Смерть Нерона
В консульство Гая Телесина и Светония Паулина одно событие великой славы и другое, глубокого позора, имели место. С одной стороны, Нерон соревновался среди кифаредов и после того, как Менекрат, учитель этого искусства, отпраздновал за него триумф в Цирке, он появился как колесничий.
С другой стороны, Тиридат лично появился в Риме, приведя с собой не только собственных сыновей, но также детей Вологеса, Пакора и Монобаза. Их продвижение по всему пути от Евфрата напоминало триумфальное шествие.
Сам Тиридат был на вершине своей славы по причине возраста, красоты, рода и ума; и вся его свита служителей со всеми знаками царского достоинства сопровождала его. Три тысячи парфянских всадников и, кроме того, многие римляне следовали в его поезде. Их принимали празднично украшенные города и люди, выкрикивавшие многочисленные приветствия. Снабжение выделялось им бесплатно, таким образом ежедневные затраты в двести тысяч денариев на их обеспечение были возложены на государственное казначейство.
Так неизменно продолжалось в течение девяти месяцев, которые заняло их путешествие. Царевич покрыл все расстояние до пределов Италии на коне, и на нем же ехала его супруга, одетая в золотой шлем вместо покрывала, так, чтобы не пренебречь обычаями своей страны, открыв лицо. По Италии его везли в запряженной двойкой колеснице, посланной Нероном, и он встретил императора в Неаполе, куда прибыл по дороге из Пицена. Он отказался, однако, последовать предписанию снять свой кинжал, когда приблизится к императору, но прикрепил его к ножнам шпильками. И все же он стал на колени на землю и со скрещенными руками назвал его господином и выказал повиновение.
Нерон пришел от него в восторг за этот поступок и развлекал его многими способами, в частности, дав гладиаторские бои в Путеолах. Они были под руководством Патробия, одного из вольноотпущенников, который постарался устроить их самым блестящим и дорогостоящим образом, что можно было видеть из обстоятельства, что в один из дней никто иные как эфиопы – мужчины, женщины и дети – появились в театре. Оказывая Патробию надлежащие почести, Тиридат стрелял в диких зверей со своего возвышения и – если можно верить в это – пронзил и убил двух быков одной стрелой.
После этого Нерон привел его в Рим и возложил на его голову венец. Весь город был украшен огнями и гирляндами, и огромные толпы народа можно было видеть повсюду. Форум, однако, был особенно полон. Середину занимали граждане, расположенные согласно сану, облаченные в белое и держащие лавровые ветви; в других местах повсюду были воины, одетые в блестящие доспехи, с оружием и значками, вспыхивавшими подобно огням. Черепица кровель на всех строениях поблизости была полностью скрыта из вида зрителями, взобравшимися на крыши. Все было приготовлено таким образом за ночь, а на рассвете Нерон, одетый в триумфальное облачение, в сопровождении сената и преторианцев вошел на Форум. Он поднялся на ростры и сел в курульное кресло. Следом Тиридат и его свита прошли между рядами тяжеловооруженных воинов, выстроенных с каждой стороны, остановились возле ростр и выказали повиновение императору, как они делали ранее.
При этом поднялся большой шум, настолько обеспокоивший Тиридата, что некоторое время он стоял оцепеневший в страхе за свою жизнь. Затем, когда всех призвали к молчанию, к нему вернулось присутствие духа и. смирив свою гордость, он сделался по случаю и по необходимости раболепным, мало заботясь о том, насколько униженно говорит, виду выигрыша, который надеялся получить.
Его слова были таковы: «Господин, я потомок Арсака, брат царей Вологеса и Пакора, и твой раб. И я пришел к тебе, мой бог, служить тебе, как я служу Митре. Доля, какую ты предназначаешь мне, будет моей, ибо ты – моя добрая и злая судьба».
Нерон ответил ему следующим: «Хорошо, что ты явился сюда лично, чтобы, встретившись со мной лицом к лицу, ты мог бы воспользоваться моей милостью. Ибо то, что ни твой отец не оставил тебе, ни твои братья не дали и не сохранили для тебя, дарую тебе я. Я ныне провозглашаю тебя царем Армении, чтобы и ты, и они могли понять, что я имею власть отбирать царства и жаловать их».
В заключение этих слов он повел ему подняться на возвышение, специально возведенное перед рострами для этого случая, и когда Тиридат был усажен у его ног, возложил венец ему на голову. При этом, конечно, там было много выкриков всякого рода.
По особому постановлению там было также празднество в театре. Не только сцена, но и все внутреннее помещение было кругом вызолочено, и все принесенные театральные принадлежности были украшены золотом, так что народ дал самому этому дню название «золотой». Натянутая вверху завеса от солнца была из пурпура, а посреди нее было вышито изображение Нерона, правящего колесницей, с золотыми звездами, мерцающими повсюду вокруг него.
Таковым было это событие; и по ходу у них был роскошный пир. Затем Нерон при всех спел под лиру, и также управлял колесницей, облаченный в наряд зеленых и надевший шлем возницы. Это заставило Тиридата презирать его, но он хвалил Корбулона, в котором находил только один недостаток: что тот мог сносить такого господина. В самом деле, он не скрывал такого взгляда даже перед самим Нероном, но однажды сказал ему: «Господин, ты имеешь в Корбулоне хорошего раба». Но это замечание упало в непонимающие уши.
Во всем остальном он льстил императору и вознаградил себя самым ловким образом, получив в конечном счете все виды подарков, которые, как говорят, стоили пятьдесят миллионов денариев, и добился позволения отстроить Артаксату. Больше того, он взял с собой из Рима многих ремесленников, часть из которых получил от Нерона, а часть соблазнил обещаниями большого жалованья. Корбулон, однако, не позволили ему увести в Армению всех, но только тех, кого ему дал Нерон. Это заставило Тиридата как восхищаться им, так и презирать императора больше, чем когда-либо.
Царь возвращался не тем путем, которым следовал при прибытии через Иллирик и северную часть Ионийского моря – но вместо этого отплыл из Брундисия в Диррахий. Он осмотрел также города Азии, что послужило усилению его изумления силой и красотой Римской империи.
Тиридат как-то смотрел состязания в панкратионе, на которых одного из борцов после того, как он упал на землю, продолжал избивать его противник. Когда царь увидел это, он крикнул: «Бой нечестный. Нечестно, чтобы упавшего человека били».
Тиридат отстроил Артаксату и назвал ее Нерония. Но Вологес, хоть и часто приглашаемый, отказался прибыть к Нерону, и, наконец, когда последние приглашения стали докучать ему, отправил назад письмо по этому поводу: «Гораздо легче тебе, чем мне, пересечь такое большое водное пространство. Поэтому, если ты прибудешь в Азию, мы можем договориться, где мы смогли бы встретиться друг с другом». Таково было послание, написанное в конце концов парфянином.
Нерон, хоть и разгневался на него, не отплыл против него, также как и против эфиопов или к Кавказским Воротам, как некогда намеревался. Он, правда, среди прочего, послал разведчиков в оба эти места, но, увидев, что покорение этих областей требовало времени и труда, понадеялся, что они, возможно, подчинятся ему по своей собственной воле.
Он переправился в Грецию, но вовсе не так, как Фламиний или Мумий, либо как Агриппа и Август, его предки, некогда сделали это, но с целью управлять колесницами, играть на лире, произносить речитативы и играть в трагедиях. Рим, кажется, был для него недостаточно велик, ни театр Помпея, ни Большой Цирк, но он желал также заграничного похода с тем, чтобы стать, как он говорил, победителем в Большом Обходе. И множество не только августианцев, но также и иного люда было взято с ним, достаточно большое, чтобы, если бы там было враждебное войско, подчинить и парфян, и другие народы. Но они были того рода, какого, как ты ожидаешь, и должны были быть Нероновы воины, и оружием, какое они несли, были лиры и плектры, маски и котурны. Одержанные Нероном победы были приличествующими такого рода войску, и он одолел Терпна, Диодора и Паммена вместо Филиппа, Персея или Антиоха. Вероятно, что целью, с которой он принудил Паммена также соревноваться, несмотря на его возраст (расцвет того приходился на правление Гая), было то, чтобы он смог одолеть его и дать выход своей неприязни, изуродовав воздвигнутые тому некогда статуи.
Сделай он только это, он был бы предметом насмешек. Ведь как можно было стерпеть, хотя бы услышав, только увидев римлянина, сенатора, патриция, верховного жреца, Кесаря, императора, Августа, называемым в списке состязающихся, упражняющим голос, исполняющим разные песни, носящим длинные волосы на голове, когда его подбородок был гладко выбрит, набросившим тогу па плечи во время скачек, расхаживающим с одним или двумя спутниками, искоса смотрящим на своих соперников и постоянно отпускающим по их поводу едкие замечания, охваченным страхом перед распорядителями игр и заправилами ристаний, щедро раздающим им втайне деньги, чтобы не быть занесенным в книгу и наказанным?
А он делал все это, и, хоть и выигрывая соревнования кифаредов, трагических актеров и глашатаев, сделал очевидным свое поражение в состязании Кесарей. Какие проскрипции могли быть более беспощадными, чем эти, в которые не Сулла вносил имена других, но Нерон внес свое собственное имя? Какая победа могла быть более странной, чем та, за которую он получал венок из дикорастущей оливы, лавра, сельдерея или сосны и терял венец государя?
И должно ли было сетовать только на эти его поступки, видя, как он возносил себя на высокие котурны только для того, чтобы пасть с престола, и, надевая маску, сбрасывал с себя достоинство государя, чтобы побираться в одежде беглого раба, быть ведомым как слепец, беременным ребенком, тяжко трудиться, оказаться безумным или блуждать изгнанником в своих любимых ролях Эдипа, Тиеста, Геракла, Алкмеона и Ореста?
Маски, которые он надевал, частично напоминали представляемые им характеры, а частично имели сходство с ним самим, но все женские маски были выполнены с чертами Сабины с тем, чтобы, хоть и покойная, она могла бы участвовать в представлении. Все положения, которые обычные актеры изображали своей игрой, он также воспроизводил словами или действиями, в равной мере как и все унижения, предусмотренные их ролями – кроме лишь того, что золотые цепи употреблялись, чтобы связывать его: ибо, по-видимому, полагали неподобающим для римского императора быть закованным в железные кандалы.