– Мироздание, крутясь на месте, протирается до дыр, – припомнил я слова Вассагова.
– Но все равно это лучше, чем…
– Чем что?
– Чем всякое другое. Давай спать, что ли? Ох, будет у меня утром голова болеть…
– Ложись, я сейчас покурю и тоже лягу.
Анюта завозилась, заползая в спальник, а я вылез с сигаретой. В ночи цвиркали какие-то насекомые, в реке плескала рыба, шум пиршества в лагере практически затих, только доносились изредка какие-то пьяные вскрики – в кустах кого-то то ли били, то ли ебли.
На голую спину немедленно начали пикировать завывающие комары. Я достал из рюкзака зеленую змейку цыганской спирали, запалил от зажигалки, раздул огонек, аккуратно пристроил на камушек у полога так, чтобы не прожечь ткань. От прессованной травы в палатку потянуло сладковатым приятным дымом, комары набрали высоту и барражировали там, навязчиво гудя, но не снижаясь. Мне стало интересно – уже наступило новое сегодня, или все еще старое? Лезть в куртку за телефоном было неохота. Я докурил, погасил окурок, прикопал его в землю и полез в спальник.
Мне приснилась большая комната с задрапированными темной тканью стенами. Круглый деревянный стол, свечи в бронзовых подсвечниках, пыльные бутыли зеленого стекла, какие-то расписные кубки. Вокруг стола на резных массивных стульях сидели люди. Я с удивлением узнал Кеширского, который был одет как настоящий реконструктор, – в расшитый голубой кафтан, синие шелковые порты и алые сапоги с загнутыми острыми носами. На лице его, всегда безупречно выбритом, сейчас красовалась небольшая курчавая бородка, о кубок постукивали перстни, но при этом на голове был разноцветный треххвостый шутовской колпак с бубенчиками. Рядом с ним, вальяжно раскинувшись, расположился Председатель, имени которого я так и не запомнил, – он косплеил купца первой гильдии. Прилизанные волосы, окладистая борода, сюртук с искрой, белая жилетка с золотой цепочкой часов, смазные сапоги – только по хитрому прищуру глаз и узнал. Третьим, в полупрофиль ко мне, сидел незнакомый архиерей, в ниспадающем черном облачении с массивной драгоценной панагией и высоком клобуке с блестящим крестом. У него было неожиданно неприятное лицо с уродливым шрамом через левую щеку, который перекашивал рот в сардонической кривой ухмылке. Четвертый был ко мне спиной, и из-за высокой спинки стула я видел только рукав кожанки да лампас галифе. Я смотрел на происходящее со стороны, как в кино, осознавая, что вижу сон, и удивляясь символизму происходящего.
– Изловлен ли колдун? – спросил служитель культа носителя кожанки.
– Да, владыко, сейчас доставят, – голос был знакомый, но я не успел вспомнить, где его слышал. Хлопнула дверь, и в комнату вошел генерал Петрищев, одетый в военную форму времен РККА. На синих кавалерийских петлицах его френча красовались два ромба. Генерал – или, если судить по петлицам, комдив – вел, крепко держа за плечо, уродливого карлика в малиновой пиджачной паре. Злое морщинистое лицо его кривилось от боли, руки были связаны за спиной. Спутать его с кем-то было бы сложно – передо мной был Аполлион Адимус, учитель искусства реальности.
– Вот он, владыко. Скрывался у полюбовницы, привести ее?
– Да, не сочтите за труд.
Петрищев кивнул, усадил карлика на стоящий в стороне стул, для чего его пришлось приподнять – коротенькие ножки болтались, не доставая до пола, – и вышел.
– Ты сие учинил, ворожей поганый? – спросил священник строго. – Признайся – и будешь спасен.
– В жопу иди, поп, – гордо ответил Аполлион, – сами пукл полный город развели, а я виноват? Я-то просто денег заработать хотел…
– Не мы развели, – сказал тот, что в кожанке.
– Не вы, так хозяин ваш, – ощерился на него карлик, – один черт. Вот насосутся они, окрепчают – что делать будете?
– Сгинешь ведь, ворожей, – сурово сказал священник.
– Все сгинут, поп! В хорошей компании и в петле веселее!
– Да не он это, – сказал вдруг Кеширский, – не он…
– Молчи, скомороше, – оборвал его архиерей, – ты и сам не без греха здесь. Кто колдуна во град привел, не ты ли?
– Ой, я вас умоляю! – отмахнулся Кешью. – Он потешный. И не он это, говорю вам. Куда ему…
Хлопнула дверь, и Петрищев, держа за голый локоть, завел в помещение Крыскину. В короткой ночнушке и кружевном белье, на ногах – тапочки в виде зайчиков. Лицо ее было пустым и бессмысленным, стеклянные глаза смотрели сквозь собравшихся.
– Любовница его, – с удовлетворением сказал кожаный. – В шкафу у нее прятался, промежду белья, аки моль.
– Ты ее разума лишил, колдун? – спросил священник.
– Вы так и не поняли, – мелким противным смехом засмеялся карлик, – не было там никакого разума.
– Поди сюда, тварь Божия, – архиерей поманил пальцем Крыскину, и она, так же глядя мимо него в пустоту, сделала несколько шагов вперед.
– И верно, пукла это, – сказал он, поглядев пристально в пустые глаза, – не брезглив ты, колдун, однако, – с пустой тварью грешить.
– Предрассудки это, – отмахнулся карлик, – суеверия! Не через это место они высасывают.
– А так сразу и не скажешь, – удивленно прокомментировал Кеширский, без смущения похлопав полуголую женщину по слегка обвисшей ягодице. – Обычно они попроще как-то.
– Они ж как комары, – ухмыльнулся Аполлион, – эта вон даже талантец себе насосала. Велика сила массмедиа! А все этот ваш…
Все обернулись ко мне, и я, как это бывает во сне, внезапно понял, что стою на полу в одних трусах, как заснул в палатке. Было неловко и странно.
– Что, Антон, не спится? – Развернувшийся на стуле в мою сторону носитель кожанки оказался Александром Анатольевичем.
Я хотел ответить, что как раз сплю, но говорить почему-то не мог, только пожал плечами.
– Чужак… – неопределенным тоном сказал священник. – Зачем ты приблизил его, скомороше?
– Эх, Антоша, вечно ты берегов не видишь! – укоризненно покачал головой Кеширский. Бубенчики на его шапке мелодично звякнули. – А ведь такой талантливый мальчик…
– Может, его… Того-этого? – непонятно, но довольно зловеще спросил Председатель. – Чего он везде лезет-то? Мальчик-хренальчик…
Вот сука! Попадись мне теперь…
– Он полезен, – возразил Александр Анатольевич, – вот подсказал, где колдуна искать… Правда, Антон?
Я по-прежнему не мог говорить, так что ничего и не ответил. Даже во сне я не испытывал большого желания быть полезным.
Я вам не витаминный салат.
– Проснись, проснись, Антон! – Я открыл глаза, но ничего не увидел. В палатке было темно, сильно пахло сладковатым дымом, а меня трясла за плечо Анюта. – Да проснись ты, мне страшно!
Она всхлипывала и дрожала, я на ощупь обнял ее за плечи и прижал к себе. Щеки ее были мокрыми от слез.
– Мне приснился жуткий сон, – сказала она, отдышавшись, – такой реальный…
– Успокойся, уже все, я с тобой, это просто сон… Расскажи, станет легче.
– Мне приснилось, что я умерла.
– Э… Ну… – Я не нашелся, что на это сказать.
– Массовые похороны, городское кладбище, десяток гробов в ряд, мэр весь в траурном. Толкает речь «потеряли молодых и лучших, город никогда не забудет…». Я смотрю как будто со стороны, издалека, но отчетливо вижу себя лежащей в гробу, на лбу у меня эта дурацкая бумажная лента, в руках свечка… Идет мелкий дождь, и все мокрые, и я в гробу мокрая. А потом вышел жуткий священник, весь в черном, на лице рваный шрам и ухмылка злобная… Что с тобой?
Я, видимо, вздрогнул от неожиданности.
– Ничего, просто ты так рассказываешь, что я прямо как будто сам увидел…
– Священник заговорил про жертву Авраамову и про то, что жертва принята, и кровь искупила, и теперь все будет по-другому. Все в трауре, много народу – чуть ли не весь город стоит. Я вижу – они только делают вид, что им жалко тех, кто в гробах, а на самом деле довольны. Переглядываются исподтишка, улыбки прячут, перемигиваются – вот, мол, теперь-то по-нашему все будет! И я вижу, что все они одинаковые, но пустые внутри…
А ты стоишь перед моим гробом, лицо у тебя мертвое и страшное, мертвее моего. Как будто это тебя сейчас будут хоронить. А я хочу тебе сказать, чтобы ты не убивался, что я в гробу не вся, что я еще и тут, снаружи, смотрю на тебя, но не могу… И так мне от этого стало горько и страшно, что я проснулась. Прости, что разбудила, но мне было очень плохо. Наверное, я просто лишнего выпила, да?
– Да, есть немного, – сказал я, – перебрала с непривычки, бывает. Не бери в голову.
Подозрительно пахнет дым этой цыганской спирали, и сны от него странные. Надо было, правда, в ларьке купить. Выполз покурить, заодно загасил остаток и палатку проветрил, благо комаров сдуло поднявшимся от реки ветерком. Потом залез обратно и успокоил Анюту наилучшим из доступных способов.
А утром был рыбак.
– Рыбак ушел? – спросил я, вылезая из палатки.
– Какой рыбак? – удивилась Анюта.
– Да вот, на мостках сидел утром…
– Утром? Утром ты дрых без задних ног! – засмеялась она.
– Это кто еще дрых! Это ты храпела на всю округу, а я встал вместе с солнцем… Правда, потом обратно лег.
– Я не храплю!
– Все храпуны так думают. Так что рыбак был, я с ним поболтал даже. Странный такой… Ловит рыбу и отпускает. Двух пальцев нет на руке.
– Двух пальцев? – Анюта посмотрела на меня странно: – Указательного и среднего, на правой руке?
– Ну да, – удивился я, – знакомый, что ли?
– Слышала о нем… – ответила она уклончиво и задумалась.
Глава 14Метаморфозы региональной политики
– Доброе утро! С вами снова «Радио Морзе» и Антон Эшерский! Если бы сегодня было пятнадцатое мая, это был бы День маникюра, отражающий извечное стремление женщин выкрасить то, что нельзя выщипать. Завить прямое, распрямить вьющееся, сбрить, где растет, и нарисовать там, где не выросло. Что-нибудь проткнуть и чего-нибудь вставить. Убрать попу, но нарастить сиськи. Одеться, чтобы выглядеть голой, – и возмущаться, что все пялятся. На этом фоне странная привычка рисовать что-то на ногтях кажется довольно безобидной. Впрочем, любим мы их все равно не за это.