Укрепления Очаковской твердыни имели вид неправильного четырехугольника, состоявшего с сухого пути из низких бастионов с сухим рвом и гласисом, а с моря из простой каменной стены. С сухого пути тянулись, кроме того, построенные несколько позднее 10 передовых люнетов, с моря же усиливал оборону мощный форт Гассан-паша. С начала войны турки успели хорошо укрепить Очаков и усилить гарнизон. Над укреплением стен и бастионов вот уже больше года неустанно трудился французский инженер де Лафит Клавье. К сожалению, у Потемкина, как главнокомандующего, не было определенного плана действий, да к тому еще он в это время часто прибалевал.
Рядом со своими палатками светлейший велел расположить любимых бугских егерей генерал-майора Голенищева-Кутузова.
Голенищев-Кутузов
Сразу же по прибытии к Очакову, князь немедленно сделал рекогносцировку и приказал истребить остатки турецкой флотилии, стоявшей под крепостью, что и было исполнено, как мы уже знаем, 1 июля с полным успехом. В тот же день армия обложила крепость, расположившись от нее верстах в пяти, дугою, причем правый фланг примыкал к Черному морю, а левый к Очаковскому лиману. Правым крылом командовал генерал Меллер, центром князь Репнин, левым крылом Суворов, призванный сюда из-под Кинбурна со своим любимым Фанагорийским полком. Началось и активное строительство осадных батарей.
Строил их инженер-полковник Николай Корсаков, женатый на сестре Мордвинова. За плечами опытного инженера была набережная реки Фонтанки в Петербурге, строительство Херсона и укрепление Кинбурнской крепости. Суворов относился к инженеру с большим почтением, так как всегда ценил острый ум и большие знания.
Дружбу Корсаков водил с полковником Самойлой Бентаном. Ныне личность Бентана у нас мало кто помнит и зря! Этот английский инженер был одним из самых выдающихся изобретателей 18 века. Что и говорить, под Очаковым были собраны люди выдающиеся!
3 июля Потемкин получил письмо от Екатерины. После разных подробностей о войне со Швецией, императрица вопрошала: «Что делает Очаковская осада?»
Вместе с письмом князь получил от нее и подарки за победу в лимане «большое золотое блюдо с надписью и на нем шпагу богатую с лаврами и надписью'', кроме того ему было дозволено иметь штат „генерал-фельдмаршальский от флота Черноморского“. „Помоги тебе сам Творец во взятии Очакова“ – снова напомнила князю о его долге Екатерина в следующем письме от 28 июля, – „Паче всего старайся сберечь людей; лучше иметь терпение поболее“.
14 августа она писала: „…Я же вижу, что ваше теперешнее состояние под Очаковом весьма заботливо и труднее, нежели я себе представляла, и так все беспокойства ваши мне теперь чувствительнее, нежели дурацкая шведская война“ и проч. К этому прибавлено: „Пожалуй, повадься писать чаще, а то до мира не доживу“.
31 августа снова советовала: „Я жалею весьма, что ты столь много обеспокоен очаковскою осадою; терпением все преодолевается; лучше тише, но здорово, нежели скоро, но подвергаться опасности, либо потере многолюдной“.
Вскоре после прибытия к Очакову, желая присутствовать при военных опытах, Потемкин едва не погиб от случайного взрыва. Спустя несколько дней светлейший отправился на катере на рекогносцировку между Кинбурном и Очаковым, причем без всякого сопровождения. Разглядев в зрительные трубы, что в катере под их крепостными стенами разъезжают какие-то важные персона, турки вначале палили по катеру из пушек, а затем попытались его перехватить канонерскими лодками. Сохранив хладнокровие, Потемкин едва успел уйти под защиту наших береговых батарей.
– А хорошо мы покатались! – весело говорил он бледным генералам. – Морские поездки вообще полезны для здоровья!
– Особенно под турецкими ядрами! – грустно заметил генерал Синельников.
Генералу Синельникову не повезет. Когда спустя несколько дней, Потемкин снова отправится на рекогносцировку под очаковские стены, как всегда в пышных одеждах и увешанный звездами, турки накроют его свиту пушечным огнем. Ядром Синельникову оторвет ногу и через несколько дней он умрет. Но любви светлейшего к опасным рекогносцировкам это нисколько не убавит.
Между делом князь в минуты отдохновения любил заниматься литературными трудами, писал мадригалы дамам и переводил церковную историю аббата Флёри, слушал музыку заводил новые романы и устраивал пиры. На главной квартире всегда было шумно. Туда-сюда сновали всевозможные сановники, иностранные дипломаты, авантюристы.
При этом Потемкина сильно тревожили нарочно распущенные турками слухи о минах, якобы, заложенных на подступах к крепости французскими инженерами, и он поджидал из Парижа подробный план крепости со всеми минными галереями, не жалея на его покупку золота.
Первое время светлейший был уверен, что после нашей победы в лимане крепость быстро сдастся на капитуляцию. Однако турки сдаваться не собирались. Постепенно Потемкин стал хандрить, сделался угрюм, скучен, капризен, называя Очаков „проклятою крепостью“.
Впрочем, солдаты Потемкина любили. Он часто шутил с ними, приезжал в траншеи просто поговорить, а однажды вставшим пред ним солдатам сказал:
– Слушайте ребята, приказываю вам однажды навсегда, чтобы вы передо мною не вставали, а от турецких ядер не ложились на землю! Уже в июле месяце Потемкин жаловался принцу де Линю:
– Этот поганый город мне надоедает.
На что де Линь отвечал:
– Он еще более надоест вам, если вы не возьметесь за дело как следует. Сделайте фальшивую атаку с одной стороны, а с другой берите ретраншементы штурмом, и крепость будет ваша.
Потемкин огорчался этим ответом и в свою очередь язвил:
– Овладеть Очаковом мудренее, чем турецкою крепостицей Шабац, занятою вашим императором Иосифа!
Тогда уже обиделся де Линь:
– О подвигах императора Иосифа следует говорить с большим уважением, так как император сам при этом случае выказал необыкновенное мужество, подвергая себя большой опасности!
На следующий день во время рекогносцировки, подъехал довольно близко к ретраншементам, где был осыпан градом пуль и ядер.
– Спросите принца де Линя! – сказал он находившемуся при нем графу Браницкому. – Был ли император при Шабаце храбрее меня? Командующий Украинской армией генерал-фельдмаршал Румянцев в те дни язвительно называл осаду Очакова осадой Трои, которая, как известно, длилась без малого десять лет.
Сам граф Румянцев свою задачу исполнил блестяще: с малыми силами не допустил турецких подкреплений ни к Очакову, ни к Хотину. Историк А. Петрушевский с горечью писал о прозябании знаменитого полководца на той войне: „Этот военачальник (Румяннцев – В.Ш.), бесспорно самый даровитый из главных деятелей тогдашней войны, представлял собою мертвый капитал, который не умели или не хотели употребить производительно“.
А вскоре произошло и столкновение светлейшего с Суворовым. Генерал-аншеф в это время был недоволен нежеланием фельдмаршала брать Очаков штурмом, и не смог удержаться от сарказма.
– Не такими способами бивали мы поляков и турок – говорил он в близком кругу:
– Одним гляденьем крепости не возьмешь. Послушались бы меня – давно Очаков был бы в наших руках.
Потемкину, разумеется, об этих разговорах доносили.
Однажды между фельдмаршалом и генерал-аншефом вспыхнул спор. Суворов горячился:
– Надлежит крепость настойчивее бомбардировать, делать бреши в стены, а потом на штурм и в штыки!
Потемкин с досадою воскликнул:
– Ты все себе хочешь заграбить!
В один из дней кабинетная ссора военноначальников вылилась в кровавое дело. Дело в том, что турки за каменными стенами тоже не отсиживались. При каждом удобном случае они устраивали вылазки по окружавшим Очаков виноградникам и садам, нападая на дозоры и пикеты.
27 июля они, набравшись смелости, рискнули на предприятие более крупное и сделали большую вылазку на крайний левый фланг осадных позиций. Внезапно выйдя из крепости более двух тысяч янычар тихо пробирались лощинами вдоль берега лимана и внезапно ударили на пикет из бугских казаков, сбили его и двинулись дальше. Суворов находился неподалеку. Он построил два батальона гренадер и пустил один из них в атаку. Произошла жестокая схватка; Турки, пользуясь холмистой местностью, держались упорно. Из крепости к ним прибывали подкрепления. Вскоре против нас дралось уже более трех тысяч турок. Ситуацию переломил полковник Золотухин, который повел в атаку второй гренадерский батальон и штыками погнал турок в крепость. Теперь уже турки бежали, а наши преследовали и кололи. Тем временем подоспело еще несколько наших батальонов. Наши захватили передовой ретрашамент. Но к туркам тоже подошло подкрепление, и они снова ввязались в драку. Суворов был в боевых порядках и руководил боем.
– Помилуй Бог! Кажется, у нас сегодня есть шанс ворваться в крепость! – азартно говорил Суворов бывшему рядом с ним генерал-поручику Бибикову. – Если сломим турка, то на его плечах и ворвемся! Чего только светлейший медлит!
Генерал Энгельгардт и другие современники полагали, что Суворов намеревался, видя медленность военных действий, заставить Потемкина этим средством решиться на штурм, или самому с своим корпусом на плечах турок ворваться в крепость. Принц де Линь, видя, что турки сосредоточивают все силы на том месте, где происходила атака Суворова, старался уговорить Потемкина броситься на оставшуюся почти без защиты левую часть укрепления. Потемкин был в страшном волнении; сначала он вовсе не отвечал на запросы, сделанные принцем де Линем чрез одного австрийского, а затем и через русского офицера. Принц уверял в своих письмах об этом эпизоде, что Потемкин в эти минуты проливал слезы, жалея о значительном числе убитых солдат. Затем он наотрез отказал принцу. Общего штурма так и не последовало, и осада продолжалась еще более четырех месяцев.
А бой был в самом разгаре. Внезапно Суворов дернулся в седле и осунулся.
– Кажется, я ранен! – сказал он сопровождавшего его ординарцу. С затылка по шее обильно стекала кровь.