С появлением второго ребёнка, а затем третьего, жизнь Вовку взяла за жабры. На сто десять студийных рублей семью из пяти человек не прокормишь, и пришлось ему искать дополнительные заработки. Хорошо, что подвернулось предложение оформить спектакль в драмтеатре. Вовка сделал на удивление сильные эскизы декораций, которые сразу утвердили, и уже через полгода спектакль шёл с его фамилией на афише. Как ни странно, но о спектакле, в общем-то заурядном и ничем не достопримечательном, заговорили, и даже в центральной прессе появились неплохие отзывы. Сценография была для Вовки делом новым и незнакомым, но он с увлечением взялся за неё. Тем более, это хорошо оплачивалось, и два-три спектакля в год, которые он теперь оформлял по договору, были весьма неплохим довеском к его более чем скромной зарплате руководителя студии.
Возможностей собираться с друзьями по вечерам стало теперь меньше, потому что сразу после студии он мчался в театр на бесконечные репетиции и прогоны. Однако никто на Вовку за это не обижался – работа есть работа. В самой же студии среди традиционных мольбертов и тюбиков с красками теперь появились рубанки и гвозди, доски и рулоны ткани для декораций, а развешанные по стенам этюды и готовые полотна заслонялись причудливыми каркасами, порой обитыми тканью, порой голыми и прозрачными как этажерки. Этих каркасов Вовка почему-то стеснялся, а потом и вовсе стал завешивать их газетами от постороннего глаза. Яшка с друзьями долго не могли понять, для чего он это делает, и однажды кто-то напрямую спросил об этом. Вовка смутился и пробормотал:
– Не надо никаких вопросов… Или хотя бы делайте вид, что ничего не замечаете.
Все принялись наперебой уговаривать его не стыдиться новой работы, а Яшка даже заявил, что любое дело прекрасно, когда от него есть практическая польза. Вовку это неожиданно разозлило, и он закричал, заикаясь и брызгая слюной, что для художника не может быть иных прекрасных дел, кроме живописи, а если лучше удаётся что-то другое, значит, он не художник, а жалкий маляр. Яшка не ожидал такого взрыва и замолчал.
Больше в тот вечер Вовка ни с кем не разговаривал. Чувствовалось, что не на шутку разозлился. Ну и дурак, раздумывал Яшка по дороге домой, нашёл из-за чего дуться! Его собратья по кисти делают ему в тысячу раз больше гадостей, а он и не думает на них обижаться, а на него-то за что?!
Возможно, об этом неприятном эпизоде и вспоминать не стоило бы, только после того Яшкины отношения с Вовкой заметно разладились. Несколько раз он с друзьями ещё наведывался к нему в студию, засиживался до глубокой ночи, но прежней теплоты и сердечности в их дружеском застолье уже не было.
А потом встречи прекратились совсем. Спектаклей, оформляемых Вовкой, становилось всё больше, и свободного времени не оставалось. Его фамилия теперь красовалась почти на всех афишах драмтеатра. Ходили слухи, что по части сценографии он подаёт большие надежды, о его работах похвально отзываются критики, а потом стало известно, что какой-то столичный театр приглашал его оформлять спектакль, и там Вовкина работа была принята на ура. Ну и славно, размышлял Яшка, человек добился успеха, и это наверняка приносит ему удовлетворение, а какая в конце концов разница – в живописи или в театре? Успех – он всегда успех, и выбирать не приходится. Да и о детях ему заботиться надо, так что попутного ветра в паруса новому театральному художнику…
К тому времени Яшка уже перестал рисовать и сочинять музыку. Для этого, вероятно, необходимо иметь какую-то искру, превращающую ремесленника в мастера. А у него, судя по всему, таковой не оказалось. Лишь с сочинением стихов он никак не мог завязать. Правда, выносить серьёзные стихи, а не тексты для шуточных песенок, на суд посторонних пока не решался, да в том ли счастье? Из всего, что людьми зарифмовано, едва ли наберётся несколько процентов, годных для публичного прочтения, большая же часть написанного – для внутреннего употребления, то есть для себя, своих близких, не более того. Это Яшку пока устраивало, и он почти не переживал, что искусство и литература не скоро приобретут в его лице очередного поставщика шедевров.
Может, и старался бы он как-то иначе на поэтическом поприще, ведь кое-что из написанного выходило совсем неплохо, и то, что изредка рассылал по газетам и журналам, или печатали, или, уж если возвращали, то без особо разгромных отзывов. Только не очень-то весело было на душе, чтобы безоглядно парить в поэтических эмпиреях и не бросать озабоченного взгляда на грешную землю. Когда вокруг хаос и неразбериха, люди озлоблены и заняты поисками виновников окружающего безобразия, может ли быть спокойно на душе, внутри собственного маленького и пока что благополучного мирка?
Постепенно у Яшки по-настоящему открывались глаза на то, каким гнусным и лживым было наше прошлое и настоящее, но к этому окружающие и он вместе со всеми как-то уже приспособились и кардинальных перемен по большому счёту не ждали. Не все, конечно, но многие. Однако прежнее, устоявшееся безвозвратно летело в тартарары, а новое ещё не перебродило и не обрело своего законного места в сердцах. Оттого всё меньше оставалось привычного душевного равновесия, сопутствовавшего каждому из нас даже в самые дремучие «застойные» годы. Чеховские беликовы оживали в людских душах, и даже малейшее проявление чистосердечной радости и открытости вызывало теперь недоумение и невольную ассоциацию с пиром во время чумы…
И уже совсем необычной и удивительной оказалась случайная встреча с Вовкой на улице. Среди серых и понурых лиц Вовкино прямо-таки светящееся лицо выглядело нереальным и неестественным, словно его обладатель оказался пришельцем из иного мира, более счастливого и приветливого. Может быть, даже из того, откуда на нас, как из рога изобилия, сыпались в последнее время всевозможные летающие тарелки, снежные люди и прочие потусторонние чудеса.
Яшка и узнал-то Вовку не сразу, хотя внешне тот почти не изменился: такой же маленький и сутулый, в дешёвой вязаной шапочке на квадратном затылке, в старом длиннополом пальто, с шеей, обмотанной вытянутым коричневым шарфом. Но лицо его было уже каким-то другим – самоуверенным, как у удачливого купчика, чёрные, глубоко посаженные глаза тускло сияли и уже не прокалывали собеседника, как раньше, а только оценивали, словно вещь, которую можно купить или хотя бы прицениться. Первое впечатление было не особенно приятным.
Вовка жизнерадостно хлопнул его по плечу и потащил к ближайшей скамейке, энергично расчистил снег и первым уселся в образовавшуюся ямку:
– Ну, рассказывай, как живёшь. Тысячу лет тебя не видел!
Особенно хвастаться Яшке было нечем, он лишь пожал плечами и стал молча рассматривать Вовку. Уж больно он не походил на себя прежнего.
– А у меня, старик, дела в гору пошли, – сразу стало заметно, что его мало интересуют чужие новости, но очень хочется поделиться своими. Яшка невольно улыбнулся:
– Наслышан о твоих театральных победах. Рад за тебя. Театр – это, что ни говори, здорово!
– Да я не про то! – Вовка весело замахал руками. – Театр театром, никто не спорит. Да только сегодня не это главное.
– Живопись? – осторожно поинтересовался Яшка.
– Ну да! Помнишь, как в своё время ты поддел меня, а?
Яшка покраснел, словно это было только вчера:
– Ты меня тогда неправильно понял, я ничего плохого сказать не хотел…
– Я и не обиделся. А сейчас это и вовсе ерунда на постном масле. Что было, то было. Нынче совсем другое время и другие скорости.
– На скоростях работаешь? – ухмыльнулся Яшка. – Суетишься?
– Всё кипит и бурлит, старик. Приходится суетиться. Наведался бы в гости, посмотрел, чем дышу.
Ах, вот откуда веселье, догадался Яшка, у человека пошла любимая работа, и он, естественно, рад. Что ж, его можно понять: добиться успеха или, по крайней мере, удовлетворения в живописи так же непросто, как, наверное, выиграть миллион в лотерею.
– Обязательно загляну, – пообещал он, – только выберу время…
Ему почему-то не хотелось прямо сейчас идти к Вовке, хотя свободного времени было предостаточно, а посмотреть его новые работы, чего греха таить, интересно.
– Ну уж нет! – запротестовал Вовка и вцепился в Яшкин рукав. – Когда ещё встретимся?! Все мы люди занятые, тяжёлые на подъём…
Не отпуская рукав, он потащил его к троллейбусной остановке. Это было странно, ведь раньше такой настойчивости за ним Яшка не замечал. Вовка – и чтобы тащить за рукав!
Несколько остановок до Дворца культуры, где по-прежнему ютилась его мастерская, они проехали молча. О чём-то расспрашивать в переполненном троллейбусном салоне было неудобно, да и Вовка при посторонних наверняка не стал бы откровенничать.
Яшка вздыхал и смотрел в морозное окно: какие ещё неприятные откровения его ждут? На что-то иное он почему-то не рассчитывал. И не ошибся…
11. Картина для отъезжающих
За то время, что Яшка не появлялся в мастерской, здесь почти ничего не изменилось. В незакрывающуюся узкую форточку с оторванным шпингалетом тянуло свежим ветерком с улицы, и этот ветерок, конечно же, не мог разогнать застоявшийся запах олифы и масляной краски вперемешку с кислым сигаретным дымом. В углу громоздились пыльные рамы декораций, кое-где уже обтянутые грубым размалёванным холстом. Вокруг небольшого столярного верстака в углу всё те же мягкие холмики душистой сосновой стружки. Изготовление рам Вовка не доверял никому. И хоть столяр из него был никудышный, и каждая рама отнимала у него кучу времени, перепоручать это хлопотное дело постороннему он упорно не хотел. Бесчисленные баночки с засохшей краской, облупленные маски и гипсовые головки, беспорядочно разбросанные альбомы живописи, старинное кресло с чёрной потрескавшейся кожей – все эти богемно-театральные атрибуты были хорошо знакомы Яшке ещё по давним временам. Казалось, исчезни они – и Вовка перестанет быть самим собой, настолько он и эти предметы сроднились и дополняли друг друга.
– Прошу! – широким жестом он обвёл свои владения, сбросил шапку и пальто, без сожаления стряхивая налипший снег на свои сокровища, и расчистил кресло. Книги, горкой сваленные на кожаном сидении, полетели в угол. Самое почётное место предназначалось гостю.