акеты надевают только на важные встречи. Но майки, конечно, тоже черные – как же иначе. Так модно, да к тому же черный подчеркивает прозрачность кожи и молочную белизну ключиц, Джейн считает, ей идет. Но все равно однажды в июле Бетти говорит, затягиваясь сигаретой у кофе-машины:
– Плохо выглядишь, подруга, – и прихлебывает из пластиковой чашечки, оставляя на ней следы помады, такой же яркой, как у Джейн.
Джейн пожимает плечами, по-модному – как у Кейт Мосс – худыми. Мол, нормально выгляжу, работы только много. Плюс бессонница – особенно когда Питера нет дома.
– Тебе надо расслабиться, – говорит Бетти. – Может, закинемся как-нибудь в пятницу на опен-эйр? Я на двоих возьму.
Джейн качает головой:
– Не, я всего этого не люблю. Народу много, да и вообще… танцы – это не мое.
– Не глупи, – говорит Бетти, – что значит – не твое? Я тоже думала – не мое, а потом пошла на латино, и все получилось.
– Латино? – переспрашивает Джейн. – На опен-эйре?
– Да нет, в Брикстоне один парень учит танцевать румбу.
При словах «один парень» у Бетти загорается в глазах едва заметный огонек, и Джейн отворачивается, чтобы не думать о маме и тете Рите. Вместо этого она представляет Питера, вспоминает, как приятно засыпать, уткнувшись носом в мускулистое упругое плечо.
– Хочешь, вместе сходим? – говорит Бетти. – Народу мало, тебе понравится.
Ох, Бетти, Бетти… Джейн, улыбаясь, качает головой.
Проходит месяц. Клинические испытания вступают в решающую фазу. Однажды, проснувшись ночью, Джейн видит: голый по пояс Питер сидит за столом и при тусклом свете накрытой рубашкой лампы перепроверяет расчеты. До утра Джейн не может уснуть, ворочается с боку на бок, время от времени глядя на его широкую спину. Резинка подаренных ею модных боксеров «Кевин Кляйн» виднеется из-под джинсов: выглядит сексуально, но секса у них давно уже не было.
У самой Джейн тоже хватает работы: нужно мониторить состояние страхового рынка Восточной Европы, в будущем месяце компания открывает филиал в Москве – и Бетти едва не отправили туда на полгода ассистенткой директора. Еле отбилась: не, ты представь, там же холод, зима, водка и бандиты! И вот спорим – ни одного ночного клуба!
Джейн смеется. Лично она последний раз была в ночном клубе лет пять назад и вряд ли выберется в ближайшие десять. Да и не надо: сегодня вечером Питер обещал освободиться пораньше, сходят наконец в кино, как обычная пара мидл-класса.
Джейн уже выключает компьютер, когда секретарша на ресепшене переводит на нее входящий звонок: это Питер. Он звонит из приемного покоя, на заднем плане кто-то кричит, слышно плохо, Джейн разбирает только отдельные слова – ЧП, контрольная серия, внезапные осложнения – и понимает: кино опять отменяется.
– Ну и ладно, – говорит она в пустоту кондиционированного воздуха, – лучше поработаю.
– Еще не хватало, – откликается Бетти. – Ты уже компьютер выключила. Ну его на фиг, пошли со мной, а то снова досидишь до ночи, потом не уснешь.
– А куда ты? – спрашивает Джейн. – Опять на рейв?
– Нет, нет, – говорит Бетти, – какой рейв в четверг? Я в Брикстон, на свою румбу. Очень прошу, пошли вместе, а? Что ты все за монитором сидишь? Молодость бывает один раз, сама знаешь. Надо же и повеселиться!
Джейн думает, что один раз маминой молодости так затянулся, что, похоже, в их семье запас веселья израсходован на поколение вперед, – но тут Бетти корчит жалобную уморительную рожу, и Джейн становится страшно неохота снова включать компьютер с этими чертовыми таблицами. Она решительно кивает и вытаскивает заколку из волос.
«Один парень» оказался похожим на Питера – такой же высокий, мускулистый, поджарый, прямая спина, широкие плечи. Разве что без очков.
И еще – черный. Не смуглый, как латиноамериканцы, которых Джейн встречала в своем университете, а совсем черный, как уборщики у Питера в госпитале или растаманы, заходившие много лет назад к Марго.
Он сказал: меня зовут Эдуардо Фернандес. А меня – Джейн Харт.
Вот и славно, вот и начали.
Эдуардо вертит в руках CD, радужные блики вспыхивают на тонких серебристых окружностях. Слушай, девочка, говорит он, румба – это не танец для неженок и недотрог, белые девушки не умеют танцевать румбу, и уж тем более – англичанки. В тебе должна быть кровь черного континента, жар антильского солнца, сила карибских приливов – только тогда ты сможешь почувствовать, что такое румба.
Он берет Бетти за руку и ставит перед собой, точно какой-то неодушевленный предмет, манекен. Бетти и в самом деле едва шевелится – только все гуще багровеет румянец на щеках.
– Сколько раз я тебе объяснял, – говорит Эдуардо, – все очень просто. Мужчина следует за девушкой, словно стараясь прижаться к ней бедрами, а девушка, словно играя, отодвигается, избегая касания.
В объятиях огромного Эдуардо худенькая Бетти кажется фарфоровой куклой – белоснежной, хрупкой, лишенной всякой жизни. Она движется, как марионетка, – скованно и неловко.
– В этих двух «словно» – вся суть румбы, – продолжает Эдуардо. – Она похожа на преследование, на нападение, на угрозу изнасилования – но эта угроза никогда не сбывается.
Он отпускает Бетти, и она, как в забытьи, пятится еще на несколько шагов, пока не упирается в кирпичную стену подвала.
Эдуардо вставляет диск в проигрыватель и протягивает Джейн руку:
– Хочешь попробовать?
Джейн кивает. Ей нравится Эдуардо, и ей смешно, что Бетти – веселая, заводная Бетти – так растеряна и подавлена. Ха, думает Джейн, да она влюблена как школьница!
Эдуардо улыбается, и Джейн улыбается в ответ. Самоуверенный самец, уж на нее-то его чары не подействуют.
Джейн протягивает руку, и Эдуардо нажимает кнопку плеера.
Несколько гитарных аккордов, потом вступают барабаны, запевает глухой баритон. Джейн не знает испанского и не понимает, о чем песня, но вдруг Бетти слышит, как Джейн подхватывает, повторяет, подпевает чужим, незнакомым голосом, выкрикивает неведомые слова, кричит, вцепившись в руку Эдуардо, теряя сознание, проваливаясь туда, где горят ослепительно-белые огни костров, где черный бархат ночи обволакивает тело, где тысячами глаз смотрят с небес неведомые звезды…
Ночью Джейн металась по подушке, пугая Питера, раскидав рыжие, отдающие медью волосы, бормотала по-испански. Ей казалось, она повторяла строчки из румбы, что-то вроде: приди, приди ко мне, мой милый, меня покрепче обними, войди в меня, как входит путник в дом, распахнувший свои двери, я жду тебя, как ждет Даная, раскинув руки, обессилев… что-то непристойное и постыдное, откровенней панковской матерщины, вульгарней любой «Эммануэли». Но она не знала испанского, и Питер тоже не знал, так что, может, это была всего лишь детская считалка или перевод песен «Битлз» и «Роллинг Стоунз», а может – бессвязные слова безо всякого смысла, глоссолалия, тревожное, отчаянное бульканье чужой речи, пузырями лопавшейся на пересохших потрескавшихся губах. Жар, лихорадка, высокая температура – и Питер профессиональным движением прикладывает ладонь ко лбу, и что же? Он холоден как осенняя вода Темзы, как лондонский туман, как сердце английской старой девы.
Джейн заснула под утро, проснулась за полдень. Питер уже в клинике, она лезет под ледяной душ, пытается очнуться. Слушай, девочка, говорит она себе, мелко дрожа под струями воды, ты, наверно, просто влюбилась. Тебе хочется этого Эдуардо с его животной энергией и природным эротизмом… Хмммм, – и она выключает воду, – звучит расистски, да и вообще – мне двадцать шесть лет, что я, не знаю, что такое хотеть мужчину? Глупости.
Джейн снимает трубку и звонит в офис. Слабым голосом говорит секретарше, что, кажется, простудилась и отлежится.
Через полчаса она уже в Брикстоне, стучит в знакомые двери. На мгновение сердце сжимается – вдруг никого нет? Вдруг перепутала адрес? Вдруг ей все приснилось, и завтра Бетти скажет, что никуда они не ходили, а Джейн осталась на работе и уснула, анализируя тренды восточноевропейского рынка?
Она еще раз стучит. От подмышек острый запах пота, запах паники – не перебить никаким дезодорантом.
Эдуардо стоит в проеме. На этот раз – не улыбается.
– Ты снова пришла, девочка, – говорит он. – Проходи, я сейчас позову Марию.
– Кто такая Мария?
– Моя сестра, – отвечает Эдуардо. – Мы вместе приехали сюда еще детьми.
– Откуда? – спрашивает Джейн, слушая приближающиеся из глубины дома шаги.
– С Кубы, – говорит Эдуардо. – Родители бежали от Кастро.
Что знает Джейн про Кубу? Диктаторы и бордели, черно-белый фильм «Наш человек в Гаване»: шахматные фигуры из бутылок виски, полуголые танцовщицы в кабаре «Шанхай». Потом – бородатые революционеры, родина или смерть, портрет Че Гевары на футболках и плакатах. Когда-то – часть всемирной коммунистической империи, сегодня – не то последний оплот тоталитаризма, не то – очередная Автономная Зона, время жизни которой слишком затянулось.
А при чем тут я? – думает Джейн. – Кубой даже мама никогда не интересовалась.
Эдуардо отступает, и Джейн видит Марию. Крупная негритянка, широкие бедра, большая грудь, кожа черная, как винил маминых грампластинок, лет сорок, а может, все пятьдесят, в обычном белом платье, густые черные волосы перевязаны лентой. Мгновение она стоит, не сводя глаз с Джейн, потом подходит и берет за руки.
Она берет мои руки в свои – и тут же морская волна подхватывает и возносит меня на головокружительную высоту, до самого неба, туда, где не нужен язык, где бесполезны слова. И там, в небесной выси, облака распахиваются, как занавес, и в их просвете – женщина в серебряной короне, в синем и белом, в платье и широком плаще. И она обнимает меня, укрывает своим плащом, и покой нисходит на мою душу, и я кладу голову ей на грудь и плачу счастливыми слезами.
Комнатка тети Риты. Пятнистый от времени стол. Окурок дымится в полной пепельнице. Вихревые облачка дыма золотятся в солнечном луче, бьющем в окно.