Охранников из Яшкиной конторы использовали, естественно, не для досмотра машин и публики, пересекавших КПП. Для этого существуют армия и пограничная полиция.
Яшка и его коллеги охраняли стройку терминала и склады стройматериалов, которые, безусловно, очень привлекали арабов. Но, даже стащив что-то, в Газу это никак не переправишь, а вот в бедуинские посёлки поблизости… Потому и приходилось стеречь, больше поглядывая не в сторону, откуда то и дело прилетали завывающие «касамы», а в противоположном направлении – откуда вроде бы по ошибке, но с завидным постоянством приезжали на стройку мирные бедуинские машинки с парочкой плечистых парнишек, без разбора хватающих всё, что плохо лежит.
Непосредственно на строительстве терминала работало три бригады – бедуинов из близлежащих деревень, затем арабов, каждое утро доставляемых из Газы, и сборная солянка из украинских, молдавских и таиландских гастарбайтеров. Эта пёстрая публика тоже старалась тащить всё подряд. Самыми порядочными оказались рабочие из Газы по вполне понятной причине – через КПП ничего не протащишь. Менее порядочными – гастарбайтеры, которым для переправки на родину приходилось украденное запаковывать в ящики, да ещё каким-то образом доставлять посылки до почтовых отделений в городах, куда попасть в рабочее время затруднительно. Самыми отмороженными и нечистыми на руку были окрестные бедуины, которым неосмотрительно разрешили на собственных машинах въезжать на территорию стройки, и там они могли уже раскатывать куда душа пожелает. Досматривать выезжающие в конце дня машины почему-то запрещалось, можно было только записывать их номера в большую амбарную книгу, которую никто никогда не проверял.
И вот однажды произошёл курьёзный случай. Работал с Яшкой в напарниках пожилой боливиец по имени Цви, личность достаточно любопытная, дурацкую историю жизни которого мы ещё поведаем. По утрам они по очереди сидели на въезде на стройку держа в руках верёвку, заменявшую шлагбаум. Записав номер подъехавшей машины, охранники обязаны были у каждого шофёра выпытать цель визита, хотя всех уже наперечёт знали, так как чужие сюда практически не приезжали, тем не менее ритуал допроса следовало выполнять неукоснительно. Периодически их отлавливало на халтуре строительное начальство и каждый раз напоминало, что совсем недавно по халатности охраны кем-то было украдено тридцать тонн солярки, и похитителей так и не нашли. Правда, это было ещё до них, но вы, господа, ничем не лучше прежних охранников-лентяев, изгнанных с позором… Яшка бурно протестовал против незаслуженных обвинений, а Цви каждый раз при виде руководства впадал в ступор, замирал, как статуя, лишь дымящаяся в зубах сигарета выдавала, что он всё ещё дышит. Боливиец смертельно боялся любого начальника, даже самого микроскопического.
Бригада бедуинов всегда приезжала на белом тендере «субару» и перед импровизированным шлагбаумом никогда не притормаживала, а наоборот прибавляла ходу. Выбить верёвку из рук охранника, да ещё так, чтобы того ею стегануло, считалось у них признаком геройства и безнаказанности. Цви относился к этому с философским безразличием, мол, что с бедуинов возьмёшь? А вот Яшку это безумно злило. И злило даже не само по себе выбивание верёвки, а то, с каким нескрываемым презрением бедуины поглядывали из машины на него, бесправного сторожа, не имеющего возможности дать хамству достойный отпор.
Однажды его терпению пришёл конец. При виде выныривающего из-за поворота и набирающего скорость тендера Яшка вышел на середину дороги и раскинул руки. Машина резко притормозила, почти коснувшись его бампером, и водитель, смуглый небритый парень в пёстрой палестинской накидке-куфие, выскочил из кабины и принялся поливать Яшку на всех известных языках – арабском, иврите и даже на русском. Русскую матерщину в Израиле знают и любят повсюду, даже в самых отдалённых арабских деревнях.
Пока он только ругался, Яшка молча стоял и не двигался, но едва шофёр попробовал отпихнуть его в сторону, взорвался – выхватил пистолет и передёрнул затвор.
Сумел бы Яшка выстрелить в запале? Вероятней всего, нет, но вид у него был, наверное, настолько грозный и решительный, что бедуин мгновенно осёкся, неожиданно повалился на колени и, молитвенно сложив ладони, затараторил на иврите:
– Прости меня, брат, не убивай! Пожалей мою семью, не лишай их кормильца!
Весь Яшкин пыл тотчас куда-то испарился, он лишь плюнул, спрятал пистолет в кобуру и крикнул Цви:
– Запиши их номер, и пускай проезжают!
Но Цви рядом не оказалось. Минуту назад был, а сейчас уже нет. Бедняга спрятался в будке, присел там на корточки и опасливо наблюдал из окна за баталией на дороге. После того как Яшка самолично сходил за журналом, записал номер тендера и пропустил его внутрь, напарник испуганно заохал:
– Что ты наделал! Тебе этого не простят!
– Бедуины мстить будут? – усмехнулся Яшка, уже несколько успокоившись.
– Плевать на бедуинов! Тебя теперь полиция затаскает за то, что вытащил пистолет прилюдно!
– А если бы они на меня наехали своим тендером?
– Если бы наехали, тогда… наверное, можно было бы доставать пистолет. Тебя же столько народу видело! Обязательно кто-нибудь заложит.
– Не думаю, – задумчиво ответил Яшка, а на душе у него почему-то кошки заскребли.
В конце концов всё обошлось без последствий. Никто об этом эпизоде больше не вспоминал, лишь однажды, примерно через пару недель, на одной из улиц уже в городе рядом с Яшкой притормозил знакомый белый тендер-«субару», и шофёр – всё тот же смуглый и небритый парень в куфие – выскочил наружу и неожиданно радушно протянул ему руку. В ответ на Яшкин удивлённый взгляд он по-прежнему невнятной скороговоркой выпалил:
– Ты, брат, хороший человек, а вот твой напарник – очень плохой.
– Что-то ты путаешь, – улыбнулся Яшка, – пистолет-то доставал я, а он, наоборот, пытался меня успокоить.
– Ничего не путаю! – замахал руками бедуин. – Ты поступил как мужчина – хотел ответить за унижение. А твой напарник побежал к начальству, как паршивая собака, жаловаться на нас. Ну, и на тебя заодно…
О походе Цви к начальству Яшка и в самом деле ничего не знал. Сам бы он ни за что такого себе не позволил.
– Ну, и что в итоге?
– В итоге нас уволили, и мы остались без заработка… Вот его бы я сбил машиной! И с большим удовольствием…
Больше ни его, ни его тендера Яшка не видел. Хоть после этого разговора уважение к бедуинским собратьям в нём и не возросло, но к представителям экзотической Боливии он стал относиться гораздо хуже, чем прежде. Есть хлеб и пить вино с ними за одним столом уже поостерёгся бы…
Теперь обещанная история Цви-боливийца. Предки его были откуда-то из Польши или Украины, но никакого языка, кроме испанского, он не знал. А так как жил он в Израиле с юных лет, то худо-бедно натаскался в иврите. Однако читать и писать так и не научился, заявляя повсюду, что обладает слабым зрением и ничего на листе бумаги разобрать не может. Впрочем, это не мешало ему иметь на всё своё радикальное мнение, видно, телевизор и радио с избытком компенсировали ему недобор в образовании и заодно в культуре. Наличие громадных пробелов во всех без исключения областях знаний он объяснял чисто по-израильски – я, дескать, столько войн прошёл, что не было времени книжки читать. Когда Родина в опасности, нужно быть на переднем крае, а не на школьной скамье… В доказательство своих подвигов задирал рубаху и демонстрировал старые шрамы на груди и животе.
В перерывах между войнами, когда кусок хлеба следовало зарабатывать всё-таки не ратным, а мирным трудом, Цви решил заняться бизнесом и открыл мастерскую по изготовлению штор. Жену посадил за швейную машинку, а себе оборудовал офис со столом, креслом и кофеваркой. Жена, как пчёлка, строчила шторы, а он распивал кофе с потенциальными заказчиками и решал вопросы внутренней и внешней политики. Сколько времени в действительности проработала его фирма, он не уточнял, но, ясное дело, всё закончилось полным банкротством. Однако долгов ему как банкроту не списали. Семьдесят тысяч шекелей и по сегодняшним меркам сумма впечатляющая, а в те достославные семидесятые и вовсе запредельная. Другой бы от такого в петлю полез, но Цви не унывал. Погасить долг или хотя бы уменьшить его даже не пытался. Устроиться куда-нибудь на работу и получать зарплату, которая мигом исчезала бы в бездонной пропасти арестованного банковского счёта? Ну уж нет, не на того напали!
Чтобы как-то прокормиться самому и прокормить семью, Цви вынужден был скрываться от судебных исполнителей, которым у него и так уже конфисковать было нечего, и подрабатывать по-чёрному, получая деньги наличными. Плюс промышлять сбором стеклотары и банок из-под пива, приносящим хоть и небольшой, но стабильный доход.
В охранную фирму Цви попал вовсе не из-за сострадания шефа к падшим. Скорее, из-за жадности, ведь за ту же работу, что и прочим охранникам, он платил боливийцу половинную зарплату, зато наличными в конверте. Всех это устраивало. Даже, наверное, устраивало и тех же судебных исполнителей, которые, конечно, могли уличить шефа в обмане налоговой службы, но… надо ли оно было кому-то?
Когда Яшка поинтересовался у Цви, как тот собирается жить дальше, тот только усмехнулся и легкомысленно махнул рукой, мол, чем моя жизнь хуже твоей? В отличие от тебя, я ничего никому не плачу, а ты прикинь: сколько денег у тебя остаётся после всех выплат? Прикинул? То-то и оно, пшик! К тому же, – и на этом Цви делал особое ударение, – мой пенсионный возраст не за горами, и пенсию мне будут платить вовремя и без задержек, при этом никакие судебные исполнители не в праве наложить на неё свою жадную лапу…
Кстати, долг Цви за тридцать лет возрос в десять с лишним раз и составил почти миллион. Если бы Яшку порадовали такой цифрой, он без раздумий через пять минут застрелился бы из своего казённого парабеллума…
10. Сын
Как бы оптимистично по жизни ты не был настроен, рано или поздно приходится задумываться о том, что годы берут своё. Какие-то события происходят, и тебе кажется, что ты принимаешь в них самое непосредственное участие. И одновременно с горечью понимаешь, что это всё иллюзия. Что меняется в твоей жизни на фоне этих событий, кроме появления новых седин на висках и постоя