Первой старухе он дал даже еще больший кусок. Сначала старухи, потом старики, затем одинокий юноша и, последней, майтера Мрамор (единственная оставшаяся на жертвоприношении сивилла) — для кухни палестры и киновии. Где была этим утром майтера Роза?
Первый старик пробормотал благодарности, выражая признательность ему, а не богам; он вспомнил, что остальные делали то же самое во время похорон Элодеи, и решил поговорить об этом с паствой в следующий сцилладень, если к этому времени останется на свободе.
Вот и последний старик. Шелк отрезал ему толстый кусок, потом его взгляд скользнул мимо старика и юноши, стоявшего за ним, на майтеру Мрамор — она, скорее всего, не одобрит, — и тут он внезапно узнал молодого человека.
На мгновение, показавшееся очень долгим, он застыл, не в состоянии двигаться.
Другие двигались, но их движения казались замедленными, как у мух в меду. Майтера Мрамор медленно двигалась к нему, склонив голову в тонкой улыбке; очевидно, она чувствовала то же, что и он: завтрашняя палестра более чем сомнительна.
Последний старик медленно вздернул голову и отвернулся, обнажив десны в беззубой улыбке. Правая рука Шелка страстно стремилась в карман брюк, где ее ждал позолоченный игломет, который доктор Журавль подарил Гиацинт; но тогда сначала надо было избавиться от жертвенного ножа, а это заняло бы недели, если не годы.
Вспышка смазанного маслом металла — Мускус выхватил свой игломет — смешалась с более тусклым блеском запястий майтеры Мрамор. Щелчок спускового крючка утонул в зловещем свисте дрожащей иглы, прошедшей через рукав сутаны Шелка.
Руки майтеры Мрамор сомкнулись вокруг Мускуса. Шелк полоснул ножом по руке, которая держала игломет. Тот упал, и Мускус вскрикнул.
Старухи заторопились прочь (потом они назовут это бегом); некоторые гнали перед собой детей. Маленький мальчик стрелой пролетел мимо Шелка, обежал вокруг гроба, вновь появился с иглометом Мускуса в руке, неуверенно держа его двумя руками, и — абсурд! — направил его на самого Мускуса.
Два озарения пришли к Шелку одновременно. Первое: Ворсинка легко может убить Мускуса, случайно выстрелив. Второе: его, Шелка, это не тревожит.
Большой палец Мускуса болтался на полоске кожи, кровь из него смешалась с кровью белого быка. Все еще стараясь осмыслить ситуацию, Шелк спросил:
— Он послал тебя это сделать, верно? — Он четко представил себе красное, покрытое потом лицо нанимателя Мускуса, хотя в это мгновение не мог вспомнить его имя.
Мускус плюнул; густая желтая мокрота прилипла к сутане Шелка, а майтера Мрамор потащила юношу к алтарю. Шелк с ужасом увидел, как она наклонила его над пламенем. Мускус опять плюнул, на этот раз ей в лицо, и брыкнулся с такой отчаянной силой, что ее чуть не сбило с ног.
— Должен ли я выстрелить в него, майтера? — спросил Ворсинка. Она не ответила, и Шелк покачал головой.
— Этот прекрасный живой человек, — медленно объявила майтера Мрамор, — преподнесен мне, Божественной Ехидне. — Ее ладони, костистые, покрытые синими венами ладони немолодой био, распалились докрасна в пламени алтаря. — Мать богов. Несравненная Ехидна, Королева Витка. Справедливая Ехидна! Улыбнись нам. Пошли нам зверей для ловитвы. Великая Ехидна! Вырасти твою зеленую траву для наших коров…
Мускус застонал. Его туника уже дымилась; глаза, казалось, готовы были выпрыгнуть из глазниц.
Одна из старух захихикала.
Шелк с удивлением посмотрел на нее и по усмешке черепа мгновенно узнал ту, кто глядела ее глазами.
— Иди домой, Мукор.
Старуха опять захихикала.
— Божественная Ехидна! — закончила майтера Мрамор. — Освободи нас, при помощи огня.
— Освободи его, Ехидна, — рявкнул Шелк.
Шелковая туника Мускуса уже горела, как и рукава майтеры Мрамор.
— Освободи его!
Извращенное самообладание, выкованное в Орилле, наконец-то сломалось; Мускус закричал и продолжал кричать, но с каждой паузой и каждым выдохом крик становился слабее и ужаснее. Шелку, безуспешно пытавшемуся разжать безжалостные руки майтеры Мрамор, показалось, что эти крики смешались со скрипом крыльев смерти, черных крыльев Высочайшего Гиеракса, слетевшего вниз из Главного компьютера на восточном полюсе.
Игломет Мускуса проговорил дважды, как будто заикаясь. Иглы оцарапали щеку и подбородок майтеры Мрамор и, разочарованно хныкая, улетели в небо.
— Хватит, — рявкнул Шелк Ворсинке. — Ты можешь попасть в меня. Бесполезно.
Ворсинка вздрогнул, потом с ужасом уставился на пыльную черную змею, обвившуюся вокруг его щиколотки.
— Не беги, — сказал ему Шелк и повернулся, чтобы прийти ему на помощь; и поэтому спас себе жизнь. Огромная гадюка, поднявшая плоскую голову с воротника майтеры Мрамор, чтобы ударить его в шею, промахнулась на ширину двух пальцев.
Он сорвал первую гадюку с лодыжки Ворсинки и отшвырнул ее в сторону, наклонился над ранками, проделанными ее зубами, и отметил их знаком сложения, сделав неглубокие разрезы кончиком жертвенного ножа.
— Ложись на землю и не шевелись, — сказал он Ворсинке. Когда Ворсинка подчинился, он приложил губы к кровоточащим крестам.
Крики Мускуса уже прекратились, и майтера Мрамор повернулась к ним, ее пылающая одежда соскользнула с узких плеч; вокруг каждой руки обвилось по гадюке.
— Я призвала своих детей из садов и аллей этого предательского города. Ты знаешь, кто я такая?
Голос был настолько знакомый, что Шелк почувствовал, как сходит с ума.
Он сплюнул на землю кровь.
— Мальчик — мой. Я требую его. Отдай его мне.
Шелк еще раз сплюнул, поднял Ворсинку и прижал его к себе.
— Бессмертным богам можно предлагать только безупречные жертвы. Этого мальчика укусила ядовитая змея, и он, конечно, не годится.
Майтера Мрамор дважды махнула гадюкой перед лицом, как будто отгоняя муху.
— Кто вправе судить об этом? Ты или я? — Ее горящая одежда упала к ногам.
Шелк прижал мальчика к себе.
— Скажи мне, почему Пас сердится на нас, о Великая Ехидна.
Она потянулась к нему, увидела гадюку, которую держала, как будто в первый раз, и опять подняла ее.
— Пас — мертв, а ты — дурак. Отдай мне Гагарку.
— Мальчика зовут Ворсинка, — сказал ей Шелк. — Гагарка был примерно таким же мальчиком, лет двадцать назад, как мне кажется. — Она не ответила, и он добавил: — Я знаю, что вы, боги, можете завладевать био, вроде нас. Но я не знал, что вы можете вселяться и в хэмов.
Ехидна помахала извивающейся гадюкой перед своим лицом.
— Они податливей, но что означают эти числа? Почему мы должны разрешать вам?.. Мой муж…
— Пас обладал кем-то, когда умер?
Ее голова повернулась к Священному Окну.
— Основные вычи… Его цитадель.
— Отойди от огня, — посоветовал ей Шелк, но опоздал. Колени больше не могли держать ее; она рухнула на горящую одежду и, казалось, как-то уменьшилась.
Шелк положил Ворсинку на землю и вынул игломет Гиацинт. Первая игла попала в гадюку за головой, и он поздравил себя; но другие улизнули, затерялись в обжигающей пыли Солнечной улицы.
— Ты должен забыть все, что слышал, — сказал он Ворсинке, опуская игломет Гиацинт обратно в карман.
— Я вообще ничего не понял, патера. — Ворсинка сел, обхватив руками укушенную ногу.
— Вот это хорошо. — Шелк вытащил горящую одежду из-под майтеры Мрамор.
— Я могу убить тебя, Шелк, — захихикала старуха. Игломет, которым владели Мускус и Ворсинка, сейчас держала она, направив его на грудь Шелка. — В наш дом приехали советники. Им бы это понравилось.
Беззубый старик ударил по ее руке куском сырого мяса, с которого капала кровь, и резко сказал:
— Хватит, Мукор! — Игломет упал, он наступил на него ногой.
Пока Шелк с изумлением смотрел на него, старик выудил из-под поношенной коричневой туники украшенный драгоценными камнями гаммадион.
— Я должен был дать тебе знать раньше о своем присутствии, но надеялся сделать это тет-а-тет. Я тоже авгур, как ты видишь. Я — патера Квезаль.
Гагарка остановился и посмотрел назад, на последний из туманных зеленых огоньков.
«Как будто ты уходишь из города, — подумал он. — Ты ненавидишь его, ненавидишь его грязные отвратительные улицы, шум и дым; но больше всего ты ненавидишь говённую погоню за бабками, бабки для этого и бабки для того, и, в конце концов, ты уже не можешь пернуть без того, чтобы не заплатить. Но когда ты уезжаешь из него, и вокруг тебя смыкается темнота, и небоземли, на которые ты никогда не обращал особого внимания в городе, плывут над твоей головой, тебе вдруг начинает его не хватать, и тебя тянет обернуться и поглядеть на него из любого места, с которого только можешь. Все эти крошечные огоньки оказались так далеко и выглядят как самые нижние небоземли после закрытия рынка, когда уже наступила ночь».
— Ты идешь? — крикнул Плотва из темноты впереди.
— Ага. Не дрейфь, старина.
Он все еще держал в руке стрелу, которой кто-то выстрелил в Синель; ее древко было сделано из кости, а не из дерева. Пара длинных кусков кости, склеенные в косой стык, решил Гагарка, в десятый или в двенадцатый раз пробежав по нему пальцами; скорее всего, кости взяты из голени большого животного, или даже большого человека. Оперение тоже костяное, но зазубренный наконечник выкован из металла.
Он слышал, что деревенские охотились со стрелами и луками, и видел стрелы на рынке. Но не такие.
Изогнув, он сломал ее, дал упасть обломкам и поторопился в туннель, следом за Плотвой.
— Где Сиськи?
— Тащится впереди вместе с солдатиком. — Плотва говорил так, как будто шел достаточно далеко впереди.
— Клянусь Гиераксом! В первый раз они едва не замочили ее.
— Они едва не убили меня! — Из темноты прилетел голос Наковальни. — Ты уже забыл это?
— Нет, — ответил Гагарка, — но меня это не колышет.
— Все равно, — подтвердил Орев с плеча Гагарки.
— И мне нет дела до тебя