Когда я мертв, огонь пожрет пусть землю.
Часто, также, он имел обыкновение называть счастливым Приама, потому что тот увлек и свою страну, и свой трон в собственном полном крушении. Свидетельство правдивости этих сведений о нем обнаруживается в событиях тех дней. Ведь такое множество сенаторов и других рассталось с жизнь, что в случае должностных лиц, избираемых по жребию, бывшие преторы получали наместничества в провинции на три года, а бывшие консулы – на шесть, вследствие нехватки людей, подходящих, чтобы сменить их. Нужно ли говорить о тех, кто был выбран им, и кому он с первого дня давал власть на многие годы?..
Тиберий умер в Мизене. Он довольно долгое время болел, но, рассчитывая пожить из-за пророчества Трасилла, не советовался со своими врачами и не изменял свой образ жизни; и так, постепенно подтачиваемый, ведь он был очень отягощен летами и подвержен болезням, которые не были опасны, он часто бывал почти при смерти, а затем снова выздоравливал.
Такие перемены поочередно заставляли Гая Калигулу и остальных то испытывать большое удовольствие, когда они думали, что он собирается умирать, то великие опасения, когда они полагали, что он будет жить.
Гай, опасаясь поэтому, что здоровье Тиберия может восстановиться, отказал в просьбе дать ему что-нибудь поесть на основании того, что это могло бы повредить ему, и под предлогом, что Тиберий нуждается в тепле, набросал на него много толстой одежды и так задушил его, получив в некоторой мере помощь Макрона. Ведь последний теперь, когда Тиберий был серьезно болен, заискивал перед молодым человеком, особенно потому, что он уже преуспел в том, чтобы заставить его влюбиться в свою собственную жену, Эннию Трасиллу. Тиберий, подозревая это, как-то сказал: «Ты спешишь, право, повернуться от заходящего солнца к восходящему».
Таким образом Тиберий, обладавший очень многими достоинствами и очень многими пороками, так что, когда проявлялись одни, казалось, что другие не существуют, скончался в двадцать шестой день марта. Он прожил семьдесят семь лег, четыре месяца, и девять дней, из которых был императором двадцать два года, семь месяцев, и семь дней. Он получил общественные похороны и хвалебную речь, произнесенную Гаем Калигулой.
Калигула
Преемником Тиберия был Гай, известный также, как я установил, под именами Германик и Калигула.
Тиберий, несомненно, оставил власть также своему внуку Тиберию; но Гай послал его завещание в сенат через Макрона и заставил объявить его не имеющим законной силы консулами и другими, с кем он заранее устроил дела, на том основании, что завещатель был не в здравом уме, о чем свидетельствует то, что он позволил управлять ими совершенному мальчику, который даже не обладал еще правом войти в сенат.
Таким образом Гай в то время быстро лишил юношу трона, и позже, хоть и усыновил его, предал смерти. Ничуть не помогло то, что Тиберий в своем завещании выразил указанную цель множеством способов, как будто это могло придать ему какую-нибудь силу, ни то, что оно все же было прочитано тогда Макроном в сенате. Но, конечно, никакие правовые формулы не могут иметь какого-либо веса против неблагодарности или энергии преемников.
Таким образом, с Тиберием поступили так же, как он обошелся со своей матерью, с тем только различием, что, тогда как он отказался от всех обязательств, наложенных в соответствии с ее завещанием в отношении кого бы то ни было, из его наследства было заплачено всем облагодетельствованным, кроме его внука. Это, в частности, сделало совершенно очевидным, что все, проделанное с завещанием, было изобретено из-за юноши. Гай, это верно, не имел необходимости оглашать его, поскольку он, конечно, был хорошо знаком с содержанием: но поскольку многие знали, что в нем было, и казалось вероятным, что сам он, в одном случае, или сенат, в другом, будут обвинены в его невыполнении, он предпочел, чтобы его отвергли сенаторы, нежели чтобы оно оставалось скрытым.
В то же самое время, заплатив все из наследственного имущества Тиберия, как будто оно было его собственным, и к тому же каждому, он приобрел у многих некоторую славу великодушия.
Итак, вместе с сенатом он осмотрел преторианцев во время упражнений и распределил среди них завещанные им деньги, составившие тысячу сестерциев на человека; и добавил еще столько же из собственных средств. Народу он выплатил сорок пять миллионов, завещанных ему, и, кроме того, по двести сорок сестерциев на человека, которые они не смогли получить по случаю получения им мужской тоги, вместе с процентами, составившими шестьдесят сестерциев. Он также заплатил из наследства городским войскам, ночной страже, регулярным частям вне Италии, и всем прочим гражданам, служившим в войске, расквартированном в меньших крепостях; городская стража получила по пятьсот сестерциев на человека, а все прочие – по триста. И если бы он только потратил остальную часть денег соответствующим образом, то он считался бы великодушным и щедрым правителем.
Это было, что и говорить, из страха перед народом и солдатами, которые в некоторых случаях принудили его сделать эти подарки, но вообще они были сделаны из принципа; поскольку он заплатил из наследства не только Тиберия, но также и своей прабабушки, и завешанное частным лицам, равно как и общинам. Когда это было сделано, он, однако, стал расточать беспредельные суммы на актеров (он немедленно созвал их снова), на лошадей, на гладиаторов, и на вещи самого разного рода; и таким образом в самый краткий промежуток времени он исчерпал огромные денежные суммы, накопленные в казне, и в то же самое время корил себя в том, что сделал предыдущие дары вследствие бесхарактерности и недостаточной рассудительности.
Во всяком случае, он нашел в казначействе пятьсот миллионов шестьсот тысяч денариев или, согласно другим, восемьсот двадцать пять миллионов, и от них ничего не осталось в течение третьего года, но уже и на втором своем году у него возникла потребность в очень больших суммах сверх этого.
Он прошел тот же самый путь порчи также почти во всех других отношениях. Таким образом, он сначала показался приверженным народовластию в такой степени, что, воистину, он не станет посылать никаких предписаний ни народу, ни сенату, и не примет ни одного из императорских титулов; однако же он стал самым деспотичным, настолько, что в один день присвоил себе все почести, которые Август достиг трудами, вынуждаемый их принять, и потому только, что они были утверждены ему, по очереди в течение долгого времени его правления, и из которых некоторые Тиберий на самом деле отказался принять вовсе.
Действительно, он не отклонил ни одной из них, кроме звания Отца, и даже его он приобрел недолгое время спустя. Хотя он оказался самым чувственным из мужчин, захватив одну женщину в самый момент ее брака и отбирая других у их мужей, он впоследствии пришел к тому, чтобы ненавидеть их всех, кроме одной; и он, конечно, и к ней стал бы испытывать отвращение, если бы прожил дальше.
По отношению к своей матери, своим сестрам и своей бабушке Антонии он повел себя сначала самым наипризнательнейшим образом. Свою бабушку он немедленно приветствовал как Августу, и назначил ее жрицей Августа, предоставляя ей сразу все привилегии Девственных Весталок. Своим сестрам он назначил те же привилегии Девственных Весталок, а также присутствие с ним на играх в Цирке на императорских местах, равно как включение их имен не только в ежегодные молитвы, возносимые магистратами и жрецами для благополучия его и государства, но и в присяги, которыми клялись в верности его власти.
Он сам переплыл море и собственными руками собрал и привез кости своей матери и своих братьев, которые умерли; и, одетый в окаймленную пурпуром тогу, окруженный ликторами, как в триумфе, поместил их останки в гробнице Августа. Он отменил все меры, утвержденные против них, и вернул тех, кто находился из-за них в изгнании. И все же, исполнив все это, он показал себя нечестивейшим человеком по отношению и к своей бабушке, и к своим сестрам. Ибо он принудил первую искать смерть от собственной руки, потому что она упрекнула его кое в чем; а что касается его сестер, то после того, как он их всех изнасиловал, двух из них он заключил на острове, а третья уже умерла.
Он даже потребовал, чтобы Тиберий, которого он называл дедушкой, получил от сената те же самые почести, что и Август; но когда они не были немедленно утверждены (сенаторам было невозможно, с одной стороны, заставить себя оказать тому почести, ни, все же, с другой стороны, осмелиться предать ею позору, потому что они еще не были точно знакомы с характером своего молодого господина, и потому откладывали всякое действие, пока он не смог бы присутствовать), он не предоставил ему никаких знаков отличия, кроме общественных похорон, после того как приказал принести тело в юрод ночью и выставить на рассвете. И хотя он произнес речь о нем, он говорил не столько в похвалу Тиберию, как чтобы напомнить народу об Августе и Германике и по случаю снискать его расположение к себе.
Поскольку Гай неизменно шел к противоположному в каждом деле, он не только стал подобен своему предшественнику, но даже превзошел его в распущенности и кровожадности, из-за которых имел обыкновение порицать его, тогда как из качеств, похвальных в том, он не подражал ни одному. Хотя он был первым, ставшим поносить его и первым, кто оскорбил его, так, что другие, полагая, что понравятся ему таким образом, довольно опрометчиво баловались свободой слова, он позже хвалил и возвеличивал Тиберия, и зашел так далеко, что покарал некоторых за то, что они говорили. Их, как врагов прежнего императора, он ненавидел за их оскорбительные замечания; и он ненавидел одинаково тех, кто как-нибудь хвалил Тиберия, как чужих друзей.
Хотя он положил конец обвинениям об оскорблении величия, он же сделал их причиной крушения очень многих людей. После того как, по его собственным словам, он забыл всякое зло, совершенное теми, кто злоумышлял против его отца, матери и братьев, и даже сжег их письма, тем не менее, он казнил множество людей на основании тех же писем. Он в самом деле приказал, это верно, уничтожить некоторые письма, но они не были оригиналами, содержащими несомненные доказательства, а скорее копиями, которые он сделал.