Солнце на улице разгулялось вовсю. Было так светло и ясно, как случается лишь в самые последние дни сухой осени, перед наступлением дождей. Он распахнул пальто и спрятал шарф в карман, потом бодро зашагал по улице к перекрёстку.
– Ишь, пархатые ожили, волю почуяли! – донеслось от ларька. – Даже кепки свои не снимают!
Трое алкашей с банками в руках подозрительно глядели в его сторону и переминались с ноги на ногу. Оказывается, он забыл снять кипу, и теперь гордо шествовал в ней по улице. Рука невольно потянулась к затылку, но Яшка неожиданно передумал и, остановившись, в упор посмотрел на компанию.
«Господи, что я делаю?! – пронеслось у него в голове. – Один, в незнакомом месте…»
Драться он не умел, да ему и не приходилось никогда выяснять отношения с подобной публикой. Однако какой-то безрассудный и пьянящий азарт толкал навстречу опасности.
– Гляньте, – протянул один из алкашей, – ещё пялится! Сумасшедший, что ли? Того и гляди, горло перегрызёт…
– Я ему перегрызу, – насупился второй и, не сводя с Яшки взгляда, втянул в себя полбанки пива, – так перегрызу, что неделю всей синагогой отпевать будут!
Упоминание о синагоге больно резануло Яшку, и он, задыхаясь и сухо покашливая, выкрикнул первое, что пришло на ум:
– Ну, ты, ублюдок, заткнись!
– Во даёт! – переглянулись алкаши. – Совсем обнаглел! Нарывается…
Тем временем кустарник за ларьком зашевелился, и из него высунулась голова знакомой утренней попрошайки. Из-под съехавшего на затылок платка выбились серые растрёпанные космы, взгляд женщины рассеянно блуждал по сторонам. Заплетающимся языком, сюсюкая и пуская слюни, она проговорила:
– Мужики, пивка поднесли бы. Жалко, что ли?
Внимание алкашей тотчас переключилось на неё, лишь тот, который обещал перегрызть горло, продолжал сосать пиво, не сводя с Яшки мутного тяжёлого взгляда.
– Оклемалась. Сильна баба! Водка с пивом, а поверх вино – такое пойло и коня свалит, а ей хоть бы что!
Яшка с ужасом наблюдал за происходящим, а женщина плаксиво тянула:
– Жалко вам, сволочи? Как у меня чего заведётся, так все ко мне: не жлобись, Петровна, плесни пять грамм, – и каждому Петровна наливает. А как самой подперло… Волки позорные!
– Ну, зараза! – возмутился кто-то. – Да у неё снега зимой не выпросишь! Тюкнуть бы её по темечку, чтобы заглохла…
– Попробуй! – усмехнулся низкорослый небритый мужик. – Третьего дня хотел было заткнуть ей пасть, так её гадёныш – откуда только взялся?! – выскочил и зубами в руку вцепился. Еле оторвал. Пальцы, вон, гляди, до сих пор не гнутся… Небось, и сейчас где-нибудь в кустах пасёт свою мамашу. Задавить обоих – и весь шабаш!
Наконец алкаши вспомнили про Яшку, всё ещё неподвижно стоявшего неподалеку.
– Вали отсюда, жидовская морда, не подслушивай православных! – отмахнулся от него мужик с искусанной рукой. – Маршируй, пока ноги ходят! Усёк?
Яшка неуверенно отошёл, но вдруг развернулся и почти бегом бросился к кустам с женщиной.
– Хоть один человек нашёлся, – обрадовалась попрошайка, мотая головой из стороны в сторону и, естественно, не узнавая Яшку, – не даст помереть, опохмелит, родимый…
Яшка ухватил бессильно свесившуюся руку и потянул, но тащить было нелегко.
– Ты ещё здесь? – удивился кто-то из компании. – Тебе не понятно сказали валить отсюда?
– Не трожь человека! – повысила голос попрошайка и, пьяно икнув, прибавила: – Сами вы… жидовские морды!
– Наших оскорбляют! Бей их, братва! – крикнул кто-то, и все бросились к кустам.
Что-то скользкое и тяжёлое, кажется, бутылка, обрушилось на Яшкину голову. Прикрывая лицо от ударов, он выпустил руку женщины, которую уже выволокли из кустов и пинали ногами. Странный звон застыл в ушах, чёрно-красная пелена поплыла, покачиваясь, перед глазами, а зубы глухо клацнули, прокусывая кончик языка. Боковым зрением он различил, как из кустов вынырнула тонкая и гибкая фигурка мальчика и бросилась под ноги одному из мужиков, пинавших его мать. Тот матерно выругался и отшвырнул его в сторону.
Долго это продолжалось или нет, неизвестно. Когда удары прекратились, Яшка несколько раз попытался встать на ноги и не мог. Голова была тяжёлой и всё время клонилась в сторону, а тело не слушалось. Потом всё провалилось в душную бездонную темноту, но перестающую противно звенеть и пахнуть кровью из прокушенного языка.
Окончательно он пришёл в себя, когда рядом уже никого не было. Его предусмотрительно затолкали в кусты позади ларька, и сквозь них едва проглядывалась некрашеная фанерная дверь, из которой вышла продавщица в грязном белом халате с жёлтыми пивными разводами, равнодушно скользнула взглядом по нему, заперла ларёк на висячий замок и ушла. С трудом приподнявшись, он огляделся и увидел в нескольких шагах от себя лежащую попрошайку и мальчика, который сидел рядом на корточках и тупо разглядывал пожухлую вытоптанную траву в окурках и мятых картонных стаканчиках из-под вина.
Яшка подполз поближе и вздрогнул: женщина была мертва. Чёрная осенняя муха по-хозяйски копошилась в уголке её полураскрытого рта, старательно огибая струйку бурой подсохшей крови. Руки женщины неестественно заломились, из-под распахнувшегося пальто и мятого байкового платья виднелся голубоватый живот с отпечатком здоровенного мужского каблука.
С третьей попытки встать удалось. Словно не доверяя глазам, Яшка стал шарить в траве и вскоре нащупал кипу, отряхнул её от грязи, надел и опустился на корточки рядом с мальчиком. Некоторое время они сидели молча, потом Яшка положил ему руку на плечо, и тот пугливо пригнул голову, но не отстранился и даже подполз поближе.
И тут Яшку прорвало. Сперва еле слышно, а потом всё громче и протяжней он заскулил. Но не от побоев и не от обиды на то, что всё произошло так стремительно и нелепо. Ему было безумно жалко этот глупый окружающий мир и себя в нём. Захотелось даже представить, что он теперь где-то далеко. Так далеко, как и не мечталось, и у него теперь есть всё, чего не было раньше: солнце и молодая трава, море с ласковым берегом и тёплый ветер, лишь людей в этом мире почему-то не было – ни плохих, ни хороших. Откуда-то сверху, а может, не сверху, а изнутри тихий и приятный голос читал нараспев что-то давным-давно забытое и долгожданное, но отдельных слов разобрать не получалось. Хотя этого и не требовалось, настолько всё было знакомо и понятно.
А потом опять вспомнилось, как папа читал молитву над умершим дедом, и неожиданно, сами собой, стали подниматься из каких-то глубин памяти древние непонятные слова. Торопясь и запинаясь, он стал бормотать их, закрыв лицо ладонями и раскачиваясь из стороны в сторону, совсем как папа когда-то или как мужчина в синагоге. Краем уха он услышал, что рядом тоненько и жалобно заплакал мальчик, а потом и вовсе привалился к нему своим худеньким подрагивающим плечиком.
– Шма Исраэль, адонай элогейну, адонай эхад… – едва выговаривали губы, но Яшке казалось, что голос его грохочет и разносится во все концы необъятной вселенной. А может, так оно и было, потому что сегодня наконец-то стёрлась надоевшая грань между реальным и фантастическим, между действительным и ожидаемым, и открылась удивительная вещь: самая несбыточная мечта станет во много раз ближе к исполнению, только в неё необходимо по-настоящему поверить. И не откладывать на завтра.
Потом Яшка поднялся с земли, и следом за ним мальчик. Каждый размышлял о чём-то своём, сосредоточенно вслушиваясь в отголоски молитвы, а они никак не стихали и всё ещё колыхались над пыльными изломанными кустами. Произнесённые минуту назад слова словно повторялись и повторялись, отражённые запредельными далями космоса, заглянуть в которые, к счастью, пока никому не удалось. И никогда не удастся, но это, по сути дела, уже неважно.
Важно совсем другое. А что именно – Яшка уже чувствовал, но всё ещё не мог до конца сформулировать даже для себя…
4. Пэтэушники
Помимо учащихся, в профтехучилище, куда устроился Яшка, всех, кто в нём работал, можно было условно и негласно поделить на две большие группы – чистые, то есть преподаватели и администрация, и нечистые, то есть мастера производственного обучения и прочий обслуживающий персонал. Конечно, никто с таким делением открыто не согласится и вслух этого не скажет, ведь по статусу все в нашем обществе равны – и министр, разъезжающий на машинах с мигалками, и последний забулдыга, греющийся на трубах парового отопления. Формально равны со своими наставниками даже бедные, несчастные пэтэушники – дети, выбракованные нынешней школьной системой образования из рядов нормальных и послушных строителей светлого будущего. Оттого эти дети и были озлоблены, подозрительны и видели в каждом вступающем с ними в контакт потенциального недруга, несущего угрозу. Уже потом, после окончания ПТУ, если им удастся выбраться из порочного круга пьющего и матерящегося аполитичного плебса, они смогут превратиться в относительно инертную планктонную рабочую массу, но даже для этого необходимо приложить немалые усилия, а не всем этого хочется, и многим просто не по силам.
Тем не менее у каждого, даже самого забитого мелкого человечка, рано или поздно в голове возникает вопрос: что же это за «победивший пролетариат», если выбора в жизни ему не предоставлено, а значит, он, по сути дела, лишён будущего? Да и в настоящем он никому особенно не нужен. Удел выпускников ПТУ, в лучшем случае, – ишачить день-деньской на заводе, пить и скандалить, обзаводиться в конце концов семьями, чтобы плодить таких же, как сами, озлобленных хронических неудачников.
Конечно, были среди этих рано мужающих мальчишек и крепкие характеры, умеющие перебороть среду и подняться выше планки, положенной им по их незавидному статусу, но редко такое случалось, крайне редко. Проще и легче было оставаться среди затравленных и жестоких изгоев, поворачиваться спиной к которым не всегда безопасно…
Эти мысли придут к Яшке намного позже, после того, как он с головой окунётся в эту систему и досыта нахлебается неприятных истин, а пока он, преисполненный самых радужных надежд, стоял у двери учебного класса, где его ожидала группа будущих сварщиков, для которой он не только учитель математики, но и классный руководитель. Рядом с ним стоял мастер производственного обучения по имени Ринат, очень симпатичный парень, смахивающий внешностью на киношного Джеки Чана, только повыше ростом и тонкий, как тростинка.