— Я поспешил, отправив тебя к богам, сын мой. Я вижу, что они послали тебя обратно.
— Не помню встречи, — сумел сказать Гагарка, несмотря на тряпку, и тут же вспомнил, что Сцилла таскала его с собой почти два дня и что она даже в малейшей степени не походила на тот образ, который он представлял себе. Он рискнул убрать тряпку.
— Иди сюда, патера. Садись. Мне надо поговорить с тобой.
— Охотно. Я тоже должен поговорить с тобой. — Маленький авгур опустился рядом с ним на пол из коркамня. Гагарка увидел белый блеск его зубов.
— Что такое Сцилла, на самом деле?
— Ты знаешь лучше меня, сын мой.
Гагарка медленно кивнул. Боль в голове мешала думать.
— Угу, только я не знаю. Это была она или бесовка, косящая под нее?
Наковальня заколебался, потом усмехнулся, показав еще больше зубов.
— Это будет трудно объяснить.
— Я слушаю. — Гагарка сунул руку за пояс; да, игломет на месте.
— Сын мой, если бесовка выдает себя за богиню, она становится богиней, в некотором смысле.
Гагарка поднял бровь.
— Или, если это бес, богом. Пасом, например, или Гиераксом. Бес подвергает себя серьезному риску, сливаясь с настоящим богом. Во всяком случае, так учит нас теодемонология.
— Шиза. — Его нож все еще в ботинке, тесак на поясе.
— Таковы факты, сын мой. — Наковальня выразительно прочистил горло. — То есть, таковы факты, насколько их можно выразить в чисто человеческих понятиях. Утверждается, что именно поэтому бесы не часто осмеливаются выдавать себя за богов, в то время как бессмертные боги, со своей стороны, никогда не унижаются до того, чтобы выдавать себя за бесов.
— Твою мать, — сказал Гагарка. Человек с раненой рукой все еще кружил вокруг огня.
— Это наш талос, а? — спросил Гагарка, меняя тему. — Солдаты достали его?
— Точно, — сказал незнакомый голос. — Мы достали его.
Гагарка обернулся. За ним на корточках сидел солдат.
— Меня зовут Гагарка, — сказал Гагарка; насколько он помнил, теми же самыми словами он представлялся Синель, когда случилось то, что случилось. Он протянул руку.
— Капрал Кремень, Гагарка. — Солдат так сжал ладонь, что едва не сломал кости.
— Рад познакомиться. — Гагарка попытался встать и, безусловно, упал бы, если бы Кремень не поддержал его. — Похоже, я еще не в порядке.
— Я сам слегка покачиваюсь, трупер.
— Плотва и эта молодая женщина просили меня, чтобы капрал Кремень понёс тебя, сын мой. Я сопротивлялся их просьбам, ради него. Он охотно сделает это, если я попрошу. Я и он — лучшие друзья.
— Больше, чем друзья, — сказал Кремень Гагарке, даже без намека на иронию. — Даже больше, чем братья.
— Он сделает для меня все. У меня есть искушение продемонстрировать это, но я сдерживаюсь. Мне бы хотелось, чтобы ты немного подумал об этом, ведь всегда есть место сомнениям. Возможно, я дразню тебя, просто хвастаюсь. Что думаешь?
Гагарка покачал головой:
— То, что я думаю, не имеет значения.
— Вот именно. Потому что ты думал, что можешь безнаказанно выкинуть меня из той маленькой грязной лодки. Тогда бы я утонул, и ты бы избавился от меня. А сейчас мы видим, насколько неправильно ты думал, верно? Ты утратил любое право на то, чтобы тебя слушали даже с минимальным уважением.
Из темноты шагнула Синель, неся длинное ружье с цилиндрическим магазином.
— Тесак, ты можешь идти? Мы ждали только тебя.
— Все ажур? — добавил Орев, сидевший на стволе.
— Очень скоро, — ответил им Гагарка. — Что это такое?
— Гранатомет. — Синель опустила его на землю. — Из него положили нашего талоса, во всяком случае, мы так думаем. Кремни показал мне, как из него стрелять. Смотреть — смотри, а руками не трожь.
Боль мешала Гагарке радоваться шутке, но он не удержался:
— Пока я не заплачу́, а?
Синель озорно улыбнулась, и он почувствовал себя лучше.
— Могет быть, даже тогда. Слушай сюда, патера. Ты тоже, Кремни. Могу я сказать все, что думаю?
— Ум дев! — уверил их Орев.
Наковальня кивнул; Гагарка пожал плечами и сказал:
— Мне надо маненько прийти в себя. Иди сюда, птица.
Орев прыгнул ему на плечо.
— Плох дыр!
Синель кивнула:
— Он прав. Мы слышали очень странный шум, пока я искала, из чего можно стрелять, и дальше могет быть еще больше солдат. С другой стороны, там много огоньков, и это могет помочь.
— Нет, — сказал Кремень, — если мы хотим избежать их патрулей.
— Да, не поможет. Но вот в чем штука. Орев может сказать, что справится с этим в любом месте здесь, и не ошибется. Гагарка, я собираюсь тебе сказать, что раньше у меня был прелестный маленький кинжал с клинком размером с мою ступню. Я приматывала его к ноге и думала, что поступаю правильно. А сейчас я подумала, что у тебя тоже должен быть нож, игломет или еще что-нибудь; это подходит тебе, как берцы. Ты понимаешь, о чем я говорю?
Он не понимал, но тем не менее кивнул.
— Ты помнишь, как я была Сциллой?
— А что помнишь ты? Я бы хотел узнать.
— Совсем немного. Я помню, как была Кипридой, могет быть, немного лучше. Ты не знал об этом, а, патера? Я была. Я была ими обеими, но внутри оставалась собой. Я думаю, что так чувствует осел, когда на нем кто-то едет. Он все еще осел, Улитка, или как там его зовут, но он и ты, потому что идет, куда ты хочешь, и делает то, что ты хочешь. И если он не хочет, его бьют до тех пор, пока он сопротивляется.
Орев сочувственно вскинул голову:
— Бедн дев!
— И очень скоро он сдается. Пни его — и он идет; натяни поводья — останавливается, не обращая внимания ни на что. Со мной было то же самое. Я очень хотела ржавчину и думала о ней, и еще о том, насколько устала. И все это было как во сне. Я была в мантейоне, в Лимне, потом очнулась на алтаре в пещере и приготовилась к неприятностям. И я не помнила ничего, или, даже если помнила, не могла думать об этом. Но когда меня пинками гнали в святилище, на те высокие скалы, воспоминания начали возвращаться. О том, как я была Кипридой, я имею в виду.
— Сцилла упоминала об этом, дочь моя, — вздохнул Наковальня, — так что я знаю. Разделить свое тело с богиней любви! Как я тебе завидую! Это должно было быть восхитительно!
— Похоже, так и было. Но не очень-то приятно. Совсем неприятно. Но чем больше я думаю, тем больше мне кажется, что на самом деле это было чудесно, в каком-то шизовом смысле. Сейчас я не совсем та, что была раньше. Я думаю, что, когда божество уходит, оно оставляет в тебе какие-то крошки и, могет быть, забирает что-то с собой.
Она подняла гранатомет и пробежала пальцами по выступам, торчащим из магазина.
— Я начала говорить о том, что — после того, как в талоса попали — поняла: я была несправедлива ко всем этим штукам, вроде своего кинжала и всего такого. На самом деле они совсем не похожи на туфли. И чем ты меньше, тем больше кинжал, который тебе нужен. Мне кажется, что это знание оставила за собой Сцилла, но, могет быть, я сама до этого доперла.
В любом случае у Гагарки есть классный игломет, но я сомневаюсь, что он ему шибко нужен. Вот если бы я жила такой жизнью, как он, мне бы игломет был нужен каждый день. Но я нашла этот гранатомет, и он больше. Он был пустой, но я нашла другой, полный, хотя и со сплющенным стволом — по нему проехал талос. Кремни показал мне, как разряжать и заряжать их.
— Я тоже возьму что-нибудь, — сказал Гагарка, — вроде карабина. Их тут должны быть кучи.
Наковальня покачал головой и протянул руку к поясу Гагарки.
— Лучше бы ты разрешил мне забрать твой игломет, сын мой.
В то же мгновение Гагарка почувствовал, как его руки схватили сзади металлической хваткой.
С очевидным отвращением Наковальня приподнял тунику Гагарки и вынул из-за пояса игломет.
— Он никак не повредит капралу Кремню, но меня может убить, как мне кажется. — Он улыбнулся Гагарке своей зубастой улыбкой. — Или тебя, сын мой.
— Нет стрелять, — пробормотал Орев; только через пару мгновений Гагарка понял, что тот обращался к Синель.
— Если ты увидишь его с карабином, капрал, забери карабин и сломай его немедленно. Карабин или любое другое оружие.
— Эй! Эй, сюда! — Старый рыбак закричал и замахал руками, его силуэт четко выделялся на фоне оранжевого пламени горящего талоса. — Он грит, что умирает. Хочет чтой-то сказать нам.
Шелк приподнял себя, насколько мог, и почти удобно уселся на турели поплавка, потом помахал обеими руками. Грязь, принесенная ураганом и запекшаяся на лице, сейчас трескалась и сползала с него; красная туника, которую ему купил в Лимне доктор Журавль, тоже была выпачкана в грязи, и он спросил себя, сколько из тех людей, которые машут руками, приветствуют, прыгают и кричат вокруг поплавка, на самом деле узнали его.
— ШЕЛКА В КАЛЬДЕ!
— ШЕЛКА В КАЛЬДЕ!
Неужели опять будет кальде, и этот новый кальде — он сам? «Кальде» был титулом, который мать изредка упоминала, а еще вырезанной из дерева головой в ее шкафу.
Он взглянул на Солнечную улицу, потом посмотрел внимательнее. Никаких сомнений: посреди улицы стояло серебряно-серое Священное Окно, почти невидимое из-за яркого света солнца.
Ветер принес знакомый аромат жертвоприношения — дым кедра, горящий жир, горящие волосы и горящие перья, — и он был сильнее, чем запахи горячего металла, горячего рыбьего жира и горячей пыли, окружавшие поплавок. На фоне серебряного мерцания Окна он увидел, как черный рукав соскользнул с тонкой руки из серого металла, и в следующее мгновение заметил сияющее, любимое лицо майтеры Мрамор, махавшей ему рукой, почему-то похожей на человеческую. Это казалось слишком хорошо, чтобы быть правдой.
— Майтера!