает он – насыщенный розовый цвет, как внутри ракушки.)
Путь до вершины занимает двадцать минут.
– О! – произносит он, когда они берут последний участок дороги, выезжая из тени на открытое пространство.
Неожиданно много щебенки кругом, и дальше вверх, там большая застройка, не очень новая – квартиры, отель, возможно. Домики, здания. Она паркуется на свободном участке щебеночной дороги, в тени, и выключает двигатель.
Вокруг никого. Стоя в солнечном свете, он слышит дробный топот с пастбищ. А когда дует ветер, над головой тихонько поют линии электропередачи. В остальном – тишина.
– Ну, расскажите мне об этом, – просит он.
Она начинает рассказывать о горнолыжных подъемниках и лыжных трассах.
Слушая ее вполуха, он подходит к краю щебеночного покрытия. Склоны расходятся медленными волнами. Видна crêperie[51] с закрытыми ставнями. Жужжание насекомых. Холодный горный ветер. И откуда-то – ленивое звучание коровьих колокольчиков, словно кто-то помешивает ложечкой чай.
Она рассказывает о лыжной школе, École du Ski Français[52].
Да, он тоже помнит что-то подобное. Давным-давно это было, когда он шагал на лыжах вслед за алым комбинезоном. Туманный день. Влажный снег.
Солнце светит в глаза. Ветер на коже. Руках.
Лице.
Он закрывает глаза и слышит в порывах ветра коровий колокольчик.
Жизнь так уплотнилась в последние годы. Столько всего происходит. Одно за другим. Так мало пространства. Он в самой гуще жизни. Слишком близко, чтобы разглядеть ее.
Солнце светит в глаза.
В порывах ветра коровий колокольчик.
Тепло солнца.
Ветер на коже.
Раствориться бы в этих ощущениях.
Безнадежно.
Это не шутка. Жизнь не шутка.
Он открывает глаза.
Трава колышется, поблескивает.
Она говорит:
– Восемьдесят процентов склонов смотрят на север. Особенно хорошо кататься на лыжах весной.
Вот оно. Вот его жизнь, то, что сейчас происходит.
Это все, что есть.
Она стоит рядом с ним, довольно близко.
– Да? – говорит он. – И сколько там? Длина лыжни. В километрах.
– Считая весь Гранд-Массив?
– Так или иначе.
– Около двухсот шестидесяти километров.
– Ух ты!
– Включая Флен, Морийон, Ле Карро, Сикст и Самоен.
– И они все взаимосвязаны подъемниками?
– Конечно.
– Один переход покрывает их все?
– Это можно устроить.
– Хорошо, – говорит он.
Приятно знать кое-какие факты.
На секунду он снова закрывает глаза, но очарование момента уже пропало.
Обед. Несколько признаний за пиццей. Она училась в художественной школе в Лондоне, откуда была исключена…
– Почему? – спрашивает он.
– Я влюбилась.
– Влюбились, – повторяет он. – Любовь все портит, не так ли?
– Вы очень циничны.
– Да, пожалуй, – соглашается он.
– Разве не в любви весь смысл?
– Весь смысл чего?
– Жизни.
– Я слышал об этом. И что вы сделали? – спрашивает он. – После исключения.
Она нашла работу агента по недвижимости.
И они говорят о недвижимости – он тоже занимался этим когда-то. И снова занимается теперь.
– Похоже, такова моя судьба, – говорит он.
– А вы верите в судьбу? – спрашивает она с удивлением.
– Теперь да.
– А я не верю.
– Конечно, не верите, – кивает он. – Вы слишком молоды.
Она смеется:
– Молода?
– Сколько вам?
Ей двадцать девять.
– Я бы дал двадцать пять.
– Ах, – говорит она, явно польщенная.
Он улыбается.
– А вам сколько?
– Мне сорок четыре.
– И когда вы начали верить в судьбу?
– Не знаю, – говорит он.
Ему очень нравится разговаривать с ней – в ней есть особая свежесть и прямота, – и он пытается придумать, что бы еще сказать, что-то настоящее. И произносит:
– Однажды утром я проснулся и понял, что уже поздно что-то менять. То есть по большому счету.
– Я не думаю, что когда-нибудь поздно что-то менять, – говорит она.
Он просто улыбается. И думает: «Вот такая штука с судьбой, ты только тогда понимаешь, что это судьба, когда уже поздно что-то с этим делать. Поэтому это и есть твоя судьба – просто уже поздно что-то с этим делать».
– Значит, это что-то, существующее только в ретроспективе?
– Полагаю, да.
– Тогда на самом деле этого не существует?
– Разве это следует из моей фразы? Я не знаю, – пожимает плечами он. – Я не философ.
– А вы счастливы? – спрашивает она, выдавливая кетчуп на последний ломтик пиццы.
– Да, думаю, счастлив. Смотря что иметь в виду. У меня нет всего, чего бы я хотел.
– Это ваше определение счастья?
– А ваше? – И, не дожидаясь ответа, добавляет: – У меня нет определения счастья. Зачем оно?
– Вы должны знать, счастливы вы или нет.
– Я не несчастлив, – говорит он и сразу задумывается, так ли это.
– Это не одно и то же.
– А вы? – спрашивает он. – Вы счастливы?
– Нет, – сразу отвечает она. – То есть моя жизнь идет не так, как я хочу.
Он думает, не спросить ли ее, как ей хочется, чтобы шла ее жизнь, что бы это ни значило. Но решает, отпив глоток воды, не спрашивать.
Они говорят о горных лыжах.
После обеда они идут вместе к Les Chalets du Midi Apartments. Аккуратные буковые изгороди, обрамляющие аккуратные улочки деревни, уже тронуты осенним румянцем.
– Вот теперь я примусь за свое дело, – говорит он.
– А мне теперь хочется это увидеть.
Он смеется.
Его вдруг охватывает странное чувство при мысли о том, что он познакомился с ней только вчера.
В долине жара. В небе ни облачка.
Он показал клиентам квартиры, и они сидят на террасе бара «Самоен» на главной площади. И вот он «делает свое дело».
На тротуаре пластиковые столы и стулья, и он следит за тем, как официантка составляет вместе два стола для их вечеринки. Затем он принимает у всех заказы.
Полетт, как он отмечает, сидит рядом с ним. Он улыбается ей:
– Порядок?
Она кивает.
И он снова возвращается к своему делу.
– Так вот, то дерево, – говорит он, выдавая с авторитетным видом сомнительный факт, который узнал только недавно, – является одним из самых старых во всей Франции. Ему, я думаю, около семисот лет.
Все поворачиваются к дереву.
Его мощный ствол два метра шириной. Сверху, на больших ветвях, поросших мхом, листва местами порыжела.
– А что это за дерево? – спрашивает кто-то.
– Липа, я думаю? – Джеймс поворачивается к Полетт.
– Да, это липа, – подтверждает она. – Она посажена знаменитым герцогом Савойским.
– Герцогом Савойским, – повторяет Джеймс. – Вся эта деревня просто полнится историей. Люблю я это место.
Кто-то вышел из-за стола и, подойдя к дереву, читает табличку.
– Тысяча четыреста тридцать восьмой! – кричит этот педант, коротышка средних лет, тыча в табличку.
Он крайне предусмотрительно одет в водоотталкивающий костюм, который сильно шуршит при движении, и прогулочные туфли с пористыми ремешками.
– Так что получается меньше шести сотен лет, – заявляет он, занимая свое место, рядом со своей не менее предусмотрительной женой.
– Ну, сущий саженец, – произносит Джеймс, под смех остальных.
Приносят напитки.
– Однако, – не унимается тип, – я не могу поверить, что это дерево – одно из старейших во Франции. Меньше шести сотен лет?
Джеймс решает игнорировать его. Он помогает официантке расставлять напитки.
– Есть же оливковое дерево, – разъясняет педант остальным, – которому, вроде бы, две тысячи лет…
Они пенсионеры, этот педант и его жена. Джеймс догадывается, что они могут подумывать перебраться сюда насовсем. Продать свою квартирку в Стоук-Ньюингтоне и получить взамен пентхаус в «Les Chalets du Midi Apartments». Они говорят на французском так же, как Дьюти-Фри – Джеймс слышал, как миссис Педант осведомилась насчет сортира – не столько с английским акцентом, как именно по-английски. Они говорят на французском