– Тогда дать тебе ее номер? – спрашивает Мария.
– Она говорит по-английски, или…
– Конечно.
– …Или почему бы тебе не позвонить ей? – предполагает он, внезапно занервничав. – Устрой это.
Прислонясь к его плечу, она смотрит на Ханса-Питера, ожидая его мнения, возможно, даже разрешения.
– Давай, – говорит Ханс-Питер. – Устрой это.
Неожиданно еще один листок отделяется от дерева и планирует на тротуар.
По пути домой, через несколько часов, Мюррей заходит в «Оазис» купить кебаб. Пластиковая вывеска – пальма и улыбающийся верблюд – светится в сумерках. Один из близнецов-албанцев стоит у входа, осматривая окрестности. Он не замечает Мюррея, и Мюррей после секундного колебания ничего не говорит ему. Сделав заказ на английском, он ждет свой кебаб, поглядывая на кусочки пахлавы, словно раздумывая, не купить ли ее. Больше чем когда-либо, ему хочется получить какой-нибудь знак внимания от братьев, хоть самый маленький, говорящий, что они смотрят на него как на равного себе – всего лишь как на равного, не более того. Дамьян, который удостоился от них кивка и нескольких слов, сразу вырос в глазах Мюррея. Теперь он считает Дамьяна достойным человеком. Пахлава блестит, сочась медом. Да, теперь Дамьян представляется ему более значительной фигурой, чем он сам.
Братья, словно не замечая присутствия Мюррея, обмениваются несколькими фразами на неизвестном ему языке с поваром, наполняющим питу нарезанным салатом. Полив питу соусом, он плотно заворачивает ее в фольгу и отдает Мюррею. Фольга теплая на ощупь.
– Спасибо, – говорит Мюррей.
Повар молча кивает.
И вот на самом выходе Мюррей решается. Он смотрит одному из братьев прямо в глаза и говорит громко и отчетливо:
– Увидимся еще, дружок.
И выходит на вечернюю улицу.
Брат ничего не сказал ему. Ничего.
Может, просто от удивления.
Той ночью Мюррей увидел сон. Он лежит на своей кровати. За окном идет дождь, сильный дождь. Окно открыто. Он лежит на кровати и слушает дождь. Этот дождь напоминает ему что-то, словно льется откуда-то из прошлого. Комната странно пуста. В ней нет ничего, кроме кровати, на которой он лежит, причем лежит головой в ногах. Он лежит и слушает дождь, и вдруг из темной ванной комнаты выходит большая собака – овчарка. Тихо дыша, она подходит к кровати и ложится на пол. И задевает стакан, стоявший там, он падает и катится по полу. Собака зевает, поскуливая, и снова дышит. Дождь по-прежнему идет. Мюррей, все так же лежа на кровати, вытягивает руку и гладит собаку по загривку, запуская пальцы в шерсть. Собака тихо дышит. Дождь идет и идет, и на полу перед окном набирается лужа.
В воскресенье после обеда он идет пропустить стаканчик с мамой Марии.
Едва увидев ее перед ирландским пабом, он понял, что не хочет ее, и испытал облегчение. То есть совсем не хочет. Это была высокая женщина средних лет, с несуразно длинными ногами, в джинсах, с коротко стриженными темно-лиловыми волосами, цвета баклажана.
Ее ладонь, когда они пожали руки, была холодной и шершавой.
Этот ирландский паб был едва ли не самым шикарным местом во всем городке, куда захаживали белые воротнички из городской администрации и бонзы местной мафии. «Гиннесс» стоил там почти столько же, сколько в Лондоне. А интерьер напоминал типичный привокзальный британский паб. До крайности потертый и обшарпанный. Внешнее сходство было поразительным. Чего нельзя было сказать о сервисе.
Они уселись в кабинку на мягкие диваны, и Мюррей заказал себе пол-литра крепкого портера. Мама Марии заказала белое вино.
Не испытывая к ней влечения, Мюррей совсем не нервничал, чего на самом деле опасался. По-английски она говорила прекрасно, и довольно скоро он уже рассказывал ей о Лондоне, телефонных продажах и, с чуть меньшей увлеченностью, о Шотландии. Ей как будто нравилась Шотландия, она то и дело спрашивала что-то о ней. Хотя ему не очень-то хотелось говорить об этом. Когда опустились сумерки, он рассказывал ей о «мерседесе» Эс-класса, который был у него когда-то, и шинах «Мишлен» высшей категории, которыми он пользовался.
– Самого наилучшего качества, – сказал он ей.
Она кивнула. Она пила второй бокал вина.
Он пил третий портер.
– Большая разница, – объяснял он ей, крутя в руках стакан, – какие шины.
– Я знаю, – сказала она.
– Огромная разница.
Она была школьной учительницей, преподавала английский. И под конец вечера ему стало казаться, что, может быть, он все же хочет ее немножко.
Она казалась заинтересованной в Эс-классе, как и любая другая женщина, в этом сомневаться не приходилось. Она попросила объяснить ей, что значит Эс-класс, для начала. И он провел ее по всей линейке «мерседесов», от 1,8-литрового A-класса через прочие классы, различные варианты двигателей, доступные для них, и так далее вплоть до модели «S 500 L».
Это заняло примерно полчаса.
А затем он спросил:
– А какую машину водите вы?
Она назвала модели «сузуки».
Он сказал, что не очень разбирается в «судзуки».
– Неважно.
– Довольны ею? – спросил он.
Она кивнула, улыбаясь.
– Вполне.
– Какой… Какой у нее объем двигателя?
Вопрос почему-то показался ей смешным. Она рассмеялась.
– Я не знаю, – сказала она. – Я так рада за Марию и Ханса-Питера. Он такой приятный мужчина.
– О, ну да, – произнес Мюррей расплывчато и посмотрел в окно.
Уж о Хансе-Питере ему совсем не хотелось говорить, это точно.
– Хотела бы я, чтобы Мария немного похудела, – сказала ее мама искренне. – Вы не думаете, что ей надо бы похудеть немного?
– Определенно.
– А вы ей намекнете? Меня она не слушает.
– Я? – спросил Мюррей, не вполне понимая, как с этим быть. – Конечно. Я перекинусь с ней словцом об этом. Хотите еще выпить?
– Нет. Спасибо.
Отпивая четвертый портер, он решил, что определенно хочет ее, даже очень.
Он рассказывал ей о своем бизнесе – трансферных рейсах в аэропорт. Он, наконец, сумел связаться с Благо – «местным партнером», как он назвал его, – и Благо подтвердил, что деньги поступили. Они собираются съездить в Осиек на следующей неделе, посмотреть на списанные полицейские микроавтобусы. Принять какое-то решение. Дело двигалось. Он сказал ей, что здесь имеется потенциал к чему-то «весьма серьезному». Глядя ей прямо в глаза, он пояснил:
– Транспортный сектор прискорбно недоразвит в этой части Хорватии.
Она согласилась.
И тогда он попробовал взять ее за руку. Она быстро отняла ее, но с легкой улыбкой, дававшей простор воображению.
Так что, направляясь в туалет, он решил, что непременно сделает еще одну попытку. Он застегнул ширинку и вымыл руки.
– Смерть, – сказал он своей самодовольной физиономии в зеркале, – или победа.
Среда следующей недели.
Мария за работой, так что Ханс-Питер и Мюррей обедают вместе. Они идут в китайский ресторан «Златна рижека». Он расположен на маленькой площади меланхолического облика, вымощенной булыжником, усыпанным опавшими листьями.
Войдя, они садятся за буфетную стойку.
Ханс-Питер заказывает горку пророщенной сои с нарезанной морковкой, щедро сдобренную усилителями вкуса.
Мюррей начинает с темного мяса, столь же неестественно аппетитного на вид.
Они сидят у окна и смотрят на мир за ним. Напротив старый книжный магазин. Несколько велосипедов привязаны к металлической раме.
Мюррей догадывается, о чем хочет спросить его Ханс-Питер, закидывающий сою себе в рот.
Он должен быть уже в курсе произошедшего. Мария наверняка сказала ему. Однако он спрашивает:
– Как все прошло в воскресенье?
Мюррей смотрит на свое лоснящееся мясо с колечками лука и зеленого перца.
– Это ты мне скажи, – бормочет Мюррей.
– Что ж, – признает Ханс-Питер, гоняя дешевой вилкой по тарелке последние ростки, – не так чтобы очень, я слышал.
– Я не знаю, что произошло, – говорит Мюррей тихо, как бы оправдываясь. – Я не знаю, как это произошло.
Ханс-Питер смотрит на него какое-то время.
– Полиция?
На Мюррея жалко смотреть.
– Мария все еще не хочет разговаривать со мной? – спрашивает он, не поднимая глаз.
Ханс-Питер говорит:
– Она хочет объяснений. От тебя. О том, что произошло. Она не понимает.
– О том, что произошло?
– Ага.
– Когда мы вышли из паба, – говорит Мюррей, – я взял ее руки в свои. Она мне разрешила.
Ханс-Питер кивает и делает глоток спрайта.
– Она мне это разрешила, – повторяет Мюррей.
– Ага.
– Ну, и я подумал, хорошо. Ну, понимаешь…
На лице Ханса-Питера читается что угодно, кроме понимания.
– Ну, я держал ее за руки…
Ее руки были ледяными и шершавыми. Он был к тому моменту пропитан «Гиннессом». Она улыбалась. Теперь он видит эти губы, растянутые то ли в улыбке, то ли в гримасе страха.
– И я попробовал поцеловать их, – говорит Мюррей.
Он встречается глазами со светлыми, опушенными белесыми ресницами глазами Ханса-Питера.
– И тогда. И тогда. Она как бы закРРича-а-ла.
– Она закричала?
– Ага.
– Почему закричала? – спрашивает Ханс-Питер.
Этот вопрос он как будто обращает к бокалу спрайта – на Мюррея он не смотрит.
– Я просто пытался поцеловать ее, – говорит Мюррей.
– И что произошло потом?
– А потом какой-то ублюдок повалил меня, и кто-то позвонил в полицию.
– А что она делала?
– Что она делала? Я не знаю.
– Так, прибыла полиция, – подсказывает Ханс-Питер.
– Ага, – говорит Мюррей. – Прибыла. И я, как бы это, задвинул одному из них.
– Почему ты это сделал?
– Не знаю… Они так со мной обращались…
– Я понимаю, – говорит Ханс-Питер.
– Ну, меня повезли в участок. С этой сраной сиреной и так далее.
Ханс-Питер только кивает с сочувствием.
– И я провел ночь, – говорит Мюррей, – в этой сраной клетке.
– Тебя отпустили наутро.