. Дети?
Степан. Да. Племянник и племянница великого князя.
Анненков. По сведениям Орлова, великий князь должен был ехать один.
Степан. Там была и великая княгиня. Полагаю, слишком много людей для нашего поэта. К счастью, шпики ничего не заметили.
Анненков что-то тихо говорит Степану. Все смотрят на Каляева; он поднимает глаза на Степана.
Каляев(растерянно). Я не мог предвидеть… Дети, особенно дети. Ты видел детей? У них иногда такой серьезный взгляд… Я никогда не мог его вынести… А ведь за мгновение до этого, в темноте, на углу площади, я был счастлив. Когда вдали показались фонари кареты, клянусь тебе, сердце у меня забилось от радости. Чем ближе была карета, тем сильнее оно билось. Оно стучало так громко. Мне хотелось прыгать. Кажется, я смеялся. И повторял «да, да»… Ты понимаешь? (Он отводит глаза от Степана, вид у него снова убитый.) Я побежал к ней. И вот тут я их увидел. Они-то не смеялись. Они сидели совсем прямо и смотрели в пустоту. Какие они были грустные! Затянуты в свои парадные костюмы, руки на коленях, так и застыли по обе стороны дверцы! Я не видел великой княгини. Я видел только их. Если бы они на меня посмотрели, наверно, я бы бросил бомбу. Хотя бы для того, чтобы погасить этот грустный взгляд. Но они все время смотрели прямо перед собой. (Он поднимает глаза на остальных. Еще тише.) И тут – не знаю, что со мной случилось. Рука у меня обмякла. Ноги дрожали. А через секунду было уже поздно. (Молчание. Он сидит потупясь.) Дора, мне приснилось, что в ту минуту зазвонили колокола?
Дора. Нет, Янек, тебе не приснилось.
Она кладет ему руку на плечо. Каляев поднимает голову. Все оборачиваются к нему. Он встает.
Каляев. Посмотрите на меня, братья. Боря, посмотри на меня. Я не трус, я не дрогнул. Я их не ожидал. Все произошло так быстро. Эти два серьезных личика, а в моей руке этот страшный груз. Надо было его бросить в них. Вот так. Прямо в них. Нет! Я не смог. (Он обводит их взглядом одного за другим.) В былые времена, когда я правил пролеткой у нас на Украине, я носился как ветер и ничего не боялся. Ничего на свете, кроме одного: сшибить ребенка. Я представлял себе удар, и как эта хрупкая головка бьется с размаху о мостовую… (Замолкает.) Помогите мне… (Все молчат.) Я хотел покончить с собой. Я вернулся, потому что подумал – я обязан дать вам отчет, вы – мои единственные судьи, вы мне скажете, прав я или неправ, вы не можете ошибиться. Но вы молчите.
Дора подходит к нему ещё ближе, вплотную. Он смотрит на них и продолжает мрачно.
Каляев. Вот что я предлагаю. Если вы решите, что следует убить этих детей, я подожду окончания спектакля и брошу бомбу в карету, один. Я уверен, что не промахнусь. Только решайте, я буду повиноваться Организации.
Степан. Организация приказала тебе убить великого князя.
Каляев. Верно. Но она не требовала от меня убивать детей.
Анненков. Янек прав. Это не было предусмотрено.
Степан. Он был обязан выполнить приказ.
Анненков. Я отвечаю за все. Надо было все предвидеть, чтобы ни у кого не было сомнений, как поступать. Теперь остается только решить, упускаем ли мы эту возможность окончательно или поручаем Янеку дожидаться окончания спектакля. Алексей?
Воинов. Не знаю. Думаю, я поступил бы, как Янек. Но я в себе не уверен. (Тихо.) У меня руки дрожат.
Анненков. Дора?
Дора(горячо). Я бы тоже не стала кидать бомбу. Как же я буду советовать другим сделать то, чего сама не могу?
Степан. Вы отдаете себе отчет, что означает такое решение? Два месяца слежки, смертельной опасности, которой мы подвергались и сумели избежать, два месяца навсегда потеряны. Егора арестовали зря, Рыкова повесили зря. И нужно начинать все сначала? Опять долгие недели бессонницы и всяких ухищрений, постоянного напряжения, прежде чем снова представится удобный случай? Вы с ума сошли?
Анненков. Ты же знаешь, что через два дня великий князь снова поедет в театр.
Степан. Ты сам говорил, за эти два дня нас могут арестовать.
Каляев. Я иду.
Дора. Постой! (Степану.) А ты, Степан, ты мог бы с открытыми глазами выстрелить в ребенка, в упор?
Степан. Мог бы, если бы Организация мне это приказала.
Дора. Тогда почему ты закрыл глаза?
Степан. Я закрыл глаза?
Дора. Да.
Степан. Наверно, для того, чтобы живее вообразить эту сцену и ответить с пониманием дела.
Дора. Открой глаза и пойми, что Организация утратит свое влияние и свою власть, если хоть на минуту допустит, чтобы наши бомбы рвали на куски детей.
Степан. На такие благоглупости у меня широты не хватает. В тот день, когда мы решимся позабыть о детях, мы станем хозяевами мира, и революция восторжествует.
Дора. В тот самый день все человечество возненавидит революцию.
Степан. Неважно, коль скоро мы любим революцию так сильно, что сможем заставить всех ее принять и спасем человечество от него самого и от рабства.
Дора. А если человечество отвергнет революцию? Если весь народ, за который ты борешься, не захочет, чтобы убивали его детей? Тогда и в него стрелять?
Степан. Если надо – да. Пока он не поймет. Я тоже люблю народ.
Дора. У любви не такое лицо.
Степан. Кто это говорит?
Дора. Я, Дора.
Степан. Ты женщина, у тебя превратное представление о любви.
Дора(яростно). Зато у меня точное представление о том, что такое стыд.
Степан. Мне было стыдно за себя однажды, и по чужой вине. Когда меня били кнутом. Меня ведь били кнутом. Вы знаете, что такое кнут? Вера была рядом, она покончила с собой в знак протеста. А я остался жить. Чего мне теперь стыдиться?
Анненков. Степан, мы все здесь любим тебя и уважаем. Но каковы бы ни были твои доводы, я не разрешу тебе утверждать, что все позволено. Сотни наших братьев умерли за то, чтобы люди знали: не все позволено.
Степан. Ничего не запрещено, если служит нашему делу.
Анненков(гневно). По-твоему, позволено поступать в полицию и становиться двойным агентом, как предлагал Евно? Ты бы это сделал?
Степан. Если понадобилось бы – да.
Анненков(вставая). Степан, мы забудем, что ты сейчас сказал, из уважения к тому, что ты сделал для нас и вместе с нами. Только пойми вот что. Мы обсуждаем, бросим ли мы сию минуту бомбу в детей.
Степан. Дети! У вас одно это слово на языке. Так вы ничего не понимаете? Из-за того, что Янек не убил тех двоих, тысячи русских детей будут умирать от голода еще долгие годы. Вы видели, как дети мрут от голода? А я видел. Смерть от бомбы – одно удовольствие по сравнению с такой смертью. Но Янек этого не видел. Он видел только двух дрессированных собачек великого князя. Или вы не люди? Вы живете настоящей минутой? Тогда выбирайте милосердие, которое залечивает одну сегодняшнюю язву, а не революцию, которая излечит все болезни, настоящие и будущие.
Дора. Янек готов убить великого князя, потому что эта смерть может приблизить время, когда русские дети не будут больше умирать от голода. Это само по себе нелегко. Но гибель племянников великого князя не спасет ни одного ребенка от голодной смерти. Даже в разрушении есть свой порядок, свои пределы.
Степан (яростно). Нет таких пределов. Вы просто не верите в революцию. (Все кроме Янека встают.) Вы в нее не верите. Если бы вы верили в нее безусловно, до конца, если бы вы не сомневались, что путем жертв и побед мы построим Россию, стряхнувшую деспотизм, страну свободы, которая распространится затем по всему миру, если б вы не сомневались, что тогда человек, освобожденный от господ и предрассудков, поднимет к небу свой поистине божественный лик, – что значила бы для вас смерть двоих детей? Вы признали бы за собой все права, слышите? Все. А если вы не можете переступить через эту смерть, значит, вы не уверены в своем праве. Вы не верите в революцию.
Молчание. Каляев встает.
Каляев. Степан, я стыжусь себя, и все же я не позволю тебе продолжать. Я согласился убивать, чтобы свергнуть деспотизм. Но за твоими словами я вижу нарождение нового деспотизма. Если он установится, то сделает меня убийцей, а я пытаюсь творить правосудие.
Степан. Какая разница, кто ты такой, – лишь бы правосудие свершилось, пусть даже руками убийц. Мы с тобой ничего не значим.
Каляев. Что-то мы значим, и ты это хорошо знаешь. Ведь ты и сейчас говоришь по велению своей гордости.
Степан. Моя гордость никого, кроме меня, не касается. Но гордость всех людей, их бунт, несправедливость, в которой они живут, – это наше общее дело.
Каляев. Люди живут не только справедливостью.
Степан. Чем же им еще жить, когда у них крадут хлеб?
Каляев. Справедливостью и чистотой.
Степан. Чистота? Может, я и знал ее когда-то. Но я решил забыть о ней и изгладить ее из памяти тысяч людей, чтобы настал день, когда она обретет иной, величайший смысл.
Каляев. Надо быть совершенно уверенным, что этот день наступит. Только тогда можно отрицать все, что дает человеку силы жить.
Степан. Я в этом уверен.
Каляев. Ты не можешь быть уверен. Чтобы выяснить, кто из нас прав, ты или я, понадобится, быть может, гибель трех поколений, многие войны, сокрушительные революции. Когда земля обсохнет от этого кровавого дождя, мы с тобой уже давно истлеем.
Степан. Тогда придут другие, и я им кланяюсь, как братьям.
Каляев(кричит). Другие… Да! Но я люблю тех, кто живет сегодня на одной земле со мной, и кланяюсь я им. Это за них я борюсь и готов умереть. А ради далекого райского града, в появлении которого я не уверен, я не буду стрелять в лицо моим братьям. Я не буду умножать живую несправедливость ради мертвой справедливости.