На фотографии – седовласый поджарый мужчина, вроде постаревшего Клинта Иствуда. Он стоит на пороге дома, гневно выставив руку, – вероятно, Фред сделал снимок, как раз когда Барни Хенд отказывался делиться информацией.
– Простите, – в зале поднимается немолодой азиат, – но то, что вы говорите, – это какая-то чушь. Если бы мы по ошибке сбили этот самолет, об этом было бы объявлено! Япония умеет признавать свои ошибки!
Зал взрывается приглушенным гулом возмущения. Ну да, соображает Лорен, тут же полно корейцев, а у них свои счеты с Японией. И насчет признавать ошибки… тут тоже могут быть разные мнения. Что-то там было во время войны: кореянки, отправленные в бордели-концлагеря, или еще какая мерзость…
– Спокойней, – Фред Хэррис поднимает руку. Вот теперь он в своей стихии, публика наконец-то реагирует бурно, как надо. – Спокойней! Вы сказали, что эта версия – какая-то чушь? Но главное правило конспирологии гласит: чем невероятней кажется предположение, тем больше шансов, что дальнейшие исследования подтвердят именно его! Я не утверждаю, – он почти с трудом перекрикивает шум, – что версия о японском летчике единственно верная, – я только призываю внимательно ее рассмотреть! В конце концов, завтра нас ждет еще одно объяснение – и тогда вы сами решите, что же случилось над Сахалином четырнадцать лет назад.
Лекция окончена. Слушатели поднимаются с мест и тянутся к выходу. Группа корейцев, перешептываясь, косится на пожилого японца. Сухонькая старушка убирает очки в старомодный ридикюль. У дверей зала профессор Розенцвейг нагоняет Тамми. Со своего места Лорен не слышит, что он говорит, только любуется на тонкую фигуру в шелковом, расшитом цветами платье. С изумлением Лорен видит, как Лесли хватает сестру за локоть и оттаскивает в сторону. Несколько минут они разговаривают, и по их лицам, обычно невозмутимым, видно, что оба в ярости. В конце концов Тамми выдергивает руку и быстрым шагом догоняет Розенцвейга – Лорен успевает заметить промельк бедра в разрезе длинного платья.
– Хочешь знать, о чем они говорили? – спрашивает подошедший Ричард. – Я слышал.
– Ах да, – улыбается ему Лорен, – никто же не знает, что ты понимаешь кантонский!
– Тамми хотела отправиться обедать с Розенцвейгом, а брат обозвал ее шлюхой и сказал, что она готова лечь под любого, у кого американский паспорт и кто поможет ей уехать из Гонконга.
Неужели они переспят? – думает Лорен и представляет, как Розенцвейг целует Тамми, снимает шелковое платье и начинает заниматься… фу, какая мерзость. А еще говорил о неоколониализме! Как можно допустить, чтобы красавица Тамми оказалась в одной постели с лысеющим нью-йоркским евреем! По большому счету это то же самое, что бордели с пленными кореянками. Мужчина-победитель использует женщин захваченной страны – а Гэри уже победитель, потому что он – американец. Неужели такие люди, как отец, потратили всю жизнь, чтобы расширить сексуальный опыт нью-йоркских умников типа профессора Розенцвейга?
– Короче, отвратительная сцена, – заканчивает рассказ Ричард.
– Очень знакомо, – говорит подошедший Артур. – Лорен сейчас скажет, что старшие братья всегда лезут не в свое дело!
– В самом деле – ты лезешь не в свое дело! – говорит Лорен. – Если бы я хотела пригласить Ричарда пообедать с нами – я бы сделала это сама!
Артур вытаскивает кусочек свинины из россыпи обжаренного в масле перца и улыбается сестре:
– Ты разве не видишь, как он на тебя смотрит? И ведь вполне себе красавчик… надо брать, пока дают!
– Я еще как-то могу понять Лесли – он типа оберегает честь сестры, – но почему тебе так нужно, чтобы я с кем-то здесь переспала?
Лорен раскраснелась – не то от ярости, не то дает себя знать острота сычуаньской кухни.
– А почему тебе так нужно быть верной мужу? – спрашивает Артур. – А почему ты уверена, что муж верен тебе?
Лорен пытается рассмеяться в ответ – но не может. Ну да, не то ярость, не то сычуаньский перец. Как всегда – несколько версий: что в диагностике, что в конспирологии, что за обедом…
Но в самом деле – почему она уверена в Хуане? Только потому, что пару раз в месяц она занимается с ним скучным супружеским сексом, вовсе не похожим на то, что показывают в порнофильмах? Или просто знает: Хуан любит ее и ему не нужна никакая другая женщина?
Лорен набивает рот рисом – никогда не запивай острую пищу, заедай ее! – и Артур, словно прочитав ее мысли, говорит:
– Ну и что, что он тебя любит? Я тоже люблю жену – но это же не мешает мне развлекаться! В конце концов, секс – это еще один способ достичь близости с другим человеком. Может, не единственный, но всяко лучше, чем бухло и наркота.
– Ты просто циник, – говорит Лорен, отдышавшись.
– Нет, я просто долго жил в Азии, – отвечает Артур. – Помнишь инь и ян? Гармония мира и все такое, да? Так вот, там в центре черной области есть белый кружок – и наоборот. Почему? Потому что каждое высказывание – например, «я люблю жену» – содержит в себе слабый намек на свою противоположность. В каждом тезисе есть антитезис, говоря по-научному. И если круг – это брак, белое – верность, а черное – измена, то внутри каждой измены есть зерно верности, а внутри каждой верности – зародыш измены.
Тонкий баланс, вспоминает Лорен. Традиционная медицина. Внутри каждой болезни – зародыш выздоровления. Не для меня.
– Я – западный человек, – говорит она. – Я способна оценить изящество твоих построений, но…
– Вот опять, – говорит Артур, – «западный человек». Тот же инь и ян. Внутри каждого западного человека сидит маленький дикарь, варвар, восточный мудрец. И внутри тебя тоже.
– Дикарь – еще куда ни шло, но мудрец… – смеется Лорен.
– И мудрец тоже, – говорит Артур. – Ты только перестань делить мир на черное и белое, на свободу и диктатуру, на атеизм и веру, на коммунизм и частное предпринимательство… знаешь, мне тоже нелегко было это принять, папа все-таки был военным, а это накладывает… тут наши, там враги, ну, сама знаешь… а потом я понял, лет пять назад. Вот Америка и Советы – мы же были враги, правильно? Но на самом деле у них внутри тлел огонек свободы, и, когда он разгорелся, Советы сдулись и убрались из Европы без единого выстрела.
– А у нас?
– А у нас внутри – зародыш коммунизма. Догматизм, узколобость, политкорректность. Словечки типа «неоколониализм» и «мужской шовинизм».
– Нью-йоркские умники, как говорил папа, – улыбается Лорен.
– Не только. Военная бюрократия, тайная полиция, слежка и бесконечные досье – все это тоже коммунизм. То есть мы не выиграли холодную войну, а просто поменялись местами, понимаешь?
Папе бы это не понравилось, думает Лорен. Он бы предпочел считать, что в конце концов мы надрали Советам задницу.
– Может быть, – пожимает она плечами. – Но все-таки, почему тебе так важно обратить меня в свою веру и подложить кому-нибудь в постель?
Артур улыбается, и Лорен снова вспоминает отцовскую фотографию – на этот раз за столиком дайнера где-то в Монтане, на каникулах, лопасти вентилятора под потолком, официантки в коротких юбках, мама смеется нечего, нечего на них заглядываться! – достает «кодак», щелкает… еще не знает – это последняя фотография.
– Я всего лишь хочу, чтобы ты была счастлива, – говорит Артур.
– Я счастлива, – отвечает Лорен, но ей хочется, чтобы в голосе было чуть больше уверенности.
– Нет, – Артур качает головой. – Моя сестра достойна большего, чем какой-то мексиканец.
На секунду – вспышка памяти, словно кадр видеопроектора: залитый солнцем двор военной базы, тяжесть камня в правой руке, от ярости перехватывает дыхание, бросок – изо всех детских сил, – глухой удар, уходящий подросток приседает на одно колено, в светлых волосах расплывается багровое пятно: ах ты сучка! Ты мне голову разбила! – а ведь сейчас Лорен даже не вспомнит, в чем было дело, в памяти осталась только жаркая слепая ярость, точь-в-точь как сейчас.
– Что. Ты. Сказал? – очень медленно говорит она. Палочки трясутся в руке.
– Да ладно тебе, – Артур продолжает улыбаться. – Я пошутил, ты что? Какая мне разница – мексиканец или кореец? Да будь он хоть стопроцентным WASP'ом с «Мэйфлауэра», все равно был бы вялый и бесполезный, как хер импотента!
– Ты просто не любишь Хуана, – резюмирует Лорен.
– Я просто люблю тебя, – отвечает Артур.
Пятый день
Тамми и Розенцвейг входят в конференц-зал вместе. Узкие черные брюки, красные туфли на высоком каблуке, шелковая блузка переливается отражением лунного света в воде гонконгской гавани, неизменные длинные серьги гипнотически раскачиваются при каждом шаге – у Лорен перехватывает дыхание, она едва скользит взглядом по лысеющему профессору в карикатурных очках.
Неужели Лесли прав, и у них был секс?
– Сегодня вы услышите последнюю версию, – провозглашает Фред Хэррис, – и для этого вернемся на шаг назад. Что, если «боинг» не был подбит японцами, а все-таки смог совершить посадку? Вы скажете: тогда пассажиры выбрались бы наружу и хоть кто-нибудь из них спасся. Это объяснило бы отсутствие трупов и спасательных жилетов и даже то, что, согласно показаниям водолазов, ремни безопасности были расстегнуты. Но что случилось со спасшимися? Почему мы ничего не знаем об их судьбе? – Фред Хэррис обводит взглядом притихшую аудиторию. – Все просто: первыми к месту катастрофы подоспели советские корабли. Они взяли людей на борт и увезли в Россию. Возможно, моряки были искренне уверены, что везут спасенных пассажиров для передачи родным и близким, – но тут в игру вступает знаменитое Ка Гэ Бэ!
Во всю стену – эмблема со щитом и мечом. На самом деле – ничуть не страшнее, чем наш цээрушный орел, думает Лорен. Фред Хэррис щелкает переключателем – черно-белая фотография мужчины с крупным подбородком, волевым и решительным лицом.
– Возможно, вы узнаёте этот портрет. Это конгрессмен Ларри Макдональд, один из пассажиров рейса KAL 007. Мистер Макдональд был ярым борцом с коммунизмом, он многократно пытался провести через Конгресс закон, запрещающий продавать оружие подобным режимам и их союзникам. Разумеется, оружейное лобби и либералы блокировали его попытки, но все равно каждое выступление Ларри было ударом по Советскому Союзу. Поставьте себя на место КГБ: вам в руки попал такой человек – вы бы его отпустили?