— Необходимо восстановить лояльность этого города. Тех, кто брал взятки, необходимо изгнать. Этот правящий совет. Убей их всех. Восстанови Хартию моей дочки. Самое сильное место в городе. Тюрьма, которую вы называете Аламбрера. Снеси ее.
Майтера Мята встала на колени, и опять запела серебряная труба:
— Сделаю, Великая Королева! — Шелк никак не мог поверить, что маленькая робкая сивилла, которую он знал, говорит такое и таким голосом.
На ее ответе теофания закончилась. Мертвый белый бык лежал перед ним, ухо быка касалось руки; Окно опять опустело, хотя Солнечную улицу все еще наполняли тысячи стоявших на коленях прихожан с бледными, ошеломленными или восторженными лицами. Где-то вдали — настолько далеко, что он, даже встав, не увидел бы ее — женщина кричала в муках наслаждения. Он поднял руки, как тогда, когда стоял на палубе поплавка:
— Люди Вайрона!
Половина, возможно, подняла головы.
— Нас удостоила посещением Королева Витка! Сама Ехидна…
Слова, которые он собирался сказать, застряли в горле, когда на город, как рухнувшая стена, упало обжигающее сияние. Его тень, расплывчатая и размытая, как и все тени под милосердным светом длинного солнца, стала черным как смоль силуэтом, четким, как будто вырезанным из бумаги.
Он мигнул и зашатался под весом раскаленного добела света; когда он опять открыл глаза, тот уже угас. Умирающая смоковница (чьи верхние ветки виднелись над стеной сада), занялась огнем, ее сухие листья трещали и хрустели, посылая вверх колонну черноватого дыма.
Порыв ветра раздул пламя, скручивая и разгоняя колонну дыма. Кроме этого, казалось, ничего не изменилось.
— Б-было ли это еще одним посланием богов, патера? — спросил человек, по виду грубый и жестокий, стоявший на коленях у гроба.
Шелк глубоко вздохнул.
— Да, было. Было слово от бога, но не от Ехидны, и я понял его.
Майтера Мята вскочила на ноги — и с ней сотня человек, если не больше; Шелк узнал Лиатрис, Морскую Свинку, Иглу, Алоэ, Зориллу, Рога и Крапиву, Падубу, Оленя, Верблюда, Астру, Макаку и множество других. Серебряная труба — голос майтеры Мята — призвал всех к сражению:
— Ехидна отдала приказ! Мы почувствовали гнев Паса. На Аламбреру!
Паства превратилась в разъяренную банду.
Все уже стояли на ногах, и, казалось, каждый говорил или кричал. Заревел мотор поплавка. Гвардейцы — некоторые конные, но по большей части пешие — кричали:
— Ко мне! Ко мне! На Аламбреру! — Один выстрелил из карабина в воздух.
Шелк оглянулся, ища Росомаху, собираясь послать его тушить горящее дерево; но тот был уже довольно далеко, возглавляя отряд из сотни человек. Кто-то подвел к майтере Мята белого жеребца и, сцепив руки, склонился перед ней; она взобралась на спину жеребца таким способом, который Шелк считал невозможным. Почувствовав прикосновение ее пяток, лошадь встала на дыбы и забила копытами.
И он почувствовал неодолимое чувство облегчения.
— Майтера! Майтера!
Переложив священный нож в левую руку и презрев достоинство, ожидаемое от авгура, он побежал за ней; ветер развевал его черную сутану:
— Возьми это!
Серебряный, весенне-зеленый и кроваво-красный, азот Журавля сверкнул в воздухе, взлетев над головами толпы. Шелк бросил его высоко и на два кубита левее Мяты — тем не менее, она выхватила его из воздуха, и он каким-то образом знал, что она так и сделает.
— Когда будет нужен клинок, — крикнул он, — нажми на кровавый камень!
Мгновением позже бесконечный ужасающий клинок разорвал реальность и протянулся в небо.
— Присоединяйся к нам, патера! — крикнула она. — Как только закончишь жертвоприношение!
Он кивнул и заставил себя улыбнуться.
Сначала правый глаз. Шелку показалось, что вся жизнь прошла между тем мгновением, когда он впервые встал на колени, чтобы извлечь глаз из глазницы, и другим, когда он положил его в огонь, шепча короткую литанию Сцилле. К тому времени, когда он кончил, паства уменьшилась до нескольких стариков и шумной кучки детей, за которыми присматривали пожилые женщины; всего, возможно, не больше ста человек.
— Язык — Ехидне, — сообщила майтера Мрамор низким и лишенным выражения голосом. — Она говорила с нами.
Сама Ехидна заявила, что все оставшиеся жертвы должны быть посвящены Сцилле, но Шелк уступил:
— Зри нас, Великая Ехидна, Мать Богов, Несравненная Ехидна, Королева Витка… (Были ли другие обращения, в которых Ехидна не объявлялась королевой? Все, что он учил в схоле, возражало против этого, тем не менее, он изменил обычную хвалу, потому что чувствовал, что так должно быть.) Накорми нас, Ехидна. Освободи нас, при помощи огня.
Голова быка была настолько тяжелой, что он с трудом поднял ее; он ожидал, что майтера Мрамор поможет ему, но она даже не пошевелилась. В голове мелькнула неясная мысль: расплавится ли золотой лист на рогах или каким-то образом сгорит в пламени? Второе казалось невероятным, и Шелк сделал себе мысленную заметку, что его можно спасти: как бы тонок он ни был, золотой лист должен что-то стоить. Несколько дней назад он собирался заставить Рога и еще некоторых мальчиков покрасить фасад палестры, а это означало покупку краски и кистей.
Сейчас Рог, капитан и бандиты всей четверти — вместе с добропорядочными гражданами — осаждают Аламбреру под предводительством майтеры Мята; и вместе с ними мальчики, чьи бороды еще не выросли, девочки такого же возраста и юные матери, которые никогда не держали в руках оружие. Но если они выживут…
Он исправил мысль: если некоторые выживут.
— Узри нас, восхитительная Сцилла, чудо вод, узри нашу любовь и нужду в тебе. Очисти нас, о Сцилла. Освободи нас, при помощи огня.
Каждый бог требовал эту последнюю строчку, даже Тартар, бог ночи, даже Сцилла, богиня воды. Поднимая голову быка на алтарь и надежно укрепляя ее, Шелк думал о том, что призыв «освободи нас, при помощи огня» должен принадлежать одному Пасу. Или, возможно, Киприде — любовь похожа на огонь; к тому же Киприда вселялась в Синель, которая выкрасила волосы в пламенно-красный цвет. Что за огоньки усеяли небоземли под безжизненной каменной равниной, животом Витка?
Подложить свежие кедровые поленья под голову быка должна была майтера Мрамор, но она этого не сделала. Тогда он сделал это сам, подложив столько же дров, сколько они сожгли за неделю перед тем, как появилась Киприда.
Правое переднее копыто. Левое. Задние, правое и левое, последнее с большими усилиями. Засомневавшись, он ощупал лезвие ножа; все еще очень острое.
Немыслимо не прочитать быка, даже после теофании; он открыл большое брюхо и изучил внутренности.
— Война, тирания и ужасные пожары. — Он понизил голос, насколько осмелился, надеясь, что люди постарше его не услышат. — Возможно, я ошибаюсь; надеюсь, что так оно и есть. Ехидна говорила с нами напрямик, и она предупредила бы нас, если бы нас ожидали такие беды. — Где-то в уголке сознания тихо захихикал призрак доктора Журавля: «Письма от богов в кишках мертвого быка, Шелк? Ты связался с собственным подсознанием, вот и все».
— Более чем возможно, что я ошибаюсь — что я читаю собственные опасения в этой великолепной жертве. — Шелк повысил голос. — Разрешите мне повторить: Ехидна ничего такого не говорила. — И только здесь, с опозданием, он осознал, что еще не передал ее точные слова пастве. Он стал излагать ее точные слова, вставляя каждый факт, который мог вспомнить, о ее месте рядом с Пасом и жизненно-важной роли в надзоре над целомудрием и плодовитостью. — Итак, вы видите, что Великая Ехидна потребовала от нас освободить наш город. Поскольку те, кто решил сражаться, ушли по ее приказу, мы можем уверенно ожидать их с победой.
Он посвятил сердце и печень Сцилле.
К детям, старухам и старикам присоединился юноша. Было в нем что-то знакомое, хотя Шелк, близоруко глядя на его склоненную голову, не сумел узнать его. Невысокий юноша, в бледно-желтой тунике с великолепными золотыми нитями, черные кудри сверкали под лучами солнца.
Сердце быка зашипело и с грохотом взорвалось — обрушилось, если использовать евхологический[6] термин, — выбросив фонтан искр. Знак беспорядков в государстве, но знак, который пришел слишком поздно; бунт превратился в революцию, и казалось вполне возможным, что в этой революции уже пали первые жертвы.
И, действительно, веселый доктор Журавль уже погиб, вместе с серьезным юным трупером. Этим утром (только этим утром!) он, Шелк, сказал капитану, что необходимо использовать ненасильственные методы, чтобы сбросить Аюнтамьенто. Он имел в виду отказ платить налоги и забастовки, и, возможно, арест и заключение в тюрьму — при помощи гвардейцев — чиновников, оставшихся верными выжившим четырем советникам. Вместо этого он помог спустить с привязи ураган; он мрачно напомнил себе, что ураган — старейший из символов Паса, и постарался забыть слова Ехидны о «Восьми Великих Богах».
Заключительным отточенным движением он срезал последний кусок шкуры с ляжки быка и бросил его в середину алтарного огня.
— Благожелательные боги приглашают нас присоединиться к их пиру. Они щедро возвращают нам еду, которую мы предложили им, сделав ее святой. Мне кажется, что дарителя среди нас нет. В таком случае все те, кто почитают богов, могут выйти вперед.
Юноша в бледно-желтой тунике двинулся к туше быка.
— Пусть дети подойдут первыми! — прошипела какая-то старуха, схватив его за рукав. Шелк подумал, что юноша, скорее всего, не посещал раньше жертвоприношения, потому что сам был почти ребенком.
Каждому он отрезал кусок бычьего мяса, подавая им его на кончике жертвенного ножа — единственное мясо, которое многие из этих детей попробуют за долгое время, хотя все, что останется, будет приготовлено завтра для удачливых учеников палестры.
Если завтра будут палестра и ученики.
Последней подошла маленькая девочка. Внезапно набравшись храбрости, Шелк отрезал ей значительно более толстый кусок, чем остальным. Если Киприда решила завладеть Синель из-за ее огненных волос, почему она выбрала и майтеру Мята, как та сама призналась ему в беседке перед тем, как они уехали в Лимну? Неужели майтера Мята в кого-то влюблена? Его разум отверг это, и все-таки… Неужели Синель, в приступе ужаса заколовшая Элодею, любила кого-то помимо себя? Или себялюбие нравится Киприде так же, как и любой другой вид любви? Нет, она категорически сказала Орхидее, что необходимо любить кого-то еще, кроме себя.