Почувствовав свободу, верблюд срывается с места и рысью мчит на длинных ногах под визг напуганной женщины и восторженный хохот солдат.
– Ты вот говоришь, мы должны цивилизовать Туркестан, – замечает Борджевский, глядя, как солдаты с улюлюканьем ловят верблюда, – а по-моему, это Туркестан понемногу превращает нас в азиатов.
– Да мы и без того изрядные азиаты, – говорит подошедший Туркевич, – потому мы здесь англичан всегда бивали и бивать будем. Местные-то чуют в нас родственную душу, а британцы чего? Смех, да и только.
А ведь он прав, думает Зябликов, мы, русские, перемешанный народ: страна наша – между Европой и Азией, видать, потому в каждом из нас европеец и азиат то и дело меняются местами, не замечая друг друга, как не замечают друг друга день и ночь. Я понял, как много в России Европы, когда побывал во Франции. Чтобы распознать Азию, пришлось отправиться в Туркестан.
Я хочу верить, что наша столица – прекрасный европейский город, но, возможно, я сам не замечаю, как Азия наползает на его улицы и площади.
Наверное, Еве было там нелегко, догадывается он. Когда она восхищалась барочной роскошью летнего Петергофа, студеной красотой Зимнего дворца – не была ли она таким же иностранцем, как я в Бухаре? Прекрасные здания – и дикие, варварские обычаи. Может, таким и видела она Петербург?
И тогда пришли они к отшельнику, что жил в солончаковой пустыне. Не было вокруг ни травы, ни деревьев, ни пения птиц. Низко согнувшись, вошли они в его жилище, почтительно опустились перед ним и спросили его:
– О, скажи нам, отшельник, почему ты живешь здесь один, посреди пустыни?
И отвечал им отшельник:
– Пустыня ширится сама собою: горе тому, кто сам в себе носит свою пустыню! Посмотрите на себя: ваши плечи давит много тяжестей, много воспоминаний; много злых карликов сидят, скорчившись, в закоулках ваших. Есть в вас скрытая чернь; многое в вас криво и безобразно. Нет в мире кузнеца, который мог бы исправить и выпрямить вас.
И склонились они перед отшельником и спросили его:
– Возможно, Бог смог бы выпрямить нас и исправить?
Но засмеялся отшельник и сказал:
– Из далеких краев вы пришли и, видать, долог был ваш путь. Гонцы не приносили вам писем, вести не достигали ваших ушей. Возможно ли это, чтобы вы еще не слышали о том, что Бог мертв.
Услыхав это, задрожали они в смертном страхе, ибо не было страшнее вести, чем весть о смерти Бога. И вновь вопросили они отшельника:
– Что же делать нам? Где взять нам мужество, чтобы продолжить свой путь?
И отвечал отшельник:
– Кто смотрит в бездну, но глазами орла, кто хватает бездну когтями орла – лишь в том есть мужество. Теперь перед вами – бездна, пустота без границы и дна. Отныне все зависит лишь от вас – что поймаете вы в этой бездне, какую добычу принесете в когтях. Принесите же себе право для новых ценностей – это самая страшная, самая ценная ваша добыча! Но предупреждаю вас: остерегайтесь чародеев и шарлатанов, ярмарочных зазывал и паяцев, остерегайтесь тех, кто красивыми словами туманит ваш разум, кто рассыпает дешевый бисер взамен сверкающих алмазов, кто приходит, дабы возгласить вечные истины.
Так говорил отшельник.
Еще ниже склонили они свои головы и спросили его:
– Что нам делать, когда встретим мы таких людей?
И отвечал отшельник:
– Видите там, в углу, стоят две крепкие палки? Возьмите их, и когда встретите чародея и шарлатана – бейте его этими палками, пока палки не сломаются!
Почтительно склонились они, и каждый взял по палке. А потом набросились на отшельника и били его, приговаривая:
– Не ты ли возгласил нам вечные истины? Не ты ли принес нам дешевый бисер своих афоризмов? Не ты ли красивыми словами затуманил наш разум?
И они били его, пока не поломались палки у них в руках.
Рассмеялся тогда отшельник и сказал:
– Какие хорошие вещи подарил мне, однако, этот день. Каких редких собеседников нашел я!
Так говорил отшельник. И, почтительно простившись с ним, они вышли друг за другом на чистый воздух, в прохладную, задумчивую ночь.
Шестого марта у развалин Имам-Баба к их отряду присоединились стрелковый закаспийский батальон, 6-я горная полубатарея, рота саперов и полк кубанских казаков. Через неделю поздно ночью войска вышли к Кизил-Тепе и разбили там бивуак, а утром, когда белесый туман поднялся над землей, поплыл и рассеялся, на левом берегу реки стали видны четыре афганских редута.
– Британцы поработали, – говорит полковник Туркевич, рассматривая редуты в бинокль, – афганцы сами бы так не смогли.
– А что за дело британцам до оазиса Пендже? – спрашивает Зябликов.
– Отсюда идет дорога на Герат, – говорит Туркевич, – а там и до Индии рукой подать.
– Неужели британцы всерьез верят, что мы пойдем на Индию?
– Не знаю, – отвечает Туркевич, – но тут такое дело: либо ты наступаешь, либо обороняешься. Может, нам надо пойти на Индию, чтобы Британия не пошла на Бухару и Самарканд? Это называют Большой игрой.
Зябликов кивает. Он знает, что вот уже почти сто лет Британия и Россия соперничают в Средней Азии, хитростью, подкупом и силой подчиняя себе местных эмиров, ханов и царьков. Но еще никогда русские и британские войска не встречались здесь лицом к лицу. Неужели на нашу долю выпала честь впервые померяться здесь силами с Британией, величайшей из империй, которые знало человечество?
А ведь Ева родилась в Лондоне, думает Зябликов. Считает себя француженкой, но все-таки… что бы сказала Ева, узнай она о нашей миссии?
Река журчит меж камней, солнце приближается к зениту, буро-желтые холмы расстилаются до самого горизонта. Афганцы кричат с того берега гортанными чужими голосами.
– Чего хотят? – спрашивает Зябликов, и Борджевский, вслушавшись, переводит:
– Кричат, чтобы мы убирались, они, мол, не мервцы и не туркмены… они, афганцы, англичан не раз бивали – и нас побьют. Мол, здесь начнут, а к вечернему намазу будут в Мерве!
– Это вряд ли, – говорит Туркевич. – Впрочем, пусть себе кричат. Посмотрим, чего запоют, как до дела дойдет.
– А долго еще ждать? – спрашивает Зябликов.
– Тебе, Лёша, не долго: хочешь завтра с нами на тот берег? Генерал Комаров велел рекогносцировку произвести, обещал дать роту закаспийских стрелков.
– Я бы тоже пошел, – говорит Борджевский. – Если надо – буду у нас толмачом.
Ночью накануне вылазки Зябликов никак не может уснуть. Может, придется ввязаться в бой – в его первый бой! Говорят, в бою всегда страшно – только бы не показать виду, держаться молодцом. А если не справлюсь, если испугаюсь? Ведь позор, все увидят – и Борджевский, и Туркевич, и даже солдаты. Нет, лучше погибнуть героем, чем носить клеймо труса.
Сейчас, накануне сражения, всё, что было с ним раньше, в Париже и Петербурге, кажется смешным и неважным. Зябликов вспоминает Еву… да, теперь он понимает, она просто не смогла жить в Санкт-Петербурге. Возможно, первый год холодная снежная зима, влажное жаркое лето, дождливая осень и лишенная ночи весна привлекали ее экзотикой, местным колоритом и гостеприимными, говорящими на французском туземцами. Каждый день преподносил сюрпризы; жизнь в Петербурге была увлекательным путешествием. Но этой осенью Ева уже знала, что следом за дождями приходит беспросветная зимняя тьма. Ледяной ветер и белая снежная крупа в свете желтых фонарей. Конечно, она затосковала по своему Парижу, что в любое время года радует если не теплом, то синевою неба и оранжевым блеском солнца, – затосковала, как тоскуют вечером у костра солдаты, вспоминая вологодскую или тверскую деревню.
В палатку заглядывает Борджевский.
– Не спишь? – спрашивает он. – Выйди на минутку.
Ночной туман скрывает звезды, и только костры слабыми огоньками мерцают в мутной тьме.
– Послушай, Лёша, – говорит Борджевский, – помнишь, мы к отшельнику ходили? Я когда проводнику рассказал, он надо мной посмеялся: мол, отшельник ни с кем не разговаривает, у него что-то вроде обета молчания. Я сначала подумал, разыгрывает меня проводник…
– Ну, или отшельник для белых людей сделал исключение.
– Да, мне тоже в голову приходило, – кивает Борджевский и после паузы спрашивает: – Лёш, а на каком языке мы с ним говорили?
– Как на каком? – Зябликов смотрит изумленно. – На русском, наверное… или нет, кажется, на французском.
– Я-то был уверен, что мы говорили по-туркменски, – вздыхает Борджевский, – а сегодня сообразил: я же не переводил тебе ничего.
– Да, точно, – Зябликов пожимает плечами. – Мистика какая-то… может, нам привиделось? А что он тебе-то говорил?
Борджевский мнется, потом отвечает неохотно:
– Ну, что-то такое восточное… Бог в каждом из нас… или каждый из нас – Бог… каждый мужчина и каждая женщина… не очень хорошо уже помню. А тебе?
– Я вообще не очень понял… вроде действительно что-то про Бога, – говорит Зябликов. – Может, и правда на туркменском?
Полковник Дуглас Лиманс – пышные усы, седая львиная грива, почти юношеская легкость в движениях – поднимает бокал шампанского:
– За Его Величество императора Александра! За Ее Величество королеву Викторию!
Семеро офицеров сидят в просторной армейской палатке. Палатки у британцев получше, чем у нас, в этом им не откажешь. Скатерть постелили прямо на полу, еда – только лепешки и вареное мясо, но зато – две бутылки «Вдовы Клико»… ах, как давно я не пил настоящего французского шампанского!
Провалили мы миссию или нет? – думает Зябликов. – Не удалось лихим кавалерийским наскоком промчаться по позициям афганцев, а потом вернуться и доложить генералу Комарову все, что удалось разузнать, – нас почти сразу окружило несколько сот одетых в тюрбаны и халаты бородатых смуглолицых солдат со старыми ружьями и огромными ножами, куберами. Полковник Туркевич потребовал старшего офицера, и через пятнадцать минут прискакал молодой английский лейтенант и позвал нас отобедать, пообещав после с миром отпустить и нас, и наших солдат. Я решил было, что это ловушка, но Туркевич шепотом сказал, что англичане – не афганцы, им можно верить. Слово джентльмена и все такое прочее.