е равно ты можешь жить как взрослая сознательная женщина.
Саманта улыбается, вспоминая давний молодой задор. Плюс десять лет и тридцать фунтов веса – какая уж тут Барби! Но кроссовкам и джинсам она не изменила.
Алекс идет впереди упругим шагом спортсмена. Джонни что-то спрашивает про мавров, курчавая голова мальчика почти задевает ветви над тропинкой. Саманта не может отвести глаз: широкая спина Алекса в потертой кожаной куртке и разноцветное пятно рубашки Джонни, сидящего у Алекса на плечах. Сердце то и дело замирает в груди – нет, не от счастья. Саманте хочется верить: ей просто не хватает дыхания.
Сегодня стыдно быть счастливой.
– Алекс, Алекс, что это? – кричит Джонни. – Здесь раньше был тайный ход?
Зеленая железная решетка закрывает лаз в крепостной стене – низкий свод, как раз в рост гномов или хоббитов. Впрочем, здесь все дверцы низенькие, да и местные жители едва достают Саманте до плеча.
В самом деле – горные гномы.
– Почти, – говорит Алекс. – Это ход к воде. Во время осады жителям нужно тайно выходить, поэтому в любой старой крепости есть такой лаз. Его еще называют «дверца предателя» – знаешь, почему?
– Потому что предатели пропускали через них врагов? – догадывается Джонни.
– Точно!
Мальчик победоносно улыбается, и Алекс проводит рукой по его курчавым волосам. Он Джонни как отец, думает Саманта.
Они идут по гребню стены, Джонни то и дело убегает вперед, заглядывает в бойницы, высовывает голову между зубцов. Саманта готова поспорить: себе под нос он тихонечко говорит пуф-пуф! бэнг-бэнг! бах-бах! или еще что-то бессмысленное – и только при ее приближении замолкает: мама не любит военных игр.
Почему у меня не девочка? – думает Саманта. – Насколько бы с ней было проще!
Они поднимаются на башню – кажется, самую высокую: Мавританский замок виден как на ладони, вокруг – зеленые холмы, городок у подножья. Где-то далеко – море.
– Ты знаешь, что это особенное место? – говорит сыну Саманта.
– Не-а.
– Это – самый край Европы. Можно сказать – самый край мира. Много столетий люди считали, что за океаном – волшебная зеленая страна. И думали, что после смерти их души отплывают из Серебристой Гавани в эту страну.
– В Америку???
– Глупыш, они не знали про Америку. Колумб ее еще не открыл. И, кстати, он тут как раз проплывал мимо, – и Саманта неуверенно машет рукой туда, где, как ей кажется, находится море.
– Ага, – говорит Джонни, – а индейцы, наверное, наоборот верили…
– Коренные американцы, – поправляет его Саманта. – Нет, они верили, что из-за океана приплывут боги. Но это другая история.
Ей не хочется сейчас говорить о покорении Америки, не хочется думать, с чего началась история ее страны.
– Жители Европы понимали, что смерть – это просто еще одно путешествие, – продолжает Саманта, – и мы пришли сюда, чтобы почувствовать здешнюю магию. Если сесть тихонько-тихонько и прислушаться, может быть, нам удастся немножко прикоснуться к древнему волшебству.
Саманта садится в лотос. Джонни устраивается рядом. Алекс спускается на несколько ступеней и закуривает. Даже прикрыв глаза, Саманта чувствует его скептический взгляд.
Может быть, поэтому ничего не выходит – или потому, что Джонни все время вертится, устраиваясь поудобней.
Вздохнув, Саманта встает: никакой магии. Только теплое солнце и крики туристов, поднимающихся по гребню стены.
Они обедают в кафе на главной площади Синтры. Одинокая пальма трепещет на фоне ослепительно-синего неба, несколько детей – смуглых и курчавых, как Джонни, – играют в догонялки на булыжной мостовой, парочка целуется на каменной скамье, древней, как сама любовь.
Треугольные зубцы на кровле дворца – не то гребень елового леса, не то подстриженные кусты английского парка.
Саманта просит низкорослого смуглого официанта принести что-нибудь без мяса.
– Бакаляу, – гордо говорит официант.
Саманта кивает, но Алекс спрашивает:
– О кэ и иссо?
Официант смотрит непонимающе, переспрашивает:
– Океисо? Нет океисо! Есть бакаляу!
– Бакаляу – что это? – говорит Алекс по-английски.
– А, о que é isso! – кивает официант и волнисто елозит рукой в воздухе: – Рыба, peixe, poisson.
– Нет, не надо, – тут же говорит Саманта. – Зеленый салат, салат вердо.
Уже восемь лет Саманта не ест мясо и рыбу. Не ест ничего, что было убито. Конечно, она не такая упертая, как Дениз: Саманте, например, все равно, что едят с ней за одним столом. Она даже ходит на барбекю к друзьям-мясоедам, ничего страшного. Главное – вовремя отвернуться и не смотреть, как капает кровь с решетки гриля.
Когда родился Джонни, Саманта сначала хотела растить его вегетарианцем, но потом решила: пусть это будет его собственный выбор, пусть сам решит, когда вырастет. Да и врачи говорят: маленьким детям полезно мясо.
Поэтому Джонни совсем не вегетарианец. Вот и сейчас он просит гамбургер, но Алекс говорит:
– Нет-нет, здесь мы будем есть бакаляу! Это уникальная еда. Можно сказать, волшебная.
За что мне такое счастье? думает Саманта. Он меня любит, любит моего сына. Наверно, я кажусь ему смешной – с моим вегетарианством, с отвращением к оружию… с моей верой в волшебство, в магию, в любовь.
Но ведь он все равно заботится о нас, правда?
Саманта трется щекой о теплую кожаную куртку Алекса, вдыхает его запах.
Дениз бы сказала: как ты можешь спать с мужчиной, который ест мертвых животных?
– А что это? – спрашивает Джонни, показывая на два огромных конуса, циклопическими башнями поднимающиеся над крышей дворца.
– Наверное, там наверху были смотровые площадки, – неуверенно говорит Саманта.
– Нет, милая, – поправляет Алекс, – это не башни, это трубы. Мы потом пойдем внутрь и всё увидим: там огромная кухня и два гигантских камина. В них жарились целые бычьи туши – а через трубы выходил дым.
– Ух ты! – говорит Джонни. – Целые туши! А скоро мы туда пойдем?
Он даже подпрыгивает от возбуждения. Ни минуты не может посидеть спокойно!
– Откуда ты все это знаешь? – спрашивает Саманта.
– Я читаю путеводитель, – отвечает Алекс. – Дурная привычка. Меня мама учила, что нужно много читать.
– Ты когда-нибудь познакомишь меня с твоей мамой? – говорит Саманта и прижимается к его плечу.
– Когда-нибудь, – отвечает Алекс. Его ладонь погружается в светлые волосы Саманты, взлохмаченные ветром, перепутанные, переплетенные, как ветви в джунглях.
Она говорит тихо-тихо, чтобы не сглазить:
– Здесь совершенно чудесно!
– Да, – кивает Алекс, – удачно, что мы застряли в Португалии.
– Как тебе не стыдно, – возмущается Саманта, – не смей так говорить!
Если бы не Алекс, они бы так и торчали в Лиссабоне. Когда стало ясно, что Америка закрыла воздушное пространство на неопределенный срок, он сказал: «Раз уж все так вышло, давай считать, что наш отпуск продлился на неделю. Ну, или на пять дней. Возьмем машину, поездим по Португалии. Здесь хотя бы не так много туристов, как в Риме. А когда все наладится – вернемся. Страна небольшая, пара часов – и мы снова тут. Просто еще одно путешествие».
Маленькая машинка петляет по зигзагам горной дороги, Джонни спит на заднем сиденье, Саманту чуть укачивает. Приоткрыв окно, она вдыхает вечерний воздух, и вместе с ним в машину врываются запахи горных трав, близкого моря, нагретых камней, европейские запахи, вечные, как сама история.
– Спасибо тебе за Джонни, – говорит Саманта. – Ему так важно, что ты с ним играешь, рассказываешь всякое… ты первый мужчина, который к нему серьезно относится.
– Он хороший парень, – говорит Алекс. – Только зря ты не даешь ему играть в нормальные игры.
– Ты же знаешь, – вздыхает Саманта, – я ненавижу эти ваши нормальные игры. Стрельбу и все такое прочее.
– Стрельба и прочее? – улыбается Алекс. – А как же твоя домашняя «черная пантера»?
Постер со скованным Мумией Абу-Джамалем все еще висит у Саманты в гостиной. На плакате Абу-Джамаль улыбается в желто-зелено-красном ореоле лозунга «Свободу Мумии!». Из-за дредов, спадающих на плечи, он похож на рэгги-певца.
– Ты отлично знаешь, я не одобряю их методов! – отвечает Саманта. – Но я считаю, что приговор сфабрикован. Именно потому, что я против насилия, я и выступаю за освобождение Мумии.
На концерте в защиту Абу-Джамаля шесть лет назад Саманта и познакомилась с отцом Джонни. Вот уж в ком не было ни капли насилия – худой, тщедушный, кожа да кости, он казался даже не черным, а серым. Она почему-то сразу вспомнила слово «абику»: на втором курсе зачем-то взяла класс по мифологии йоруба. Ей казалось, она оттуда вообще ничего не запомнила – а вот слово вылезло. В буквальном смысле абику – это не рожденный младенец, а в переносном – обреченный человек, нежилец.
Саманта понимала, что Билли обречен. Виной всему, считала она, нищета и голод.
Только потом поняла: героин. Впрочем, героин – еще одно слово для нищеты.
Вряд ли она любила его: просто Билли был беззащитен и слаб, Саманта хотела егоспасти.
– У тебя что, комплекс вины белого человека? – спрашивала Дениз.
– Нет, – отвечала Саманта, – для меня важно, что женщина может быть сильнее мужчины, может спасти мужчину.
– Тебе не кажется, что это вполне патриархальная модель? – возражала Дениз. – Называется – «жена алкоголика».
Билли любил заниматься сексом по утрам, пока она спала. Саманта думала, она возбуждает его спящей. Все проблемы Билли – от неуверенности, говорила она себе. На самом деле, у Билли было много проблем, и одну из них он наловчился решать в первые пять минут после пробуждения, пока утренний стояк ненадолго делал его тем неутомимым любовником, каким он хотел казаться. Лучше всего получалось без презерватива. Об этой хитрости Саманта догадалась слишком поздно.
Билли исчез, когда Саманта была на третьем месяце, а вместе с ним – ее украшения и 275 долларов, все наличные, которые были в доме.