Наконец на трибуну вскарабкался Ромашкин и первым делом схватил трясущимися руками графин с водой. В зале раздались смешки, но он, не обращая ни на кого внимания, залпом выпил один стакан, потом налил второй. Прозрачные капли стекали по его подбородку, и он смахивал их резким размашистым движением, словно прогонял муху. Смешки в зале стали сильнее.
– Начинай, не тяни резину! – хихикнул кто-то с задних рядов. – А то, ишь… водохлёб!
– Тише вы! – громко зашипела будущая коммунистка Филимонова и даже привстала со своего места. Наверняка она теперь стала святее Папы Римского.
– Товарищи! – срывающимся голосом провозгласил Ромашкин и перед тем, как нырнуть в шпаргалку, попробовал сказать несколько слов от себя. – Мне поручено… Вернее, мы должны… Короче, дело обстоит так… – он сразу смутился и покраснел, но перед ним лежали спасительные листки, в которые он тотчас опустил глаза и уже до самого конца выступления в зал не глядел.
Ничего оригинального в его получасовом монологе, естественно, не было. Суконные бесцветные фразы нанизывались одна на другую довольно гладко, и сразу было ясно, что извлечены они из какой-то атеистической брошюры или «Блокнота агитатора». К составлению речи наверняка приложила руку Галина Павловна, а, может, и райкомовский инструктор. Ромашкинское творчество было сомнительно – не тот он человек, чтобы брать на себя такую ответственность.
– Слушай, – шепнула Яшке Ленка, – он сказал, что религия – опиум для народа, и это слова Карла Маркса…
– Ну и что?
– Я читала, что во времена Маркса опиум не считали злом. Наоборот, его применяли в медицине как обезболивающее. То есть, приносящее облегчение. Может, Маркс вкладывал в эту фразу другой смысл?
Но воззрения Маркса на наркотики, как и прочие цитаты, надёрганные из периодической печати, Яшку мало интересовали. В другое время он непременно съязвил бы что-то по этому поводу, но сейчас было не до того. Бессмертные классики марксизма-ленинизма тем и хороши, что толковать их можно как угодно, в зависимости от ситуации. Как и гороскопы по знакам зодиака…
Тем временем броненосец Ромашкина, видимо, получил пробоину и начал потихоньку тонуть. На некоторых заковыристых фразах он спотыкался, коверкал незнакомые слова, ведь для него, как и для многих присутствующих, были за семью печатями библейские имена и образы, которыми подкрепили свои разоблачительные выводы авторы атеистических первоисточников. Да и откуда Ромашкину знать такие премудрости, если он всю жизнь поклонялся совсем иным богам!
Наконец он худо-бедно добрался до последней страницы и с облегчением выдал заключительную тираду, бичующую религиозный дурман и прочие дедовские пережитки. Одновременно с этим закончилась и вода в графине. Об инциденте со строительством молельного дома он так ничего и не сказал. Видно, в брошюре ничего близкого по теме не отыскалось, а Галина Павловна с инструктором в спешке упустили эту немаловажную деталь.
По задуманному сценарию речь должна была завершиться овацией, символизирующей единодушную поддержку коллективом линии партии, правительства и парткома во главе с ГэПэ, но финал был исполнен настолько вяло и бесцветно, что в зале повисла напряжённая тишина, не прерываемая ни единым звуком. Ромашкин обвёл удивлённым взглядом ряды, покосился на президиум и вдруг, набравшись смелости, на одном дыхании отчаянно выпалил:
– Скажите присутствующим, това… э-э, гражданин Полынников: после всего сказанного признаёте ли вы… свою вину?
Внутри у Яшки словно что-то оборвалось, и сразу начали пылать щёки. Со стыда он готов был провалиться сквозь землю. Ему стало невыносимо стыдно и за сидящих в президиуме, и за заместителя парторга, недоумённо озирающегося по сторонам, словно лично он, Яшка, был причастен к этому невообразимому идиотизму, отвечать за который придётся не только им, но и теперь ему. Ведь он пока один из них, из ромашкиных…
Ленка толкнула его локтем, но он этого даже не почувствовал.
– Господи, о чём он?! – еле слышно бормотала она. – Совсем уже спятил?!
Яшка бросил взгляд на Полынникова, а тот уже медленно поднялся со стула, комкая в руках кепку и оглядываясь по сторонам, словно просеивал присутствующих взглядом сквозь какое-то своё невидимое сито. Его избитое, слегка рябое лицо было мертвенно бледным, но глаза по-прежнему оставались спокойными и ясными.
– Господь рассудит вас, – чётко выговорил он, и голос его словно зазвенел в наступившей тишине, – и простит…
Кузнец неторопливо пробрался к выходу, стараясь ни на кого не смотреть. Стоявшие в проходе расступились, и он прошёл по живому коридору. Как Иисус на Голгофу, вдруг подумалось Яшке.
После его ухода ещё с минуту стояла мёртвая тишина. Взгляды людей снова скрестились на Ромашкине, и от этих взглядов он неожиданно скорчился, словно попал в фокус невыносимо ярких, испепеляющих лучей. На помощь заму пришла Галина Павловна.
– Что же это, товарищи, происходит?! – она выбежала из-за стола президиума и, сжимая кулаки, стала балансировать на краю сцены. – Полынников, понимаешь ли, развернул тут свою религиозную пропаганду, а мы развесили уши и не можем дать ему достойный отпор! Стыдно, товарищи!
Красный уголок тотчас ожил, люди начали взволнованно переговариваться, а старушка-уборщица из заводоуправления неожиданно у всех на глазах перекрестилась. Ромашкина моментально сдуло с трибуны. Теперь он прятался за спины сидящих в президиуме и утирал потное лицо мокрым носовым платком.
Но Галина Павловна сделала широкий жест и громко выкрикнула:
– Слово имеет секретарь заводской комсомольской организации… Давай, Яков, выходи!
Теперь все взгляды скрестились на Яшке. А ему больше всего на свете хотелось сейчас куда-нибудь исчезнуть, раствориться, провалиться сквозь землю. Но он медленно поднялся и пошёл к сцене. Каждый шаг давался ему с неимоверным трудом, однако не идти – и он это уже понимал – было нельзя. Проклятая сцена, проклятая трибуна – как он их ненавидел, но они притягивали его, словно какой-то чёртов магнит!
На трибуне всё ещё пахло Ромашкинским «Шипром», и Яшка остановился перед трибуной, у края сцены. Теперь все взгляды впились в него: а этот что скажет? для чего вышел на сцену?
С задних рядов донёсся звонкий голосок Нинки Филимоновой:
– Галина Павловна, может, лучше мне выступить? Я же готовилась, вы меня просили…
Те несколько слов, которые Яшка мучительно отыскивал, пробираясь к сцене, солёным комком застряли в горле. В глазах стояли горькие злые слёзы.
– Что с тобой, Яков? – встревоженно спросила Галина Павловна. – Товарищи, ему же плохо! Помогите человеку сойти со сцены.
– Не надо! Ничего мне не надо! – изо всех сил он ударил кулаком по полированной стенке трибуны. Выпуклый край герба до крови рассёк пальцы, но боли он не чувствовал. – Без вашей помощи обойдусь…
Галина Павловна удивлённо выпучила на него глаза, с силой удерживая за руку инструктора, который тоже попытался встать со стула. А Яшка сбежал со ступенек и поспешил к выходу.
За спиной уже разносился чуть подрагивающий от волнения голос парторга:
– Ничего страшного, товарищи, не произошло! Обыкновенная истерика – с кем не случается? Молодой человек перенервничал, близко принял к сердцу. Успокойтесь, собрание продолжается… На трибуну приглашается кандидат в члены КПСС бригадир штукатуров Филимонова Нина…
7. Прощание с комсомольским билетом
Часто Яшке снится один и тот же сон. Притом в последнее время отчего-то всё чаще и чаще.
Будто он проваливался вниз головой в какой-то страшный бездонный колодец с каменными скользкими стенами и долго летел в чёрном свистящем пространстве, судорожно прижимая руки к груди и подтягивая колени к животу, чтобы не пораниться о стены. Единственное желание – отсрочить удар и наступление боли… Почти физически ощущалось приближение неподвижной масляной поверхности воды на дне колодца, в которой его наверняка ждёт мучительная гибель.
Никогда раньше никаких колодцев он не видел и никуда не падал, а тут привязалась такая напасть, и никак от неё не избавиться…
И всё-таки он решался и отчаянным рывком хватался за скользкие камни, впивался ногтями в едва заметные неровности и трещины. И тут же повисал вниз головой над самой поверхностью воды. Он её пока не видел, но чувствовал, кожей ощущал, как сырая и затхлая прохлада дышит в лицо, проникает в поры и волосы. Во всём этом было что-то отталкивающее и одновременно манящее…
Хотелось закричать, позвать кого-то на помощь, а голос, как назло, пропал. Голосовые связки непослушно хлюпали в горле, и тут в самый бы раз запричитать, заскулить и заплакать от бессилия и жалости к самому себе, на худой конец, хотя бы попробовать перевернуться в нормальное положение, но стенки колодца с каждым его движением, словно живой враждебный организм, стягивались всё уже и уже. Яшка уже понимал, что так и будет висеть вниз головой, пока хватит сил держаться. Кто его выручит? Есть ли у него настоящие друзья, которым он небезразличен? И хватит ли у него сил дождаться их помощи?
С трудом он наклонял голову и пытался глянуть вверх, где в кромешной темноте должен проглядываться полуразмытый светящийся край колодца, но ничего во мраке не было видно…
Руки и ноги всё больше и больше сводило судорогой, и он, отчаянно сопротивляясь, начинал сползать всё ниже…
Обычно в этот момент Яшка просыпался и потом долго не мог заснуть. Приснившийся страх даже наяву сдавливал виски и заливал глаза липким потом, и очень хотелось выть от бессилия и непонятного беспокойства. Если сон повторяется, размышлял он, с таким завидным постоянством, то, может быть, в нём есть какой-то знак, символ чего-то приближающегося? Но – чего?
Приходилось вставать, идти на кухню, чтобы выпить воды и выкурить сигарету, но от воды каждый раз тошнило и пахло гнилой колодезной сыростью, а сигаретный дым наждаком драл сухое, так и не смоченное водой горло…
Как он стал тем, кто есть сегодня? И почему? Ужасное состояние, когда ежедневно чувствуешь бесполезность собственного существования и не можешь, а главное, не пытаешься ничего изменить. И пожаловаться некому, не то что попросить совета. Какие там, к черту, самодеятельные философы шустрик