Можешь, конечно, не заявлять в полицию, сказала Дениз, только не вздумай его искать.
На этот раз Саманта послушалась. Пожалуй, Джонни лучше расти без отца, чем с таким отцом.
– Я думаю, он будет архитектором, – говорит Саманта. – Даже в аэропорту, в магазине, он попросил кубики.
– Это чтобы сделать тебе приятное, – говорит Алекс. – К тому же ты все равно отказалась купить меч.
– Да нет же! Ему просто интересно про архитектуру. Про замки, про дворцы. Из чего они построены, как сделаны. Очень хорошо, что уже таким маленьким он смог посмотреть Европу.
– Если верить путеводителю, завтра Джонни увидит один из самых красивых монастырей Португалии, – говорит Алекс. – Там похоронены местные Ромео и Джульетта. Влюбленные со всей страны приезжают туда принести клятву верности.
– Мне нравится, что мы туда едем, – говорит Саманта и целует Алекса в шершавую щеку, пахнущую табаком, по́том и солнцем.
– Ты еще не знаешь их истории, – говорит Алекс.
– Расскажи.
– Ну, значит, король Альфонсу велел убить Инеш де Каштру, любовницу своего сына Педру. У них было трое детей, и Инеш выставила их перед собой, сказав королю, что он не посмеет убить мать своих внуков. Детей король пощадил, а Инеш его слуги все равно зарезали.
– Очень романтично, – морщится Саманта.
– О нет, романтика еще впереди, – улыбается Алекс. – Спустя много лет Педру стал королем. И первым делом лично казнил убийц своей возлюбленной, вырвав им сердца.
– Фу! – говорит Саманта и оборачивается. Слава богу, Джонни крепко спит.
– А саму Инеш король повелел выкопать из могилы и короновать. Ты только представь – сидит такая, извини за каламбур, мумия, и все целуют ей ручку!
– И это – история португальских Ромео и Джульетты?
– Конечно. Португальцы – такой народ. Они в Средние века пленных вообще не брали – говорили, мол, у нас страна маленькая, держать негде. Убивали на месте.
Саманта вздыхает:
– Вот, милый, скажи: почему тебе всегда нравятся такие истории? Чтобы сердца вырывать и трупы выкапывать?
Алекс смотрит удивленно:
– Ты, главное, нашла подходящий момент, чтобы спросить. По-моему, как раз три дня назад всем стало ясно: только такие истории и имеет смысл рассказывать. Чтобы не было иллюзий. Разве нет?
– Несмотря на то что это – сексистский стереотип, – отвечает Саманта, – я все-таки скажу, что мне больше нравятся истории про любовь.
– А я тебе про что? – говорит Алекс. – Именно что про любовь.
Любовь, думает Саманта, это совсем другое. Может быть, любовь – волшебная страна смуглых гномов за окном машины, тихое посапывание ребенка на заднем сиденье, мужская рука на моем колене, миг гармонии, еще одно путешествие.
Сказать давай сегодня так – все равно что прыгнуть с вышки. Разбежаться, закрыть глаза, оттолкнуться и взлететь, чувствуя на себе восхищенные взгляды одноклассников. Несколько секунд полета, каждая мышца напряжена, ладони сложены лодочкой, носки тянутся к небу, и ноги кажутся еще длинней. В пятнадцать лет у нее совершенное тело, купальник подчеркивает грудь, ни единого лишнего грамма жира. Всплеск – и обжигающий холод воды, и не хватает воздуха.
«Давай сегодня так» – почти невозможно сказать. Даже если Саманта знает, что оба они здоровы, только месяц назад сдавали донорскую кровь, прошли все анализы, но все равно – секс должен быть безопасным. Билли с нее вполне хватило: она до сих пор не может поверить, что не подцепила от него ВИЧ. Но этой ночью она сама сказала «давай так».
Пусть у нас будет ребенок, думала Саманта, прижавшись к Алексу. Это сказочная страна, и неважно, как мы сюда попали. Пока мы здесь – в мире сердитых смуглых гномов, волшебных дворцов с круглыми трубами, замшелых прибрежных камней, пены морских волн, белой и ажурной, как каменная резьба, – пока мы здесь, в этой стране на краю света, у нас все будет получаться. Пусть у нас будет ребенок, пусть мы будем счастливы – все четверо.
Этим вечером они не нашли мест в дешевых резиденшиалах, где останавливались две предыдущие ночи. Слава богу, кто-то посоветовал Алексу местную пусаду, средневековый монастырь, переделанный в гостиницу при Салазаре, который, как все диктаторы, сочетал любовь к старине с желанием отреставрировать ее до состояния диснейленда.
В результате за чуть большую цену, чем обычно, они получили двухкомнатный номер с роскошной кроватью «под старину» и телевизором, который десять лет назад был супермодным, а сейчас казался едва ли не древнее резной мебели и деревянной двери, окованной железными полосами.
Джонни сладко спал в гостиной, Саманта лежала, уткнувшись носом в подмышку Алекса.
– Я люблю тебя, – прошептала она.
– Я тоже тебя люблю, милая, – ответил Алекс и поднялся.
Он вернулся с видеокассетой в кричаще-яркой обложке. Саманта смутно припомнила: Алекс купил ее в Риме, у старика-продавца, после долгой беседы на смеси английского и итальянского.
– Только что заметил, – сказал он. – Здесь есть видеомагнитофон.
– Собираешься смотреть кино? – удивилась Саманта.
– Ага, – сказал Алекс, и спальня осветилась голубоватым мерцанием экрана. – Не просто смотреть: я хочу показать этот фильм тебе. Именно сегодня.
– А что за фильм? – Саманта села в постели. – Итальянский артхаус?
– Не совсем, – ответил Алекс. – Этот жанр называется джалло, что-то вроде фильма ужасов. Не волнуйся, совсем немного, только один эпизод.
Молодая женщина идет по длинному коридору. Наверное, какой-то дворец – стены убраны гобеленами, расписные балки потемнели от времени. Она одета по моде семидесятых – клешеные джинсы, высокие сапоги, просторная хлопковая рубашка в этническом стиле. Камера движется следом, в нескольких метрах.
В конце коридора женщина распахивает тяжелые двери – на мгновение яркий свет ослепляет зрителя.
Крупный план: светлые волосы, чуть припухшие губы, широкие скулы. Рука поправляет локон, камера отъезжает, мы видим, что женщина беременна. Она проходит вдоль стен, задрапированных темным бархатом, открывает еще одну дверь. Большая ванная комната, в центре, на возвышении – старинная чугунная ванна на львиных лапах. Женщина включает воду, садится на мраморную скамью и снимает сапоги.
Вода воронкой уходит в слив.
Босые ноги. По тому, как сжимаются пальцы, чувствуется холод каменных плит. Женщина переступает через упавшие на пол джинсы.
Крупным планом – рука пробует воду.
Резкий звук, женщина отдергивает руку.
– Сделай потише, – говорит Саманта, – разбудишь Джонни.
– Да не волнуйся, он спит как убитый, – отвечает Алекс.)
Во весь экран – голубые, широко распахнутые глаза.
Дверь ванной комнаты.
Босая нога на полу, когти льва почти касаются пальцев.
Женщина выключает воду.
Дверь ванной комнаты.
Тишина.
Тихий голос говорит: One Two Three.
С первыми аккордами «Марсельезы» дверь распахивается.
Громкий крик. Крупный план раскрытого рта, искаженное лицо, вылезшие из орбит голубые глаза.
Камера резко отъезжает – женщина кричит, держась за край ванны Love, love, love – вступает голос.
Рука в черной кожаной перчатке хватает женщину за плечо.
Love, love, love.
Другая – или та же? – рука задирает подол длинной рубашки.
Love, love, love.
Треск рвущейся ткани. Светлый лоскут падает в ванну, намокает, темнеет, погружается в воду, исчезает.
There's nothing you can do that can't be done, – поет Джон Леннон.
Женщина выбегает из ванной. Рубашка разорвана, плечо и часть спины обнажены.
Широко раскрытый безмолвный рот: крик заглушает музыка.
Nothing you can sing that can't be sung.
Женщина бежит к приоткрытым дверям коридора, откуда вышла в начале эпизода. Большой живот ей мешает.
Nothing you can say…
Двери распахиваются раньше, чем женщина добегает до них, – мы видим со спины темную фигуру, выходящую навстречу.
…but you can learn how to play the game
Крупным планом – рука с ножом.
– IT'S EASY!
Руки в черных перчатках срывают с женщины рубашку.
There's nothing you can make…
…валят жертву на пол.
…that can’t be made.
Обнаженная фигура, распластанная на полу, –
No one you can save…
– черные перчатки держат руки и ноги.
…who can’t be saved.
Камера приближается к животу.
Nothing you can do…
Кажется, что младенец шевелится внутри.
…but you can learn
Голубые глаза, наполненные слезами.
…how to be you
Рука с ножом опускается…
in time
…вспарывая живот.
– IT’S EASY!
Саманта зарывается головой в постель, накрывается подушкой, затыкает уши руками. Она не хочет видеть, не хочет слышать – но Алекс разворачивает ее к экрану (нож поднимается и опускается, кровь на мраморных плитах, искаженное лицо, на секунду – обнаженная грудь), отнимает руки от ушей (Джон Леннон продолжает петь all you need is love), шепчет на ухо:
– Смотри, я прошу тебя, смотри!
Тогда Саманта закрывает глаза и остается только:
There's nothing you can know that isn't known.
Nothing you can see that isn't shown –
И звук обрывается.
– Вот и всё, – говорит Алекс.
Саманта открывает глаза. На экране, застывшим стоп-кадром, в луже крови на полу – скрюченный зародыш, почти ребенок.
Алекс все еще сжимает ее руки.
– Посмотри, – говорит он, – это – я.
Саманта смотрит на Алекса.
– Ну, некоторым образом. Эта женщина – моя мать. Беременная мной. В 1975 году, в Риме. Ты все хотела с ней познакомиться.
– Ее… убили? – шепчет Саманта.
– Конечно нет, – говорит Алекс. – Это же только кино, глупенькая.
Он не улыбается.
Утром они молча сидят в машине. Саманта забилась в угол, Алекс не отрываясь смотрит на дорогу. Только Джонни что-то бормочет под нос на заднем сиденье.