Гуцзинь, 1934, кн. 21, с. 2а]. В Гуандуне первостепенное значение в жертвоприношениях Кануна седмицы придавалось росткам риса, поскольку в 7-м месяце там собирали первый урожай этой культуры [Ху Пуань, 1923, ч. 2, цз. 7, с. 24].
Оценить значение праздника Кануна седмицы можно, лишь поняв его место в ряду других календарных праздников осеннего периода. Нужно принять во внимание, что Канун седмицы приходился на период благодарения душ умерших за собранный урожай и был частью широкого обрядового комплекса, связанного с этим периодом. Чествование душ умерших начиналось с первых чисел 7-го месяца и достигало кульминации в середине месяца, в дни праздника Чжунъюань — одного из трех больших праздников мертвых в годовом цикле китайцев. По народному поверью, в течение всего 7-го месяца врата преисподней были открыты, и ее обитатели получали возможность находиться в мире людей. Многие матери по этой причине боялись отпускать своих детей на улицу в вечернее время [Ван Синжуй, Цэнь Цзяу, 1936, с. 78].
Праздник Чжунъюань появился сравнительно поздно — в эпоху раннего средневековья. Первое упоминание о нем относится к VI в. Примечательно, что этот праздник имел преимущественно буддийскую окраску, а наиболее популярная в народе версия его происхождения тоже пришла из буддизма, распространившегося в Китае лишь в течение первых столетий нашей эры. Подавляющее большинство китайцев считали зачинателем Чжунъюаня буддийского святого по имени Мулянь. Согласно житию Муляня, его мать после смерти переродилась в царстве голодных демонов за то, что, съев мяса, отказалась покаяться в содеянном. Мулянь, который был любящим и самоотверженным сыном, спустился в ад, отыскал там свою мать и попробовал накормить ее, но пища во рту грешницы тут же превращалась в горящий уголь. По совету Будды Мулянь в 15-й день 7-го месяца преподнес монашеской общине щедрые дары, и благодаря молитвам всех монашествующих его мать была избавлена от мучений в аду.
Будда призвал своих приверженцев совершать такой обряд каждый год и назвал его Юйланьпэнь. Впрочем, середина 7-го месяца была важным праздником и у даосов, да и сам термин «Чжунъюань» — даосского происхождения. В даосской традиции это была дата одного из трех в году собраний всех высших даосских богов, собиравшихся для того, чтобы «осчастливить мир, верующих и государство» [Чэнь Юаньцзин, 1978, с. 945].
Выделение обрядов середины 7-го месяца в качестве самостоятельного и пышного праздника стало результатом постепенного усложнения общественной жизни древних китайцев, что выразилось помимо прочего и в трансформации их представлений о потустороннем мире. Под воздействием буддийской мифологии в сознании китайцев укоренилась концепция ада, а сами буддисты взяли на себя миссию избавления душ умерших от адских мук. Провозгласив высшей ценностью заботу об обитателях преисподней, всех «страждущих и скорбящих», буддизм, а заодно с ним и даосизм придали новое качество фундаментальному для традиционных религиозных воззрений китайцев различию между «своими» и «чужими», или, как еще говорили в Китае, «внутренними», т. е. принадлежащими к данному роду, и «внешними», духами. Буддийская и даосская идея загробного воздаяния сделала возможным посредование между этими категориями духов как двумя взаимодополняющими частями единой системы мировоззрения. Важность такого посредования станет очевидной, если учесть, что умершие предки данного рода были «чужими» духами для других родов и ни в одной семье не могли быть уверены, что люди помнят о всех их предках. Поэтому забота о «своих» предках неминуемо подразумевала заботу о «чужих», забытых и неупокоенных душах. Предков, пользовавшихся вниманием потомков, и «сиротских», или, как еще говорили в Китае, «голодных», душ объединяло также и то, что они одинаково нуждались в подношениях и молитвах живущих. Напротив, небожители, достигшие блаженства собственными силами, были, в сущности, безучастны к людской жизни. Возможно, здесь нужно искать объяснение резкому контрасту между сдержанной атмосферой обрядов Кануна седмицы и экзальтированным настроением праздника Чжунъюань, который утверждал двуединство предков и демонов, своего рода сходство несходного и как следствие присутствие в священном элемента гротеска.
В рамках религиозной системы китайцев молебны, искупавшие прегрешения «голодных духов», знаменовали, по существу, финальную стадию заупокойных обрядов — «приобретение мертвыми статуса предков» [Teiser, 1986, с. 55], воссоединение живых и мертвых в ритуальном сообществе, включение мертвых в животворящий годовой цикл праздников. Символизируя единение усопших предков и их здравствующих потомков, буддийские и даосские молебны в полнолуние 7-го месяца одновременно драматизировали разрыв между жизнью и смертью и тем самым подтверждали разделение душ умерших на «внутренних» и «внешних».
Несомненно, буддийские празднества Юйланьпэнь были просто позднейшим оформлением значительно более древней традиции экстатического общения с умершими предками как хранителями и защитниками плодородия, берегущими в земле семена жизни. Еще в начале XX в. в народе твердо держалось поверье о том, что на время праздника Чжунъюань мертвые «возвращаются в родной дом». Соответственно обряды этого праздника можно разделить, исходя из их социокультурной значимости, на два вида: семейные и коммунальные, или общинные. Оба вида обрядов, которые были полностью параллельны друг другу, включали в себя три последовательных этапа: встречу душ умерших, их чествование и, наконец, проводы.
Встречу усопших предков устраивали в зависимости от местного обычая в разные дни первой половины 7-го месяца. Жители Северного Китая обычно совершали этот обряд в 13-й иди 14-й день, на Юге — в 12-й день иди еще раньше. В уезде Синьхуа (провинция Хунань) умерших встречали в 10-й день, в уезде Тэнъюэ (провинция Юньнань) — уже во 2-й. В Гуандуне каждая семья зачастую могла выбрать день встречи по своему усмотрению.
Мы можем наблюдать аграрные корни Чжунъюаня в распространенном прежде по всему Северному Китаю обычае в день встречи предков поклоняться просу и конопле. Крестьяне в этот день выставляли по обеим сторонам ворот дома снопы проса и конопли. Стебли этих растений клали также у дверей, очага и семейного алтаря. Известно, что в городах средневекового Китая ими украшали жертвенный столик. Их также раскладывали на семейном кладбище. Пучки проса и конопли жгли перед воротами дома в знак прибытия предков [Гуцзинь, 1934, кн. 21, с. 146]. В некоторых местностях Шаньдуна во дворе дома сооружали небольшие шалаши из стеблей проса и конопли и совершали в них поклонения предкам. В окрестностях Пекина крестьяне ставили перед воротами три снопа проса и раскладывали перед ними в качестве жертвоприношения лапшу и фрукты [Ли Цзяжуй, 1936, с. 89].
Источники не сообщают о каких-либо легендах, связанных с обычаем выставлять перед домом и сжигать в день «встречи» предков стебли проса и конопли. Нельзя, однако, не заметить преемственность между представлением о связи проса и усопших предков и обожествлением проса как тотемного предка племени чжоусцев, расселившихся на территории Северного Китая в конце II тысячелетия до н. э. Заметим, что просо на Севере созревало в 7-м месяце и обычай выставлять перед домом и домашним алтарем стебли проса и конопли называли «благодарить за урожай», «сообщать об осеннем прибытке» или «сообщать о приобретенных осенью еде и одежде» [Гуцзинь, 1934, кн. 21, с. 146]. Последнее сообщение указывает, возможно, на древнюю практику изготовления тканей из конопли и льна. Что касается обычая жечь факелы из стеблей проса и конопли, то он восходит к древней символике огня как стихии преображения, связывающей мир живых и мир мертвых. Аналогичные обряды «встречи» предков во время праздника Нового года не оставляют сомнения в том, что просо у северных китайцев рассматривалось как средство коммуникации живых с их умершими предками.
«Встреча» покойных предков сопровождалась подношениями в их честь. Обычно эти подношения включали в себя чай и вино, тонкую лапшу, постные похлебки, фрукты и непременно тыкву или дыню. В провинции Фуцзянь главными подношениями духам были наполовину сваренные овощи, которые выставляли на столиках перед воротами домов; блюда с жертвенной пищей украшали цветами. Непременно зажигались курительные палочки, причем нередко их втыкали в порог дома, дабы привлечь и умилостивить ароматами души умерших [Groot de, 1886, с. 423]. По всему Китаю семьи в полном составе выходили за ворота и церемониально кланялись, приветствуя воображаемых предков. Тут же сжигались белые жертвенные деньги, предназначенные для душ умерших. Иногда «встреча» предков приобретала вид театрализованного представления. Например, в уезде Цюй (провинция Сычуань) каждая семья в 12-й день месяца выставляла «в диком месте» фигуру человека, а вечером все домочадцы кланялись ей при свете факелов [Цюй, 1976, с. 533]. В некоторых городах провинции Цзянсу нищие ходили по улицам, нарядившись демонами [Ху Пуань, 1923, ч. 2, цз. 3, с. 82]. По всему Китаю у каждого дома в полнолуние 7-го месяца по вечерам зажигали фонари, которые, как гласила молва, «освещали преисподнюю», указывая мертвым дорогу к их дому. Полагалось также поклониться могилам предков и привести их в порядок. Делали это только по нечетным числам месяца, чаще в 15-й день или незадолго до него.
Возвращение в дом усопших предков отмечалось поклонениями на семейном алтаре. Набор жертвенных яств, определявшийся местными обычаями и особенностями китайской кухни, был неодинаков в разных областях Китая. Обычно предкам подносили чай и вино, лапшу, рис и мясные блюда, всевозможные фрукты, сладости, на юго-восточном побережье — рыбу, крабов и другие морские продукты. В некоторых местностях провинции Шаньси было принято жертвовать баранину, а беднякам, не имевшим скота, посылали выпеченную из теста фигурку барана [Гуцзинь, 1934, кн. 21, с. 15а]. Жители г. Ханчжоу обязательно выставляли на жертвенные столики 13, 15 или 17 чашек чаю, а также рисовые клецки