Эти люди оказываются голландскими пенсионерами, их там полно. Они все местные, населяют целую деревню в нескольких километрах от города, и они, похоже, приняли Ханса-Питера за своего. Они как раз заканчивают обед, длившийся не один час, когда прибывает Мюррей. Все они уже порядком под хмельком, эти раскрасневшиеся голландцы, шумно говорящие что-то на своем языке и смеющиеся. И Ханс-Питер естественно влился в их веселую компанию. Мюррей устраивается в самом конце длинного стола, приткнувшись с краю, и никто не обращает на него внимания, даже Ханс-Питер.
Чем дольше Мюррей там сидит, тем яснее видит: веселье не скоро закончится. Официанты приносят все новые и новые подносы с напитками – так что он наклоняется к Хансу-Питеру и говорит:
– Слушай, я пойду, ладно?
Ханс-Питер как раз опрокинул рюмку сливовицы местного разлива. Глаза его увлажнились. Разгоряченное лицо покрыто капельками пота. И он даже не пытается уговорить своего друга остаться.
Он только спрашивает:
– Ты уверен?
– Ага, уверен, мать твою, – говорит Мюррей. Он просидел здесь уже час, ни с кем не обменявшись ни единым словом. – Все равно, – продолжает он, – завтра мне надо в Осиек.
– В Осиек? Зачем?
– Посмотреть на микроавтобусы. Ну, ты знаешь.
В течение нескольких месяцев Мюррей то и дело говорил Хансу-Питеру о своем капиталовложении, о том, что транспортный сектор в этой части Хорватии недоразвит, о возможностях, которые это открывает такому человеку, как он.
– С Благо, – добавляет он.
Ханс-Питер, похоже, удивлен:
– С Благо?
– Ага, с Благо, – говорит Мюррей и, видя странное выражение на лице Ханса-Питера, спрашивает: – А что? Что такого?
– Ничего, – говорит Ханс-Питер. – Я просто думал, что Благо уехал в Германию.
Пьяные голландцы затянули хором шумную песню.
– О чем ты говоришь?
– Кто-то сказал мне… Я думаю, Благо в Германии или где-то еще. Получил там работу.
– Ты сам не знаешь, о чем говоришь, – убеждает его Мюррей. – Мы с ним завтра едем в Осиек. Нам нужно посмотреть микроавтобусы.
– Хорошо, – кивает Ханс-Питер, поворачиваясь к своим пожилым развеселым друзьям. – Просто я слышал, что он в Германии.
– Кто это тебе сказал? – едва не кричит Мюррей, заглушаемый нестройным хором.
– Кто-то сказал. Я не помню. Мне сказали, у него там работа. Он не вернется. Так мне сказали. Я не знаю.
Ханса-Питера зовут присоединиться к общему хору, и он присоединяется, в своей застенчивой манере.
Стоя на улице, на влажном ночном воздухе, Мюррей набирает номер Благо. Даже не голосовая почта – звучит женский голос, что-то по-хорватски. Он снова набирает номер. То же самое. То же сообщение. Номер не существует. Или что-то в этом роде.
Глава 6
Она не говорит по-английски. Но ее дочь говорит и переводит. Что-то с ней не так, с ее дочерью. Она плохо ходит. Слова произносит невнятно. И вообще выглядит странно. Сложно сказать, сколько ей лет. Может, двадцать?
Ее мать – Влетка, так, сказали Мюррею, ее зовут, – велит ему садиться.
– Пожалуйста, садитесь. – Дочь мило улыбается.
У нее на редкость приятная улыбка. Под прядями прямых черных волос видна розовая кожа головы.
Мюррей неловко опускается на зеленый бархатный диван.
Свет в комнате какой-то мертвящий. Единственный его источник – окно, наполовину занавешенное желтоватым тюлем, за которым виднеется белье, развешенное на балконе.
В другом конце комнаты стоит бархатный диван, на котором и сидит Мюррей, лицом к окну, чувствует он себя словно в ловушке. Его ноги едва касаются коричневого ковра на полу, а мебель и всяческие безделушки нависают над ним со всех сторон. Потолок низкий, давящий. Вдоль одной стены тянется большой буфет. Мюррей ловит свое отражение в выпуклом зеркале, жутко искаженное. Влетка зажигает свечи. Дочь улыбается ему со своего места, за столиком у стены напротив серванта. Рядом с ее крупной головой висит гобелен с плачущим Иисусом. И полка с фарфоровыми собачками.
Влетка, зажигая свечи, что-то раздраженно произносит.
Дочь переводит, улыбаясь:
– Не хотите чаю?
– Нет, не нужно, – говорит Мюррей пересохшими губами, неуверенно поглаживая рукой мягкий бархат.
Он с трудом нашел это место. Он плохо знает эту часть города и, проехав на такси двадцать минут, оказался в совершенно другом мире: выгоревшие на солнце особняки, импозантные и строгие сооружения, отделенные одно от другого припаркованными машинами и мрачными парками. Между тоскливыми деревьями проложены мощеные дорожки, детские площадки как будто давно заброшены, электростанция оплетена гирляндой из колючей проволоки. Каждое здание снабжено каким-нибудь именем – одного из известных хорватов. Мюррею был нужен дом Фауста Вранчича, номер одиннадцать.
Он набрал две единицы на домофоне и подождал, слушая электрическое потрескивание. Затем прозвучало по-хорватски:
– Да?
– Это Мюррей, – сказал он. – Я пришел к… Влетке?
Снова свистящий голос:
– Tko je to?[65]
– Мюррей, – повторил Мюррей погромче. – Я пришел к Влетке. Мюррей.
Раздался неприятный электрический писк, замок щелкнул, и тяжелая металлическая дверь с небьющимся стеклом приоткрылась. Мюррей вошел.
Едкий запах лестничной клетки.
Он чуть не наложил в штаны.
И вот Влетка сидит перед ним на диване. Она в домашнем халате. Солидная, хмурая женщина – такой она видится Мюррею. Вроде кассирши, продающей билеты на поезд до Загреба, хмурясь на тебя из-за стекла с дырочками, пока ты пытаешься объяснить ей, что тебе нужно, а очередь между тем напирает. Короткая стрижка. Золотые капельки в ушах. Несвежее, прокуренное дыхание.
Она говорит ему что-то повелительно своим резким голосом.
– Она говорит, вам надо расслабиться, – переводит дочь.
На губах у Мюррея застывает неестественная улыбка. Гримаса страха. Она берет его руку в свои.
Он почему-то боится, что сейчас она скажет ему раздеться.
Но это не так. Она лишь пристально смотрит ему в глаза, что еще хуже. Глаза у нее серо-карие. Ресницы короткие, какие-то не женские. Брови отсутствуют.
Едва Мюррей отводит взгляд, как она выкрикивает что-то.
– Пожалуйста, вы должны смотреть ей в глаза, – просит дочь, уже помягче.
Мюррей слушается.
Ох уж эти хреновы глаза. Этот взгляд неимоверно подавляет его, словно какой-то жуткий звук, который звучит и звучит, словно пронзительный металлический скрежет…
Она продолжает держать его руку, всю мокрую от пота.
Ее взгляд несколько смягчается. Она что-то произносит. Голос ее звучит сухо и отстраненно.
– Она говорит, вы в очень плохой ситуации, – переводит дочь.
Мюррей, не отводя взгляда, хотя у него начинает болеть голова, бросает:
– Да ну?
В комнате жарко. Он потеет. И дело не только в температуре воздуха. Он чувствует, как в его сознание что-то вторгается, словно скальпель.
Дочь переводит отрывисто брошенное указание:
– Закройте глаза, пожалуйста.
Он подчиняется.
И чувствует сильную руку на своем лице. Все это настолько нереально, что кажется чем-то вполне естественным.
– Это что – какое-то проклятие? – спрашивает Мюррей, чувствуя себя с закрытыми глазами спокойнее.
Дочь переводит. Влетка отвечает.
– Она не знает, что это, – говорит дочь. – Просто вы в очень, очень плохой ситуации.
– Что она имеет в виду? – Мюррей не открывает глаз.
Влетка обхватила рукой его лоб и сильно сжимает, что-то говоря при этом. Дочь переводит его вопрос.
Мать отвечает раздраженно, сжимая череп Мюррея еще сильнее. Они обмениваются парой фраз на хорватском, и дочь, наконец, сообщает по-английски:
– Она говорит, это как яд.
А тем временем узловатые пальцы Влетки все сильнее сжимают голову Мюррея.
– Яд? Что это значит? – спрашивает он.
Влетка громко шикает на него.
Ее дочь просит вежливо:
– Пожалуйста, не разговаривайте.
Пальцы Влетки причиняют нешуточную боль. Как будто его голову сжимают в металлических тисках.
Внезапно хватка ослабевает.
Открыв глаза от неожиданности, он успевает увидеть летящую к его лицу ладонь.
Он испытывает шок от пощечины. Затем по лицу разливается тепло.
– Это что за хрень? – кричит он, прикладывает руку к горящей щеке.
Влетка сердито говорит ему что-то на своем языке. Ее рука снова у него на лбу, снова сжимает голову, крепко удерживая ее.
И снова отвешивает пощечину.
– Прекратите это! – вопит Мюррей, пытаясь встать.
Она хватает его за руку, пока он еще не поднялся, и толкает назад на диван.
– Ш-ш-ш, – говорит она, словно малому ребенку, поглаживая по лицу.
– Прекратите это, – повторяет Мюррей.
– Ш-ш. Zatvorite oci, – говорит Влетка.
– Пожалуйста, закройте глаза, – переводит дочь.
– Она опять будет бить меня?
– Пожалуйста, – мягко просит молодая женщина, – закройте глаза.
Влетка тем временем поглаживает лицо Мюррея, и ему приятно. Он закрывает глаза. Теперь она говорит мягким голосом, держа его руку. Напевает что-то, продолжая держать его руку, поглаживая ее. Пение обрывается. Он чувствует, как она двигается, вставая с дивана. Он открывает глаза и видит, что она стоит и гасит свечи.
– Так мы закончили? – спрашивает он.
Дочь переводит.
Влетка качает головой. Она что-то говорит и показывает на столик, за которым сидит ее дочь.
– Пожалуйста, садитесь сюда.
– Что тут происходит? – говорит Мюррей.
Влетка снова просит его сесть за стол. И он садится, напротив ее дочери. Тогда Влетка тоже присаживается к ним, вынув что-то из буфета. Колода карт.
Она сидит за столиком лицом к стене, перед гобеленом с театрально плачущим Иисусом. Слева от нее сидит, улыбаясь, дочь. Расположившийся по другую сторону Мюррей интересуется, нельзя ли закурить.
Можно.
Он закуривает, пока Влетка тасует карты.