– Ну, и я тоже никогда патриотических стихов не писал, – принялся отнекиваться Яшка.
– Я и не прошу патриотические! Напиши какую-нибудь дежурную лабуду про завод, про трудовые будни, которые праздники для нас… Про рабочий класс напиши, чёрт бы его побрал… Тьфу ты! – он опасливо оглянулся по сторонам. – Вырвалось случайно… Так попробуешь? В долгу не останусь. Ты меня знаешь…
Яшка молча кивнул головой и пошёл к дверям в свой отдел. Женя некоторое время смотрел ему вслед, потом недовольно покачал головой, однако ничего не сказал и пошёл по своим комсомольским неотложным делам в курилку.
Такой расклад Яшке совсем не нравился. Он пришёл на завод спокойно работать, выдавать чертежи и ни в коем случае больше не связываться ни с какой общественной работой. А тут мало того что, не успев даже по-настоящему освоиться на заводе, начал выпивать с начальниками лабораторий и комсоргами, от которых весьма сложно после этого отвязаться, так теперь ещё впрягся песни про рабочий класс писать! Да никогда в жизни он этого не делал и делать не собирается. Не потому, что стал каким-то законченным антисоветчиком или диссидентом, а просто он крайне далёк от этой темы! Ну, побывал он в шкуре гегемона, когда был на Алтае на институтской практике, но это ничего не значит. Как бы не стрёмно было в этом признаваться, но ему крайне чужды устремления пролетариата. Не его, не Яшкино это занятие – бегать на работу по заводскому гудку и жить чаяньями простого трудового человека!
А Женя… Да пускай, вон, возьмёт любую газету – там в каждом номере после передовицы какой-нибудь рифмованный шедевр опубликован! Мало ли упражняется рабочий класс в сочинении славословий в собственный адрес?! И всю эту галиматью печатают без проблем.
Вместе с тем Яшка прекрасно понимал, что вряд ли комсорга устроит такой простой выход. В том, что Яшка рано или поздно об этом заикнётся, Женя не сомневался, потому и обхаживал его, пытался посадить на короткий поводок. Иначе зачем ему Яшка вообще понадобился? Собутыльник? Вряд ли этот еврейчик сумеет стать ему достойным напарником за столом…
От таких невесёлых мыслей настроение стало совсем паршивым, и он решил отныне поменьше общаться со своими новыми друзьями, и хоть ему очень хотелось иногда в обеденный перерыв не болтаться по курилкам, а посидеть в каморке с музыкантами, но, ясное дело, без ведома вездесущего комсомола в лице Жени это никак не удастся.
Да и не надо мне таких знакомств, убеждал он себя, ничего интересного в этих кабацких музыкантах нет. Музыку, исполняемую ими, он не любил, и в его большой фонотеке, собираемой уже несколько лет, почти не было магнитофонных записей «русского шансона», более верное и точное название которому – просторечный «блатняк» для ресторанов…
К концу дня в курилке он неожиданно встретил Серёжу Сухарикова. Тот не курил, и на это Яшка обратил внимание ещё в каморке, где смолили все, но что же он здесь сейчас делал? А Серёжа сидел в компании с какими-то незнакомыми мужиками и без особого внимания слушал анекдоты, однако, увидев Яшку, сразу встал и пересел к нему поближе.
– Я тебя уже полчаса дожидаюсь, – сказал он, – поговорить хотел…
– А чего в отдел не зашёл? Ты же знаешь, где я сижу.
– Видишь ли, – замялся Серёжа, – не хотел твоего шефа дразнить лишний раз. А то тебя то и дело выдёргивают то Жека, то Мартьяныч. Работать не дают. А тут ещё я прикачу… Ваш-то Сергей Петрович, хоть мужик нескандальный и всё пока терпит, но такая ситуация, поверь мне, до поры до времени. Кому-нибудь из начальства он непременно проговорится, что, мол, спасибочки за то, что подкинули мне такого работничка, которого на месте с собаками не разыщешь. Не успел начать работать, а уже у него куча дел на заводе появилась… Так можно залететь по полной программе, и никакой тебе комсорг со своими связями не поможет. Не все у нас на заводе от Баркова в восторге…
– Это уж точно! – кивнул головой Яшка и прибавил. – Я на прежней работе уже обжигался на этом. Больше не хочу.
– Вот-вот, и я о том, – Серёжа отмахнулся от клубов табачного дыма, висящих в курилке плотным облаком. – А хотел я тебя попросить об одной небольшой вещи. Вернее, даже не попросить, а посоветовать. Не вяжись ты с Жекой по поводу песенок про завод. Он же наверняка к тебе уже подкатывал. Ведь просил же за моей спиной?
Яшка молча кивнул головой.
– Он вбил себе в голову, что эти песенки необходимы, и теперь его никак не переубедишь, что это никому абсолютно не нужно. Даже его райкомовскому дядюшке и Шерхану…
– Какому Шерхану?!
– Ну, так мы за глаза зовём нашего директора. Настоящая-то фамилия у него Ромашевский, но повадки, ей-богу, как у тигра из «Книги джунглей». Смотрел этот мультфильм? Всё этот Шерхан видит и всё знает, но, если ты что-то нарушаешь, то подбирается тихой сапой и хватает мёртвой хваткой. И плевать ему, кто ты – инженер или рабочий. Головы летят у всех – у правых и у неправых… Короче, зверь, но уже не мультяшный! Вот наш Жека перед ним и стелется, даже несмотря на дядюшку-райкомовца. Попадёт под раздачу – никакой дядюшка его не прикроет… А он упрямый, как ты уже успел увидеть, ему слава и авторитет нужны, и он любые стены готов лбом прошибить, лишь бы своего добиться. Ну, и к Шерхану заодно подмазаться.
– Вот оно как… А я-то думал, что вы с Барковым лучшие друзья! – усмехнулся Яшка.
– А мы с ним и так друзья, разве есть какие-то сомненья? Иначе, – он тоже усмехнулся, но уже не так весело, – какой бы руководитель ансамбля терпел такого бездарного барабанщика, как он? Но он и здесь абсолютно уверен, что неподражаем, и все дамы на заводских вечерах, которые мы обязаны отыгрывать, от него без ума. Он же по документам числится руководителем заводского ансамбля, а я – руководитель только для кабака.
– Тебя такая ситуация устраивает?
– Конечно! Мне никакой дополнительной ответственности и заводской славы не надо. У нас чем меньше о тебе говорят, тем спишь спокойней. Всё, что мне нужно, это зарплата здесь, зарплата в кабаке плюс заказы от выпивающей публики. Ну, и ещё чтобы инструменты не ломались. А вот в этом мне как раз Барков здорово помогает – всё, что требуется для халтур на стороне, выдаёт без вопросов. Колонки, усилители, микрофоны… И никаких новых песен ни для кого я писать не хочу – мне хватает и того кабацкого репертуара, что существует на все случаи жизни. Кому охота голову ломать над чепухой?
Как ни странно, но после разговора с Сергеем Яшке стало намного легче и спокойней. Значит, не всё в этом мире перевёрнуто с ног на голову. Остались ещё на свете трезво мыслящие люди, которые, хоть и не протестуют против царящей глупости и бычьего упрямства, но и не идут на поводу у нынешних хозяев жизни. Пользуются же тем, что можно выцарапать из лап какого-нибудь самодура-Шерхана, но и дудеть с ним в одну дуду не готовы.
Вот бы ему Яшке, поучиться у таких людей мудрости! Не у Жени же учиться и даже не у Мартьяныча, а хотя бы у того же Сергея. Впрочем, вряд ли тот собирался учить жизни Яшку, как некогда философ Шустрик. У него и своих музыкальных хлопот невпроворот…
11. Райком рекомендует
Каждый год в конце августа на Яшку накатывало какое-то странное чувство тоски и полной безысходности. Словно вместе с угасанием летнего буйства красок к нему безжалостным бульдозером подбиралась недобрая осень, а следом за ней зима со своими холодами, сыростью, неприкаянностью, и бороться с этим наваждением было бесполезно. Всё для Яшки окрашивалось в это время в серый неприглядный цвет, и оставалось лишь стискивать зубы и набираться сил, чтобы переждать эту душевную непогоду.
Беда была в том, что с первыми сентябрьскими дождями приходила пора сельскохозяйственных уборочных работ, отвертеться от которых ни у кого, и особенно у городских жителей, не получалось. Нужно было бросать все свои неотложные дела, покидать семью и тёплый обжитый мирок с горячим чаем по вечерам, Пугачёвой по телевизору, толстым одеялом, под которым так хорошо спать длинными осенними ночами, – всё это необходимо было вычеркнуть из жизни и ехать убирать колхозный урожай, как всегда брошенный местными жителями на произвол природы, жить в помещениях, мало приспособленных для нормального человеческого существования. Но больше всего угнетали даже не эти физические неудобства, а бессмысленность и бесполезность предстоящих работ. Было бы это жизненно кому-то необходимо, так ведь нет же! Все это прекрасно понимали, но ничего изменить было невозможно, потому что даже руководители убыточных хозяйств, куда отправляли «трудовой десант» на подмогу, не были хозяевами своих угодий и ничего не могли поделать. Им заранее спускались заведомо невыполнимые планы, и над всем этим безумием стояло грозное райкомовское руководство, выжимающее из хозяйств последние соки. А над райкомовцами были свои начальники, над теми ещё кто-то, и так до самой верхушки иерархической лестницы. Да и что низовые бедняги-руководители могли сделать, если рабочих рук у них с каждым днём оставалось всё меньше и меньше? Старики потихоньку перебирались на погосты, а молодёжь уходила в армию, уезжала учиться в город и назад уже не возвращалась.
Грубость, хамство и полная некомпетентность царили над всем, и все это понимали, в душе осуждали, но и менять никто ничего не собирался. Идиотизм доходил до предела даже в мелочах, когда заходил разговор о более или менее сносных условиях существования для приезжих, если уж ничего нельзя было поделать с тем, ради чего их сюда присылали. Более того, у одуревших от вседозволенности местных бесправных царьков вызывало искреннее удивление, когда изнеженные городские жители требовали чересчур, по их мнению, многого, выражая протесты против скотских условий проживания, в коих веками прозябали и не роптали местные жители. И никто даже задумываться не собирался, отчего люди массово покидают свои родные неустроенные вотчины и перебираются в города, где тоже поначалу ой как несладко и приходится всё начинать с нуля. Беглецов никакими коврижками назад ни на посевную, ни на уборку теперь не затянешь. Кто как не они лучше городских жителей знали, сколько во всём происходящем заложено беспросветной глупости, самодурства и рабской покорности! Бороться с этим – всё равно, что идти в психическую атаку с перочинным ножиком на бульдозер. Потому люди и бежали, не собираясь возвращаться в свой разрушающийся дедовский дом даже на короткое время. Тосковали и переживали, но не возвращались.