Альфредо оглянулся. У дерева замахивалась молотком Рамона.
Это должно подействовать. Альфредо никогда не осмелится перечить Рамоне в этом деле. Уж слишком все переплелось.
– Строй где-нибудь еще. Внизу, в городе, у Сантьяго-Крик или в другом живописном месте. Скажи своим партнерам, что ты все испробовал, но ничего не вышло. Это конец. Оставь холм в покое.
Альфредо резко повернулся и зашагал прочь.
Кевин подошел к дереву и произвел символические удары по всем четырем углам – так он придумал. Один за Надежду, один за родителей, один за Джилл и один от себя лично. Потрогал битые места на коре. Ствол был нагрет солнцем. Живое дерево. Можно ли придумать памятник лучше?
После церемонии состоялись поминки. По замыслу Хэнка, они шли в Ирвинском парке и продолжались всю вторую половину дня. Море пива, горы бутербродов, гром музыки, одуревшие от возбуждения собаки, жаренное на углях мясо, софтбол на грязи с бесконечными вбрасываниями, волейбол «в кружок».
Только поздними сумерками люди начали разъезжаться. Фары велосипедов светлячками мерцали на дороге, идущей вдоль берега в сторону Чапмена.
Кевин ехал в одиночестве; прохладный ветер дул нетерпеливыми порывами, неся запах полыни.
Хорошая жизнь, думалось Кевину. Старик прожил хорошую жизнь. Большего просить стыдно.
Вот и пришло то утро. Кевин проснулся; рядом с изголовьем кровати прямо в комнате рос апельсин. Сегодня большой день. До обеда состоится бракосочетание Рамоны, после этого – гулянье в парке, затем игра. Придет полгорода.
Конец октября. Рассветы ясные и холодные, а во второй половине дня жара. Лучшее время в году.
Сначала Кевин прогулялся на раскопки – поработать немного для себя. Он ровнял свежую землю, закапывал ямы, а пока делал это, думал о сегодняшнем дне и о лете. Мысли, подобно нотам стремительного гитарного соло, на лету сменяли друг друга; невозможно было задержаться ни на одной дольше, чем на пару секунд.
Вернувшись домой, Кевин переоделся для визита: лучшая рубашка и брюки-слаксы, единственные в гардеробе. Признаться честно, вид не самый парадный; но и не отвратительный. Довольно живая гамма – светло-зеленая рубашка с пуговицами донизу в стиле молодого руководителя и серые – со складками и прочими наворотами – слаксы. Никто не осмелится заявить, что он плохо оделся к свадебной церемонии. Но и не слишком торжественно.
Выбор свадебного подарка потребовал гораздо большего напряжения мозгов. Кевин хотел, чтобы вещь была красивой, но без назойливой броскости; так, чтобы у Рамоны не возникала мысль, будто Кевин пытается влезть в ее каждодневную жизнь с напоминанием о себе.
Кухонные принадлежности, таким образом, сразу отпали. Предмет в спальню – упаси Боже! Возникшую было идею подарить что-то скоропортящееся Кевин после некоторого размышления отклонил, как не совсем хорошую – могут подумать, что это намек; а кроме того, хотелось, чтобы Рамона все-таки изредка обращала на подарок внимание.
В конце концов Кевин остановился на декоративном растении. Он решил подарить горшок из оставшихся, что делал для Оскара. Восьмиугольная пузатая дубовая кадка, выглядящая затейливо, но достаточно грубо – так, что лучшее место для нее на крыльце у дверей. Последний слой лака еще не просох как следует и слегка лип; теперь надо подыскать растение.
Кевин поехал в парк Сантьяго-Крик с тележкой, в которую погрузил подарок, спортивную форму и все прочее.
«Все хорошо, – говорил он себе. – Не хандрить. Только без покойника на свадьбе, ради Бога! Улыбайся, а то лучше вовсе не ходить».
Самовнушение удалось на славу. Кевин чувствовал себя как зуб после заморозки и был очень рад этому.
Он уселся с ребятами из «Лобоса» и пошучивал о том, как будет играть их «шортстоп» с шестимесячным пузом; и никаких угрызений не испытывал. По одну сторону выстроилось в ряд семейство Санчесов, с другой встали Блэры. Между шеренгами под звуки гитары Джоди спускалась Рамона в струящемся белом длинном-предлинном мексиканском подвенечном платье. Сейчас каждому было видно, насколько она хороша. Кевин редко и глубоко дышал, в полной мере ощущая силу своей воли. Он был заморожен. Кевин понимал теперь актеров, играющих роль. Надо лишь стереть себя из собственного сознания, и тогда сможешь стать любым персонажем. Кевин научился этому. Да он сейчас хоть самого Макбета сыграл бы!
На бельведере над ручьем, опять в своем пасторском одеянии, стоял Хэнк. Он вещал, возвысив голос, и увлекал слушателей проповедью, как всегда. Кевин вспомнил, как Хэнк, весь в пыли, говорил ему: «Ничто не вырезано в камне навечно, братишка!» Теперь, однако, он говорил о клятве супружеской верности «на всю оставшуюся жизнь». Не надо камня, подумал Кевин, мы пишем это на чем-то более хрупком и одновременно более долговечном. Можно искренне верить в нескончаемую верность, можно не верить в нее вообще. Конечно, клятва есть клятва. Но, с другой стороны, это всего лишь клятва. Намерения, остающиеся словами, пусть сказанными серьезно, при людях и от чистого сердца. Обещания. Канва грядущего только еще ткется на станке жизни. Кто знает, каким будет узор? В этом – великая и пугающая свобода. Таинственная пустота грядущего! Как старательно мы пытаемся заполнить эту пустоту впереди себя, протягивая руки из настоящего; и как легко все наши труды оказываются выброшены на свалку реальной жизнью…
Жених и невеста обменялись кольцами. На палец Рамоны кольцо наделось легко. Какие у нее миниатюрные пальчики… Вычеркнуть это, Кевин, слышишь?
Вычеркнуть! Ты не знаешь ничего про ее пальчики. С кольцом, предназначенным жениху, вышли затруднения. В конце концов Хэнк тихонько пробормотал:
– Да оставь ты его на втором сгибе; пиво нагревается…
Церемониальный поцелуй. Подстрекаемые Хэнком, гости зааплодировали, начали кричать здравицы. Кевин громко хлопал в ладоши, стиснув зубы. Бил ладонью о ладонь так, чтобы надолго запомнилось.
Собственно загул проводился в парке. Кевин предполагал ненавязчивым образом напиться. Сегодня играли, но Кевину было глубоко плевать.
– …Не вредно ли для твоего знаменитого удара?
В ответ на подобные шпильки он лишь похохатывал да наполнял бумажный стаканчик новой дозой шампанского. Не имеет значения. Законы случайности искривили уголок пространства, в котором он, Кевин, обитает, но скоро все выпрямится снова. Все произойдет само собой. Кевин допил и снова налил. Вокруг шумела толпа. Болтовня перекатывалась волнами, словно морской прибой.
Кевин наблюдал за молодоженами в неформальном интерьере; смеются, касаясь плечами друг друга. Симпатичная парочка, ничего не скажешь. Оба просто совершенство, не чета ему. Тебе, братец, больше подходит кто-нибудь наподобие… ну, скажем, Дорис. Точно. Кевин почувствовал прилив нежности к ней. Как Дорис билась с Альфредо! А до чего ей понравился его набросок мемориальной доски в честь Тома…
Они чуть не стали партнерами; Дорис хотела этого. И какого черта их, спрашивается, разнесло в разные углы? Это его ошибка. Тупица. Теперь-то он прошел достаточную школу, чтобы понять, что означало слово «любовь» в устах Дорис тогда, давно. Изучил науку чувств настолько, чтобы заслужить любовь Дорис, хотя бы отчасти. Тупой второгодник с заторможенным развитием, вот он кто! Хотя, если такая подпорченная, тронутая гнильцой пара имеет право на вторую попытку, то и он… Чем он хуже? Кевин подхватил стаканчик и пошел на поиски Дорис.
Обнаружил он ее в компании ребят из «Лобоса». Рассмотрел как следует: маленькая, круглая, ловкая. В каждом слове угадывается острый ум, чувство юмора. Темпераментная, просто дикая тигрица. А разговаривать с ней можно о чем угодно. Кевин подплывал к Дорис прогулочным шагом, ощущая прилив тепла. Обнял за плечи. Дорис ответила тем же. Должно быть, поняла, что означает объятие и почему оно так нужно Кевину.
Наверняка поняла. А затем Дорис повернулась к Оскару и завела беседу с ним. Они вдвоем изо всех сил хохотали над чем-то; Оскар вдруг вспрыгнул на скамью и занялся хореографическими упражнениями, какие проделывают балерины. Бока его колебались наподобие желе. Дорис улучила момент, когда Оскар повернулся спиной, и подбила его ребром ладони под коленки:
– Эй, там, наверху!
Оскар спорхнул на землю, грациозно шатнулся в сторону Дорис, а та, прильнув к нему, разыграла тигрицу, вгрызающуюся в грудь носорога. И оба закатились смехом.
Кевин глянул в свой сосуд и ретировался к столу с бутылками. Укрывшись за ними, Кевин все подглядывал за Дорис и Оскаром и думал себе: «Ого-го!» Когда они успели… Как это могло произойти так незаметно? Все частицы влечения, которое Кевин когда-либо чувствовал к Дорис за годы их дружбы, разом сублимировались в единое, полновесное чувство. «Мое, мое! Ну, мое же!» – яростно кричал кто-то внутри его. Это ведь я ей нравился столько лет! Я! Что там выдумал себе Оскар? Дорис любит его, Кевина. Он это понял – и той ночью в Бишопе, и вечером после схватки в Совете. Любит; почти так же сильно, как и раньше. Вот сейчас он подойдет и предъявит свои права на нее; скажет Дорис, что наконец созрел. В общем, так же точно, как Альфредо сказал Рамоне…
…Ох! Картина-то повторяется! Видимо, эти дела обречены на вечную жизнь. Ситуаций мало, а влюбленных много в этом мире. А положений всего три… Наверное, каждый за свою жизнь успевает побывать на всех вершинах треугольника.
Кевин отошел от стола и укрылся за деревом. Теперь он не видел тех двоих, мог лишь слышать их голоса. Дорис и Оскар наперегонки подкалывали друг друга, к вящему удовольствию ребят из команды. Когда же они успели стать такими друзьями? Кевин и не заметил. Последнее, известное ему из истории отношений Дорис и Оскара, было то, что они изрядно поцапались и Дорис, похоже, всерьез невзлюбила прокурора. А потом, он такой толстый!..
Вдруг Кевин почувствовал, какие скверные пакости вертятся у него в голове. Ведь Оскар – хороший друг. Один из лучших. Замечательный. Кевин узнал от Оскара многое; они вместе и шутили, и смеялись… Никто даже отдаленно не сможет сравниться с