нно растущей стопки исписанных листов, на смену которым приходят компьютерные файлы, так же, как и бумажные листы, никому кроме тебя не интересные?
А настоящая реальность – это как раз то, что вокруг, и никуда от этого не денешься: не очень хорошо обустроенный быт, квартирка – правда, уже выкупленная, но вовсе не такая, о какой мечтал поначалу, машина – старенькая, но пока бегающая, а вместо круизов по экзотическим странам пара недельных поездок, выловленных на горячих распродажах туристических агентств в какую-нибудь Испанию или Чехию, за которые ты рассчитываешься по сей день…
Одно радовало Яшку по-настоящему. Незаметно подрос сын, и хоть Яшка всегда относился к нему с трепетом и вниманием, но всё равно умудрился пропустить момент, когда из нежного светловолосого карапуза он превратился во взрослого самостоятельного мужчину.
…Сегодня Яшка отпросился с работы, потому что ехал с сыном в Тель-Авив на экзамен по музыке. Сыну почти восемнадцать, и вместе с аттестатом о среднем образовании он получит аттестат об окончании консерватории по классу классической гитары. Если, конечно, сдаст сегодняшний экзамен. Израильская консерватория – это некое подобие музыкального училища из прежней российской жизни.
Они ехали по приморскому шоссе, и настроение у Яшки было почему-то на редкость сумрачным. Гитара в кофре и пакет с бутербродами, заботливо приготовленными женой, лежали на заднем сидении, и сын непроизвольно косился на них, будто от плохого или хорошего сегодняшнего отношения к нему этих предметов зависело его успешное музыкальное будущее.
Музыкой он занимался с пяти лет, но сперва осваивал фортепиано, потом заявил, что хочет стать гитаристом и разбираться в рок-музыке не хуже своего родителя. Яшке это, естественно, безумно понравилось, так как становилось ясно, что он всё-таки является для мальца хоть в чём-то авторитетом. Какому же отцу не польстит, если сын захочет быть чем-то похожим на него? Правда, гитара всегда оставалась для Яшки тайной за семью печатями, и более или менее сносно играть на ней он так и не научился, но сын, сам того не подозревая, пошёл дальше него в музыке, и это было здорово. Преемственность, так сказать, поколений. Аж невольная слеза накатывалась на родительские глаза…
Сразу после того как они с женой перевели его на гитару, сын принялся с недетским упорством слушать записи из Яшкиной фонотеки, а уж их-то у него скопилось видимо-невидимо. Ещё со времён работы во Дворце культуры. Сперва Яшка подсовывал ему то, что считал необходимым для знакомства с азами рока, и сын с интересом всё проглатывал, частенько обсуждал с Яшкой, спорил и иногда не соглашался с его мнением. Яшке это льстило ещё больше, ведь здорово, когда твоя кровиночка имеет благодаря тебе то, о чём ты в своё время и мечтать не мог, а главное, теперь появился единомышленник, которому можно доверять сокровенные мысли и который тебя поддержит. Так ему казалось поначалу.
Однако прошло какое-то время, и Яшка стал замечать, что диски, выложенные стопкой для ознакомления, остаются не прослушанными, а из комнаты сына всё чаще доносится музыка, которую он не знает. Выходило, что сын самостоятельно разыскал что-то новое и скачал из Интернета. Когда же Яшка попросил познакомить его с тем, что сына увлекает, то с великим изумлением услышал, что такую музыку воспринять не сможет, потому что она совсем не похожа на то старьё, из которого состоит отцовская коллекция.
Это было неожиданно и обидно. Выходило, что сын за короткое время освоил то, что отец собирал по крупицам и любовно пестовал всю свою жизнь, но на этом не остановился и пошёл дальше, без сожаления оставив Яшку с его коллекцией на допотопном, по его мнению, уровне.
О, времена, о, нравы… Классический случай, когда яйцо учило курицу. Но в глубине души Яшка чувствовал, что что-то здесь не срабатывает, и высокомерно пожурить сына за строптивость уже не получится. Собственно говоря, и журить-то было не за что. К тому же, как он успел заметить, сын вовсе не был простачком, который со своей невысокой колокольни стал бы категорично судить о том, чего не понимает. Если он что-то утверждает так уверенно и категорично, значит, уже во всём детально разобрался, и в его приговоре есть какое-то рациональное зерно. Не такой уж он восторженный и увлекающийся юнец, каковым был Яшка в его годы, а его прозорливости и точности оценок можно просто позавидовать. От кого он только унаследовал эти черты? Но уж точно не от своего батюшки.
Не мешало бы самому прослушать эти записи, решил Яшка, и под покровом ночи, аки вор, принялся в наушниках их прослушивать. Честно признаться, ничего сверхъестественного не обнаружил, хотя, конечно, было в этой музыке и много интересного, на что он раньше просто не обращал внимание.
Отчего же всё-таки такая резкая реакция сына на Яшкину просьбу?
И вдруг совершенно неожиданно и парадоксально перед ним открылась простая истина, для кого-то, в общем-то, ясная и очевидная, а для Яшки до последнего времени неведомая. Дело даже не в музыке – старой или новой, дело совершенно в другом. Он-то наивно полагал, что в их тандеме отец-сын он будет всегда лидером, который задаёт тон и является бесспорным законодателем музыкальных и не только музыкальных вкусов. А выходило, что сына такое положение больше не устраивало. Это был не открытый протест с выяснением отношений, руганью и битьём посуды. Это нечто иное, более действенное и неотвратимое. Если при открытом противоборстве возможно как-то примириться и отыскать компромисс, то здесь уже нет – всё однозначно и бесповоротно. Яшка, как отцепленный вагон, оставался на заброшенном полустанке, сын же стремительно набирал ход по рельсам, которые отец успел проложить для него. Оставалось разве что печально поглядывать ему вслед и прикидывать, что, наверное, он ещё мог бы какое-то время двигаться с сыном наравне, только не было уже того юношеского задора и сил, чтобы не отставать. Да и нужно ли это кому-то, а прежде всего ему самому? Ведь ясно же становилось, что у сына с его юношеским максимализмом нет ни желания, ни интереса тащить за собой такую замшелую и неповоротливую колымагу, как отец…
Яшка это понимал. Разве сам он не был таким в его возрасте?
…Сейчас же по дороге в Тель-Авив он осторожно пытался разговорить сына и вывести из мрачного состояния. На экзамен нужно являться бодрым и энергичным, в хорошем настроении, всем своим видом показывая, что преодолеть этот рубеж для тебя пара пустяков. Только такая уверенность заставит экзаменаторов поверить, что тебе по плечу задачи и повыше этого очередного испытания. Ведь всё, даже эти экзамены, необходимы лишь для того, чтобы самому себе – не кому-то постороннему, а именно себе! – доказать: предстоящий успех неминуем, и он не за горами, а следом за ним придут новые победы, и иного расклада не будет…
А что же сам он? У Яшки, если говорить начистоту, что-то в молодости, вероятно, не сложилось, чтобы так легко достигать новых высот, а время уже упущено…
Только как это объяснить? Бубнить прописные истины, которые сын будет молча слушать и не слышать? Какие отыскать слова, чтобы дошли до него? Да и нужны ли сейчас какие-то слова? Что нового он может сказать сыну?
А парень сидел мрачный рядом с Яшкой, без интереса глядел в окно и отделывался краткими «да» или «нет». В лице у него ни кровинки, лишь потные ладони постоянно тёр о штанины и морщился, когда отец переключал каналы приёмника, чтобы найти какую-нибудь приятную музыку. Ничто ему сейчас не нравилось, даже классика, которую он открыл для себя совсем недавно без всякого Яшкиного нажима и слушал теперь постоянно.
– Выключи, папа, – попросил он, – лучше ехать в тишине.
– Ты себя плохо чувствуешь? – схватился Яшка за соломинку.
– Нет, – вздохнул он и честно признался, – просто немного волнуюсь.
Может, снова начать твердить о том, что на экзамен нужно приходить бодрым и жизнерадостным? Нет, это уже перебор. От подобных уговоров самого скоро начнёт тошнить.
В шумный и беспокойный Тель-Авив они въехали в полной тишине. Когда с Яшкой в машине находились коллеги по работе, то всегда кто-то о чём-то рассказывал. Можно было слушать или не слушать, но такой гробовой тишины, как сейчас, никогда не было. Даже как-то непривычно.
Ещё полчаса они раскатывали по городу, разыскивая улицу, на которой находится консерватория, и сын немного ожил – помогал расспрашивать прохожих, высовывался из окна и жестом указывал направление. Яшка с облегчением вздыхал: наконец-то хандра закончилась, если парень принимает такое деятельное участие в их блужданиях по незнакомым улицам.
Но едва подъехали к стоянке у консерватории, сын неожиданно попросил, слегка смущаясь:
– Ты, папа, не ходи со мной, посиди в машине. Я уж один… Ладно?
– Родного отца стесняешься? – усмехнулся Яшка. – Думаешь, моего иврита не хватит, чтобы объяснить, если спросят, кто я такой и что мне нужно?
– Дело не в иврите. Просто не хочу, – сын вышел из машины и расправил затёкшие плечи. – Так ты не пойдёшь?..
Яшка грустно смотрел, как он, бережно придерживая гитарный футляр, шёл по дорожке к зданию консерватории и перед тем, как скрыться в дверях, мельком оглянулся в его сторону и помахал рукой. Конечно, Яшка сделает так, как он просил. Разве он мог его обмануть?
Минуту посидев, Яшка включил приёмник и снова отыскал радиостанцию с классической музыкой, потом прикурил сигарету и принялся разглядывать угол здания. На душе было тоскливо и гадко, будто он попал в дурацкую ситуацию на работе, когда по твоей вине кому-то намылят шею, а ты не сможешь этому воспрепятствовать. Хоть волком вой от тоски.
В чём причина? Ведь раньше такого никогда не было. Яшка всегда умел управлять своим настроением и даже в самых неприятных ситуациях мог сказать себе: хватит кукситься, плюнь и разотри, а лучше всего радуйся, что не произошло хуже. И получалось. А вот сегодня что-то нет былого оптимизма.
Сын? Может, и сын… Возраст? Неужели пора подводить итоги и прикидывать, сколько чёрных шаров уже лежат в твоей корзине? А сколько их осталось у Того, кто кидает их сверху? На что, чёрт побери, потрачена жизнь, которая по большому счёту так ещё и не началась?!