Мараини, 1980, с. 54].
Своеобразным проявлением древних календарных сельскохозяйственных обрядов и обычаев стала традиция японцев любоваться природой, ее характерными признаками в каждое данное время года: цветами, луной, снегом, деревьями. Любование у древних японцев — это восприятие мира, природы, всей сущности бытия через восприятие красоты [Виноградова, Николаева, 1979, с. 259–260]. Это не просто любование, а созерцание и сопереживание. Под влиянием буддийских догм о бренности и иллюзорности мира любование, восприятие красоты было связано с представлением о быстротечности всего сущего. На такой основе возникло и понятие древней японской эстетики моно-но-аварэ — «грустное очарование вещей», что в наибольшей степени присуще обрядности, связанной с любованием природой. Японцы всегда приходили в храмы не только для соблюдения религиозных обрядов, но и для ощущения изменяющихся настроений природы, «что было простым народным обычаем» [Noma Seiroku, 1964, т. 1, с. 124].
Календарная обрядность нашла свое отражение в поэзии, которой в эпоху средневековья, когда создавались наиболее прославленные антологии японской поэзии типа «Манъёсю», тоже была присуща сезонность. Это была так называемая календарная поэзия. В поэзии существовали даже специфические «сезонные» слова, точно передающие колорит определенного времени года. И даже в то время, когда стала отживать традиционная канонизация тематики поэтических сборников, по словам Н.И. Конрада, «единственным отзвуком былой стандартизации осталось требование, чтобы в „хокку“ (трехстишие. — Авт.) был выражен „сезон“, то есть какой-либо конкретной деталью указано время года» [Конрад, 1954, с. 8]. Весной, например, это сакура, а осенью — алые листы клена. Японский ученый Хага Хидэо особо подчеркивает, что именно резко различимые в стране четыре времени года вызвали к жизни этот вид поэзии, и, таким образом, прослеживает неразрывную, органическую связь между календарными обычаями и обрядами и календарной поэзией японцев.
По-японски календарный праздник обозначается термином мацури. Это слово означает также «почитание», «поклонение», «служба», «культ», так как в древности им называли все действа, связанные с умиротворением богов (подношение даров, в том числе съедобных, танцы, музыка, исполняемые в их честь, и т. п.). Первоначально мацури был связан лишь с синтоистским культом. А с VII в., по мере взаимопроникновения синтоизма и буддизма, слово мацури получило более широкое применение: его стали употреблять по отношению ко всякого рода праздникам, не только религиозным.
У древних японцев мацури был строгим религиозным обрядом. Его трансформация в определенного рода празднество произошла в конце XVI в., тогда мацури стали выходить за рамки храмов, на городские улицы, превратившись, по мнению Янагида Кунио, из мацури в сайрэй [Янагида Кунио, 1982, с. 33, 53]. Сайрэй, так же, как и мацури, на русский язык переводится словами «празднество», «религиозная церемония». Но японский ученый вкладывает в слово сайрэй несколько другое содержание, трактуя его просто как праздник или развлечение в отличие от мацури, в котором он в большей степени усматривает религиозный аспект с сохранением богатой обрядности. Превращение мацури в сайрэй Янагида Кунио расценивает как важнейшую перемену в японских календарных праздниках. Он связывает ее с тем, что с развитием городской культуры в мацури стало принимать участие большее число зрителей, не всегда разделявших религиозные чувства устроителей. Для них мацури стал просто красочным зрелищем.
С выходом праздников за стены храмов появились и обычаи устройства торжественных уличных шествий-процессий со священными паланкинами, платформами-колесницами, танцами и песнями. Эта парадная сторона праздников в XVIII–XIX вв. постепенно становилась преобладающей. Особенно бурно этот процесс стал ощущаться с начала XX в., когда, по словам японского этнографа Макита Сигэру, произошла еще одна «большая перемена» в японской праздничной обрядности. По его мнению, не только среди зрителей, но и среди устроителей и участников мацури стало постепенно расти число неверующих, для которых мацури — просто забава, игра (асоби) [Нихон-но мацури, 1982 (II), с. 108].
Домашние и деревенские общинные обряды и праздники, такие, как празднование Нового года, высадки рисовой рассады и т. д., служили как психологической потребности умилостивления духов, создания надежд на благополучный год, хороший урожай, так и социальной потребности сплочения, эмоционального единения соответствующей ячейки общества: малой семьи, большой семьи, патронимии, сельской соседской общины. Эти функции сходили на нет с постепенной утратой социальной значимости соответствующих ячеек, таких, как сельская община или патронимия. Однако семейное, родственное и даже соседско-квартальное значение некоторые из обрядов и праздников сохранили и в XX в. В наибольшей степени такое значение, связанное, прежде всего, с семейно-родственными узами, не зависящими ни от социального слоя, ни от профессиональной ориентации, сохранилось за двумя праздничными комплексами: зимним — Новым годом и летним — О-Бон.
Городские праздники, вышедшие на улицы в позднее средневековье, также выполняли свою определенную социальную функцию.
Традиционный праздник состоял, как правило, из трех основных компонентов: так называемого приветствия божества, общения с ним и его проводов. Эта троичная структура очень характерна для японских воззрений на божественные силы. Они представляются обычно разлитыми в природе. Храмы, священные изображения, фетиши не являлись местом постоянного пребывания божества; это лишь место, куда божество может временно снизойти благодаря обрядам его призывания и на время осуществления обрядов поклонения. В XIX — начале XX в. к встрече с божеством готовились заранее. Приводился в порядок храм, подметались улицы, а место, приготовленное для божества, огораживалось священной веревкой симэнава. В храме, на алтаре или на священном месте устанавливались ритуальная пища и другие подношения божеству. Компонентами ритуальной пищи являлись дары моря и гор: рыба, моллюски, водоросли, овощи или фрукты. Она готовилась специальными людьми, с соблюдением определенных церемоний.
Знаком, что к приему божества все готово, служили белые флаги с написанными на них названиями храмов или именами самого божества. Иногда это были просто куски белой бумаги, привязанные к вершине длинного шеста, иногда — ветви сосны и бамбука перед каждым домом или учреждением, как во время новогоднего праздника, или яркое украшение улиц, как во время летнего праздника Танабата. Устроители праздника и его непосредственные участники проходили ритуальное очищение (мидзугори) — омовение в холодной воде. О начале праздника возвещал барабанный бой, который не прекращался на всем протяжении празднества.
Так называемое общение с божеством — это и был сам праздник во всем его многообразии: и многочасовое молчание в темноте, и шумные, безудержные танцы, песни и молитвы, и веселые пирушки. Существовало поверье, что ритуальная трапеза вместе с божеством «повышает» питательность пищи и придает большую силу всем, кто в ней участвует. Неотъемлемым атрибутом такой обрядности было употребление сакэ. Обязательной частью традиционных календарных праздников являлись разнообразные театрализованные представления, музыка, танцы, хороводы, игры, шествия. Музыка и танец сопутствовали религиозным обрядам с древнейших времен, о чем повествуют мифы. Театрализованные представления при храмах ведут свое начало с VII–VIII вв.; их устраивали во время религиозных церемоний [Гришелева, 1977, с. 7–13]. В одних праздниках ключевым моментом являлась ритуальная церемония внутри храма, в других — уличное шествие.
Во время шествий по улицам проносились священные паланкины, по форме напоминающие храм, — микоси. Они были сделаны из цветного картона и бумаги. Их размеры и вес варьировались в зависимости от значимости храма. Считалось, что на время шествий в них переселяется дух божества храма. Микоси украшались моделями ворот синтоистских святилищ — тории, колокольчиками и шелковыми шнурами. Наверху помещалось изображение птицы-феникс (хоо). Паланкины устанавливались на брусьях; их несли мужчины в ритуальной одежде — коротких белых штанах и коротких куртках, иногда просто в набедренных повязках; лбы их были повязаны куском материи, свернутым жгутом, — хатимаки. Хатимаки — это головная повязка, на которую раньше японские воины надевали шлем. Она и имела практическое значение, и носила сакральный характер, означала готовность к переходу от обыденности к священности. Шествие с микоси сопровождалось ударами барабанов — тайко, которые как эхо повторяли топот ног носильщиков, а также криками «Вассёй!» («Раз-два — взяли!») После окончания шествия микоси водворялись в главный храм.
Другим частым атрибутом календарной обрядности являлись процессии платформ-колесниц даси. Их богато украшали резьбой, парчой, цветами, мечами и другими атрибутами, имевшими магическое значение. На них были расставлены куклы, изображавшие либо действительных, либо легендарных героев японской истории, а также и мифологических животных. Иногда основным декором служили ритуальные макеты гор, покрытые растениями и цветами, с которыми японцы связывают возникновение самих даси.
Платформы-колесницы ведут свое происхождение от так называемых симэси-но яма (макеты гор), которые в VII в. ставились в императорском дворце во время обряда, посвященного снятию урожая, — дайдзёэ. Тогда существовал обычай строить временные храмы для совершения обряда подношения богам вновь выращенного риса. Перед каждым таким храмом воздвигались симэси-но яма. Это были небольшие горки, сооруженные из земли, на которых устанавливались молодые деревца сосны или других священных растений. Над ними подвешивались изображения солн