Само собой, на третий год царю снова снится сон – на этот раз над ним висят волк и ягненок. Он опять за крестьянином, тот идет, весь никакой, и – оп! – снова змея. Ну, крестьянин кается, клянется, что в этот раз все будет по-честному, но змея как-то даже не слушает его объяснений и говорит: волк и ягненок – символ мирной, счастливой жизни… ну, понятно, почему, возлягут вместе и все такое.
Крестьянин – к царю, так, мол, и так, обрадованный царь ему – награду от всей души, а крестьянин из дворца сразу к змее. Вот, мол, обещанное, отдаю тебе все и еще из дома принесу за прошлые годы. Скажи мне только, почему ты была ко мне так добра? Я же тебя обманул, убить пытался, а ты все равно мне помогала.
А змея отвечает:
– Ничего ты не делал. Просто первый год был год предательства – и ты меня предал. Второй год был год войны – и ты пролил мою кровь. А сейчас год безопасности и мира – и ты примирился со мной. Ну, и иди теперь с миром, не нужны мне никакие сокровища.
Вот то же самое со всеми нами, и даже не с людьми, а с народами. Приходит время мира – все говорят про конец истории. Приходит время лжи и предательства – все включают пропаганду и дают показания на друзей. Приходит время войны – все несутся расширять свои границы, а кто не успел первым – воюет на своей территории. И никакой железный занавес никого не спасает – ведь время лжи или там войны приходит одновременно на всей земле. Может, солнечная активность, может, циклы какие, я откуда знаю? Змея, кажется, тоже не знала, отчего годы меняются.
Что ты говоришь? Если мы будем знать, какой год наступил, тогда и в этот год сможем вести себя не как крестьянин или царь, а как змея? Освободимся, то есть, от проклятия и обретем ту самую уникальность?
Мне это никогда не приходило в голову, если честно. Да к тому же мы и не знаем, кого там змея предала или убила, – сказка-то не про змею, а про крестьянина.
13.41992 годХрустальный корабльКолыбельная(remix)
Маргарет двадцать три года. Черная челка спадает на глаза, румянец играет на высоких скулах, бусы побрякивают в такт шагам, соски небольших грудей вызывающе оттопыривают ткань дешевого платья, такого короткого, что едва прикрывает резинку чулка. А может, никаких чулок и нет? Да, точно, никаких чулок, голые длинные ноги, никаких чулок и никаких туфель, босая, Маргарет идет по парижской мостовой, и все оборачиваются ей вслед.
Никто не оборачивается. Никто не обращает внимания.
На самом деле Маргарет минимум на тридцать футов тяжелее, чем надо, чтобы ходить в коротких платьях, тем более босиком. И грудь у нее такая, что без лифчика сразу обвисает, поэтому никаких вызывающих сосков, никакого дешевого платья, да и никаких бус. Кроссовки, джинсы, клетчатая рубашка.
На самом деле Маргарет сорок шесть.
Так что в остатке – черная крашеная челка и, наверное, румянец. Потому что она действительно взволнована. Все-таки первый раз в Европе, да к тому же – в самом Париже.
Она уже посмотрела Нотр-Дам и Джоконду, поднялась на Эйфелеву башню, поплавала по Сене, прислушиваясь к искаженному шумами голосу гида, на плохом английском вещавшего о мостах и набережных.
В Париже никто толком не говорит по-английски, но у Маргарет разговорник, поэтому она не унывает. Вот и сейчас бодро сказала официантке бонжур, мадемуазель, кафе э круассан, сильвупле, – и официантка все поняла, принесла чашечку кофе и настоящий парижский круассан.
Кофе в Париже в маленьких чашках, очень крепкий, и нигде не предлагают долить бесплатно, как в дайнере «У Джо», в Парквилле, штат Колорадо.
Маргарет в Париже уже неделю и немного скучает по дому. Как там ее собаки, Лорд и Бампер? Кэрол такая растяпа, вдруг что-нибудь напутала? Вчера вечером Маргарет даже хотела ей позвонить – но во всех путеводителях написано, что звонить из гостиницы в Америку стоит целое состояние, да к тому же в Колорадо был полдень, Кэрол все равно стояла на кассе № 5 в Walmart'e, щелкала клавишами и кокетничала с покупателями.
Маргарет работала на кассе № 6 – и когда народу было мало, Кэрол жаловалась Маргарет на мужа, хвалилась школьными успехами дочки или просто обсуждала вчерашние теленовости.
Кэрол была страшная болтушка, но Маргарет ее любила. А может, просто привыкла за десять лет.
За соседним столиком что-то тараторят двое азиатов – судя по фотоаппаратам, японцев. Уже немолодые, старше Маргарет лет на пятнадцать. Японка тычет сморщенным пальцем в путеводитель, а муж, затянутый в строгий костюм, что-то бурчит в ответ, глядя на нее поверх квадратных очков.
Наверное, в японском путеводителе написано то же самое, что у Маргарет в «Зеленом “Мишлене”»: знаменитое кафе, где любили сидеть Хемингуэй и Скотт Фицджеральд. А может, там написано о каких-нибудь японских писателях, которые тоже жили в Париже, но о которых Маргарет и понятия не имеет.
Должны же быть в Японии свои писатели или там художники? Не только автомобили и электроника.
Отец Маргарет, старый Дональд «Дон» Пейн, не верил в японские машины. Япошкины тачки, бурчал он. В сорок пятом-то им не до тачек было, когда мы им жопу надрали.
Упрямый был старик: ни за что не хотел иметь дело ни с «тойотой», ни с «хондой». Я, говорил он, торгую американскими машинами. Мощный двигатель, большой салон, настоящее качество. А эти (Дон презрительно махал рукой) – они для карликов. Япошки-то ростом не вышли, вот и машины у них – плюнуть стыдно. А что у наших бензина больше уходит – ну, не так уж и намного. Зато за рулем хоть человеком себя чувствуешь, разве нет?
Упрямый был старик – и когда он умер, от мастерской ничего, кроме долгов, не осталось. На похороны прилетел с восточного побережья Майк с красавицей женой и двумя чудесными малышами. Неделю разбирал бумаги, а потом сказал: придется продавать мастерскую. Маргарет всхлипнула и кивнула – все ж таки Майк был мужчина, да к тому же единственный из семьи, кто окончил колледж, понимал, то есть, в деньгах получше их с матерью.
Но и теперь, двенадцать лет спустя, Маргарет не любит ездить по той улице – неприятно видеть логотипы «тойоты» и «хонды» там, где когда-то светились только неоновые трубки «крайслера», «форда» и «доджа».
Маргарет оставляет чаевые – как привыкла дома, 20 %, – и выходит на улицу. Жарко. Она вытирает пот, открывает путеводитель и смотрит, куда еще советуют пойти.
Немолодая американка идет по бульвару Клиши. В руках зеленая мишленовская книжка, за спиной рюкзак (ветровка от дождя, бутылка воды, сигареты да всякие мелочи, без которых не привыкла выходить из дома), на ногах кроссовки. Она просыпается рано утром – как-никак джетлаг! – а к вечеру совсем валится с ног. У нее есть карта города, у нее есть путеводитель, у нее есть план, она знает, что́ хочет увидеть до отъезда, – и поэтому идет упругим спортивным шагом, иногда останавливаясь, чтобы прочитать табличку с названием улицы и свериться с картой.
Говорят, Париж – город влюбленных. И в самом деле, всюду – целующиеся парочки, молодые ребята идут, взявшись за руки или обнявшись. В Парквилле не принято так себя вести, хотя Майк говорил, что это нормально – целоваться прилюдно. У них в колледже тоже все валялись в обнимку на газоне прямо посреди кампуса. Майк привозил фотографии, да и в новостях, когда показывали студенческие волнения, было видно, что все эти студенты – настоящие хиппи, длинноволосые, увешанные бусами, четками да фенечками, разрисованные пацификами да надписями про мир и любовь.
Если бы Маргарет поступила в колледж, она бы тоже ходила босиком в коротких платьях, носила бусы и занималась любовью прямо на газоне. И все звали бы ее не Маргарет, а Марго. Или, наоборот, Рита, lovely Rita, как у «Битлз». Но в колледж она не пошла, как-то сразу было понятно, что туда отправится Майк, потому что он умный мальчик, а Маргарет в конце концов выйдет замуж и будет рожать детей, к чему тратить деньги на учебу? Пусть она лучше поможет отцу в мастерской.
Замуж Маргарет так и не вышла. Был у нее, конечно, парень, пятнадцать лет назад, но что-то не сложилось: встречались два года, потом расстались.
Незнакомые люди в метро, незнакомые люди в кафе, незнакомые люди по всему городу, до того – в самолете, в аэропорту. Если выросла в маленьком городке, если прожила там жизнь, это так непривычно. Ты никого не знаешь, никто не знает тебя. Париж – город влюбленных, здесь может случиться что угодно.
Тебе двадцать три года, бусы гремят на груди, босиком в мини-платье по мостовой, откинув челку, вытирая пот со лба.
Тебе сорок шесть, на двадцать три года старше, на сорок шесть фунтов тяжелей. Слишком много, чтобы быть счастливой.
Маргарет заходит в магазин и покупает бусы – яркие, туристские, совсем дешевые, – покупает сразу несколько штук. Надевает на шею, смотрится в зеркало. Подумав, расстегивает еще одну пуговицу на рубашке.
Мать не любила, когда отец вспоминал о Париже. Сердито чиркала зажигалкой, затягивалась сигаретой, сжимала тонкие губы. Дон смеялся, приговаривал: Вот накопим денег и съездим в Европу! Покажу вам места боевой славы! – и хотя все давно понимали, что денег не накопят, да и вообще – какие там дальние поездки, мастерскую не на кого оставить! – мама все равно злилась, и тогда отец подмигивал Майку и говорил:
А девушки! Какие там девушки! – чтобы дождаться, когда мать хлопнет дверью веранды, и крикнуть ей вслед: Ты чего? Они же не смогли меня остановить, я все равно вернулся к тебе!
И впрямь – вернулся. Они поженились в самом конце сорок пятого. Черно-белые фотографии: молодой отец в военной форме, забинтованная рука на перевязи, молодая смущенная мама в самом обычном платье, с букетом цветов в расфокусе, кажется – роз.
Прошлым летом Маргарет разбирала мамины вещи, нашла старый флакон из-под духов “Guerlain”: тех самых, которые отец купил когда-то за четыре доллара в освобожденном городе.