Иногда занимаешься сексом, просто чтобы дать себе разрядку, дать выход своей ненависти, своему гневу, своему страху… но этой ночью – нет, этой ночью был акт любви, синхронизация, объединение, единство…
– Если у нас будет ребенок, он будет жить уже после революции, после победы революции…
– Это будет дитя новой эры, эры Водолея…
– Мы будем принимать кислоту, чтобы учиться у него…
– Он придет в новый, в лучший мир…
– Мы будем бороться за этот мир…
– Будем бороться и победим!
– Пусть нас арестуют, изобьют, бросят в тюрьму – мы не сдадимся, мы не уйдем!
И хор тысячи голосов отвечает: «Мы не уйдем!» Взявшись за руки, сцепившись локтями, усевшись прямо на мостовую, встав рядом, плечом к плечу… все вместе, в едином порыве:
– Мы не уйдем, мы не уйдем!
– Когда пустят слезоточивый газ – уйдем как миленькие, – говорят за спиной, но никто не оборачивается.
Они стоят незыблемо. Стоят, как коммунары у стены Пер-Лашез. Стоят, как чикагские анархисты 1888 года. Стоят, как ступени той самой лестницы, о которой через три года споют Led Zeppelin.
Они стоят как скала. Их голоса – единый хор. Их голоса звучат вразнобой. Их голоса ведут каждый свою партию, сливаясь в единую мелодию. Аллен Гинзберг тянет свое ОММММ – и земля вибрирует, земля дрожит.
Я безошибочно определяю эту дрожь – это дрожь революции.
Революцию – немедленно!
Make Love Not War!
Парк принадлежит народу!
Polska czekana swego Dubczeka!
Меньше монументов – больше мыслей!
Девственность – причина рака!
Мы все – немецкие евреи!
Они лежат, обнявшись, вжавшись друг в друга, и она шепчет:
– Я-то в самом деле почти что немецкая еврейка, мой отец – немецкий коммунист, а мать – полька, а это, считай, еврейка. Мама даже хотела назвать меня Беатой, в честь подруги детства, погибшей в лагере.
Они лежат обнявшись, при свете крупных южных звезд, тихим шепотом она читает стихи Сильвии Фейн про девять маленьких смертей, девять миллионов…
– Во время войны у нее случился выкидыш, и она написала стихи обо всех погибших детях и посвятила памяти своего нерожденного Билли. Мне кажется, это лучшие стихи XX века.
Черное море бьется о берег Львиной бухты. В лунном свете девичья кожа отливает золотом и слоновой костью. Крупные звезды сияют, словно бриллианты, качающиеся на подвесках вдоль тонкой высокой шеи, словно капли влаги на запотевшем стекле… я делаю еще глоток пива и слышу, как девушка за соседним столиком спрашивает:
– Вы действительно после занятий любовью читали стихи… об Освенциме?
– Конечно. Память об Освенциме – двигатель революции. А чем больше мы занимались любовью, тем больше жаждали революции.
Теперь мужская рука поглаживает смуглое колено, ползет по полноватому бедру, ворошит бахрому подола. Я опускаю глаза на лежащую на столе газету – на первой полосе цветной снимок: фаланга полицейских, лица скрыты масками, квадратные плечи, настоящие солдаты Империи, надвигаются один за другим, земля дрожит у них под ногами… действие внезапно возобновляется – вновь та же самая сцена, она разворачивается стремительно, всегда подобная себе самой.
– Мы не уйдем! – кричат демонстранты. – Мы – партизаны ФНО! Здесь наш Вьетнам!
– Расходись! Расходись! Расходись! – скандирует полиция. С дубинками в руках отряд прокладывает путь в облаке слезоточивого газа. – Расходись! Расходись! Расходись!
Баррикады Латинского квартала встречают их градом булыжников, и длинные зеленые фургоны, готовясь к атаке, рассредоточиваются вдоль 116-й улицы. В 2:30 ночи тысяча полицейских штурмом берут Университет Освобождения им. Малькольма Икс (бывший Гамильтон-Холл), а потом, сметая все на своем пути, выдвигаются к Грант-парку, где все еще гудит ОМММ изрядно охрипшего Гинзберга. В небе над Беркли появляются вертолеты, я слышу, как кто-то кричит:
– Они зальют нас напалмом, как во Вьетнаме!
Глаза слезятся, это пустили мейс, а может, горят покрышки на Грушевского. Русские танки входят в Прагу, китайские утюжат Тяньаньмэнь, на станции Гдыня-Судоверфь раздаются первые выстрелы… только глава вымышленной республики Карадаг все еще храбрится:
– У меня пятьдесят бойцов, и все мужчины, а не маменькины сынки. Если они высадят десант, нет никаких сомнений: мы его сбросим в море.
– Лицом к стене, ублюдок! – орут полицейские.
– Свиньи, свиньи! – скандируем мы в ответ.
Клубы слезоточивого газа наполняют легкие, проникают в переплетенье альвеол… дубинкой – по почкам, кастетом – по лицу, в пах – сапогом… волосы намотаны на кулак, у самых глаз – брусчатка, но пляжа под ней не разглядеть… в черепной коробке взрывается фейерверк, седьмая чакра распахивается, ты покидаешь тело, как покидают горящий дом, ракетой устремляешься к небесам, уходящей тональностью затихаешь в воздухе, из небесной выси видишь, как смыкаются две толпы, проникают друг в друга множеством тентаклей, смешиваются, переплетаются, в смертной схватке, в отчаянном броске, в жадном порыве… просто чтобы дать себе разрядку, дать выход ненависти, гневу, страху…
– Свиньи, свиньи!
Запах черемухи, слезы на глазах, боль, тошнота. Наш американский Освенцим. Если бы вместо слезоточивого и нервнопаралитического им выдали «Циклон-Б», они были бы только рады!
– Свиньи, свиньи! – лучшим рок-н-роллом. – Свиньи, свиньи! – как грохот африканских барабанов. – Свиньи, свиньи! – апофеоз, взрыв, крещендо!
Мы не сдадимся! Они разомкнули наши объятия, разорвали нашу цепочку, отлавливали по одному, избивали и кидали в тюрьмы – но мы не сдадимся! В подвалах, на подпольных квартирах, в сумасшедших домах, на полу общежитий – не сдадимся! Сквозь слезы, сквозь тошноту, из последних сил… это наш фронт… наш с тобой… наш рок-н-ролльный фронт!
Они будут прятать трупы, запугивать родственников убитых, врать по телевизору и радио… но мы все равно не забудем тех, кто погиб за любовь и свободу, за революцию и справедливость, за хлеб и вольность, за новую Польшу, новую Францию, новую Чехословакию, новую Америку!
Ночью граффити проступают на стенах города как «мене, мене, текел, упарсин». Написанные краской и мелом, процарапанные в штукатурке старых домов, размашистым почерком, во всю улицу, словно рукой гиганта: «Запрещено запрещать!», «Здесь не Вьетнам!», «Социализму – да, оккупации – нет!», «Никогда не работайте!», «Я провозглашаю вечное государство счастья!»
Да ладно врать! Эти лозунги никогда не появлялись в одном и том же городе! Ты просто собрал воедино все байки, которые рассказывают о героическом Шестьдесят Восьмом, – и теперь втираешь встречным цыпочкам в надежде задурить им голову. Придумал Народную Республику Рок-н-Ролла, выдумал «маленькую страну в Восточной Европе» – не то Польшу, не то Чехословакию, не то какую-то республику Карадаг – и, лапая собеседницу под столом, вещаешь про героическую борьбу.
Капуста под снегом, пляж под брусчаткой, дайте хлеб – голодным, миру – шанс, власть – воображению и секс – неудовлетворенным старым врунам, похотливым сатирам с их бесконечными повторами, с пересказом сцен, сюжет которых всем заранее известен. В очередной раз наступает ночь любви, ночь перед битвой, ночь решительной схватки… в очередной раз ложь проникает в уши, словно готовя другие отверстия к другим проникновениям… в очередной раз потная мужская рука ползет по бедру, забирается под бахрому юбки, ощупывает, тискает, мнет… ох, неужели ни одна девчонка не ответит так, как он заслуживает, – презрительным смехом, пощечиной, ударом в лицо?
Рука взлетает ввысь, ладонь рассекает воздух, со звоном входит в соприкосновение со щекой… он едва не падает вместе со стулом, красное пятно расплывается на скуле…
– Кончай врать! Эти лозунги никогда не появлялись в одном и том же городе. Последний раз: где это случилось?
– В римском квартале Чехаго, офицер. В старинном городе на берегу восточно-европейского озера Мичиган, как раз там, где в него впадает Сена.
– В какой стране?
– Я же сказал: в республике Карадаг. В августе 1968 года.
– Сколько было участников выступлений?
– Офицер, вам это лучше знать. Все газеты пишут, что мы – удолбанные наркоманы, неспособные сосчитать до десяти. Нам кажется, что на митинге были десятки тысяч человек, а полицейский доклад говорит, что их было не больше трехсот.
– Возможно, так оно и было? Давайте запишем: человек двести – двести пятьдесят?
– Иногда я думаю, что только семь. Или восемь. Максимум – девять, если считать младенца в коляске.
– Арифметика – не ваша сильная сторона, обвиняемый.
– Я плохо умею считать, офицер. Цифры применимы к деньгам, к банковским процентам, к росту производства по сравнению с 1913-м или 1939 годом. Но каждый человек уникален, в каждом – целый мир. Как можно складывать людей? Ты – во мне, я – в тебе. По сути, мы едины.
– Вот только я останусь в этой комнате, а ты отправишься в свою камеру.
– Это лишь потому, что еще не победила революция. Когда революция победит – мы вас сажать не будем. Мы считаем, что всех полицейских и политиков можно реабилитировать. Мы отправим вас в лагеря бесплатно овладевать полезными профессиями.
– Ага! Вот ты как? Отправить в лагеря? Как коммунисты и нацисты?
– Нет-нет, если вы не захотите отправиться в лагерь и освоить полезную профессию, вас никто не станет заставлять. После революции вы сможете жить на пособие.
– Правда ли, что после революции вы уничтожите не только частную собственность, но и семью?
– Секс будет освобожден. На каждом перекрестке воздвигнут подмостки, самых красивых девушек города уложат там в разнообразных позах. Любой прохожий сможет принять участие в ритуальном совокуплении. По своему вкусу ты сможешь выбирать, под чем это делать, – под кислотой, бензедрином, гашишем… под DMT… под секоналом, амиталом, нембуталом, туиналом… Это будут цирковые игрища, наподобие античных, – невиданный пир секса, наркотиков и революционного насилия.