Некоторое время Яшка ещё пытался обдумывать её слова, но в голову никаких мыслей больше не приходило. Он собрал непроверенные тетради, сложил их стопкой и машинально подумал о том, что лучше всего, наверное, завтра прийти на работу пораньше и вместо того, чтобы перед уроками сидеть в кабинете старшего мастера, курить и рассказывать очередной анекдот под довольное ржание собравшихся, быстро просмотреть тетради и к началу занятий закончить их проверять.
Единственная мысль не давала ему покоя всю дорогу до дома: почему завуч решила, что он не захочет оставаться учителем? Ведь он как раз об этом даже не задумывался.
Пока что жизнь шла своим чередом, и ничего менять не стоило. Правда, когда он представлял, что и через десять лет, и через двадцать, и – сколько ещё ему осталось? – нужно будет по-прежнему приходить в училище, проверять тетради и спорить о чём-то на педсоветах, то становилось не по себе. Видно, Тамара Степановна всё-таки сумела каким-то образом заглянуть ему в душу и разглядеть что-то такое, чего он пока и сам не знал о себе.
Ну, и пусть – время всё расставит по своим местам. Хоть эта банальная мысль и утешала отчасти, но оставалась какая-то неясная надежда на то, что жизнь его всё-таки в корне изменится – не будет такой бесцветной, будничной и банальной, как сейчас. А без этой надежды хоть в петлю лезь. Сегодняшняя жизнь напоминала ему туго затянутый на шее галстук или даже петлю – вроде бы всё чинно и благородно, а дышать тяжело, и голову трудно поворачивать, чтобы оглядеться по сторонам…
Как ни странно, но спустя некоторое время после педсовета у Яшки прибавилось друзей среди работников училища. Если раньше многие посматривали на него как на чужака, для которого работа учителем не более, чем короткий промежуточный этап к какой-то более подходящей работе, то теперь уже смотрели на него с нескрываемым уважением. Яшка этого совершенно не понимал, считая, что поступил, как должен поступать любой нормальный человек, которому не безразличны чужие судьбы. Особенно судьбы подопечных, только вступающих в большую жизнь. Как этого не понимают окружающие?
Даже Михаил, откровенно трубивший всем, что Яшкин поступок глуп и недальновиден, со временем изменил своё мнение. Может быть, он не мог объяснить своё переменившееся мнение такими гладкими и красивыми словами, как завуч, тем не менее был теперь полностью на стороне своего классного руководителя.
Он частенько заглядывал в кабинет математики не только по долгу службы, а просто поболтать с Яшкой, и однажды явился с информацией, ещё никому из коллег не известной. Сам же он её вытащил из каких-то своих источников в Управлении профтехобразования.
– Узнал, понимаешь ли, одну скандальную вещь, – сказал он, закуривая сигарету и не обращая внимания на то, что в учебных аудиториях курить строго-настрого запрещено. – Наш-то Ринат отбыл к себе на родину не просто так. Все считают, что его допекли жена и тёща, а тут дело намного сложнее. Он, оказывается, стал теперь исламистом и правоверным мусульманином, по пять раз на дню молится и ходит в мечеть, повязал себе на лоб зелёную бандану и поливает русских на чём свет стоит. Видите ли, мы захватчики и гонители ислама, ну и всё, что за этим следует…
– Откуда ты это узнал? – удивился Яшка. – Он же был таким спокойным и мирным парнем, ни с кем никогда не конфликтовал, а к исламу относился предельно равнодушно…
– Откуда ты знаешь, что у него на душе? – усмехнулся Михаил. – Он с тобой чем-то делился? Ни одному слову мусульман нельзя доверять – это я тебе авторитетно заявляю! Просто у парня в голове какой-то тумблер щёлкнул, когда он приехал к себе домой… Ты же знаешь, что все республики бывшего Союза сейчас бурлят и хотят независимости. А чем татары хуже остальных? Вот и у них появились свои вожаки, которых подпитывают деньгами закордонные исламисты. Это тоже ни для кого не секрет. А Ринат, видимо, оказался очень удобным и послушным исполнителем чужих идей. Он же, по сути дела, совсем ещё пацан, и с чистым сердцем воспринимает всё, что ему говорят. А если ещё ласково и с уважением, не так, как здесь с ним обращались… Я на таких ребятишек в Сирии вволю насмотрелся. Глаза круглые, на устах только цитаты из Корана, а копни глубже – пустота и страх.
– Думаешь, он уже никогда сюда не вернётся?
– Конечно, нет! – лицо Мишки стало серьёзным и даже грустным. – Скорее, подастся на какой-нибудь хадж в Мекку, если средства позволят. Среди них это самое желанное занятие. А свою оставленную здесь супругу он наверняка даже не вспоминает. Ему там своих невест кучу на выбор подгонят. Если средства позволят, может, аж четырёх жён себе взять…
– Не думаю, – насупился Яшка и помотал головой. – Ринат – совсем не такой!
– А какой? – Мишка докурил сигарету и, аккуратно затушив окурок, выбросил его в распахнутое окно. – Ты их совсем не знаешь!.. Вот я теперь и про тебя подумал: ваши евреи тоже бунтуют и просятся, чтобы им разрешили свободный выезд в Израиль. И их потихоньку начинают выпускать. Может, и у тебя в голове появились такие планы? Можешь мне откровенно признаться, не заложу… Хотя это уже никого совершенно не интересует. Собрался ехать – езжай на здоровье, никто тебе препятствий чинить не будет. Только жену не бросай…
– Откуда ты про евреев знаешь?! – изумился Яшка и уже с опаской посмотрел на своего мастера.
– Есть у меня, – он уже не улыбался, – кое-какие связи с одной интересной конторой, где курируют эти вопросы. Догадываешься, о какой конторе говорю?
10. Художник Вовка
Теперь, наверное, самое время рассказать об одном из Яшкиных друзей, с которым он подружился во Дворце культуры, но непосредственного отношения к вокально-инструментальным ансамблям тот не имел.
С Вовкой они были знакомы, дай бог памяти, уже лет двадцать, не меньше. Многие из Яшкиных увлечений в те весёлые студенческие семидесятые прочно и навсегда забыты, большинство лучших и необходимейших друзей, к сожалению, ушло в небытие или исчезло из памяти по элементарной ненадобности, а с Вовкой такого не произошло – встречаться они не переставали несмотря ни на что. Крепкой дружбой их теперешние отношения уже не назовёшь, но связывающая их ниточка, как видно, оказалась довольно прочной, и хоть тянулась редким, едва заметным пунктиром, всё же не прерывалась.
Чем интересен ему был Вовка? Почему он предпочёл его многим другим своим знакомым? Трудно сказать. Может быть, оттого что не вписывался в тот серый и однообразный мир, с детства окружавший Яшку? Это только с виду мир казался ярким и шумным, наполненным музыкой, весельем и дружескими застольями, а по большому счёту, ничего замечательного в нём не было – скука и рутина…
Вовка всегда был для него соломинкой, занесённой из блистающих таинственных далей в собственные надоевшие и до конца исследованные веси, и за эту соломинку стоило, наверное, держаться, чтобы не утонуть в трясине и не примириться с тем, против чего инстинктивно протестовал и в одиночку никак с этим справиться не мог… Его всегда удивляло, как Вовка умел противопоставить себя окружающему, и даже гордился этим. Когда над головой ежечасно висит дамоклов меч быта, очень трудно оставаться самим собой и быть романтиком до седых волос.
В те давние времена Вовка только окончил Строгановку и приехал в наш город с молчаливой черноглазой женой и двухлетним малышом – своим первенцем. Сейчас у него уже трое детишек, а тогда… В художественную студию, которую он открыл при Дворце культуры, Яшка стал захаживать в тщетной надежде научиться рисовать. У него и в мыслях не было стать живописцем, просто хотелось доказать себе, что он чего-то может добиться, если очень захочет. Он и стихи с сызмальства писал, и музыку пробовал сочинять, и ещё бог весть чем занимался – на многое хватало желания, времени и сил. В итоге всё ограничилось сочинением «антиармейских» песенок с Гришей Сладковым. Естественно, Яшка не очень полагался на собственную гениальность, но чем чёрт не шутит – что-то иногда и получалось удачно срифмовать или нарисовать очень похожий шарж…
Живопись живописью, но кусок хлеба Вовка зарабатывал всё-таки студией, а не продажей собственных шедевров, на что сильно рассчитывал поначалу. Да и кого мог заинтересовать застенчивый щуплый коротыш со смешной квадратной головой, к тому же слегка заикающийся, без каких бы то ни было связей и покровительств в местной художественной богеме? Правда, он несколько раз выставлял свои работы на областных и зональных выставках наряду с необъятными пейзажами и парадными механизаторскими портретами в золочёных багетах, писанных вальяжными бородачами, прочно оккупировавшими Худфонд и на корню пресекавшими любые поползновения чужаков покуситься хоть на кроху от их сдобного каравая. Не один год Вовка наивно пытался пробить хоть какую-то, пусть крохотную персональную выставку ходил на приёмы к влиятельным лицам, строчил куда-то бесчисленные письма, а потом постепенно остыл. О выставках уже не помышлял, но сумел настроить против себя всех до единого местных портретистов и пейзажистов. Ни с кем из них дружбы так и не завёл, но, как ни странно, в себе не замкнулся и камня за пазухой ни на кого не держал.
Яшку и нескольких его близких друзей это удивляло, и, когда в свободные вечера они собирались в студии за стаканом вина, каждый старался растормошить его, чтобы он наконец сбросил с себя личину страстотерпца и показал зубки патентованным бездарностям, ведь живопись – а Вовка в глазах друзей был настоящим художником, которого непременно когда-то признают! – зиждется не только на пейзажах родных просторов и портретах дутых стахановцев. Все искренне желали ему помочь, правда, как это сделать, не знали. Вовка же никого ни о чём не просил, ему наверняка хватало того, что близкие друзья его не забывают и ищут в дружбе с ним не каких-то материальных выгод, а чего-то другого, что не всегда выразишь словами. И дело здесь не в живописи, на почве которой они сошлись. Хотя и живопись, конечно, не последнее дело.