В небольшом офисе скучал юный администратор в больших наушниках.
Тома показала ему удостоверение, он неторопливо снял наушники.
– Нам бы контейнер посмотреть. Арендатор – Виктор Мещерский, – сказала, запыхавшись, Тома. Выглядела она неважно.
– Ордер есть? – равнодушно спросил парень. – Без ордера не пущу.
Антон посмотрел на камеру под потолком: не работает. Достал из портмоне купюру в пять тысяч и положил на стойку. Тома прикрыла купюру рукой.
– С ума сошел? – прошипела она. – А если он жалобу накатает?
Парень спокойно вытянул деньги из-под Томиной ладони и поискал информацию в компьютере.
– Борьба с коррупцией не входит в сферу моих интересов… Помещение сто пятьдесят семь.
Пока они шли по длинному коридору, Антон ввел Тому в курс дела.
– Когда у Профессора умерла мать, года два назад, он ее дом продал, а вещи выкинуть не смог. Попросил меня перевезти сюда.
Антон открыл замок, поднял тяжелые рольставни, включил фонарик. Перед ними предстала большая комната, под завязку набитая вещами: на стеллажах накрытые пленкой книги, фотоальбомы, на полу черные мешки, коробки, несколько предметов мебели и фортепиано.
Тома открыла пыльное пианино, нажала на клавиши: инструмент был расстроен.
Антон обернулся на звук:
– Его мама была учителем музыки и работала в консерватории, кажется.
Он перебирал книги и документы:
– Тут должно быть что-то об отце Виктора Анатольевича. Может, фотографии или дневники…
Тома почувствовала, что у нее отекли ноги. Она опустилась на стул, поглаживая живот, и осмотрелась. Внимание привлек комод, накрытый простыней.
– В комоде глянь. Мужчины чаще всего прячут ценные вещи в книгах, а женщины – в нижнем белье.
Антон снял простыню, подняв облачко пыли, выдвинул все ящики. Под ночной сорочкой обнаружил стопку пожелтевших писем, перевязанных бечевкой.
Антон открывал конверты, один за другим, читал письма.
– Тома, это оно!
«Милая моя, хорошая девочка. Пишу тебе и знаю, что не получу ответа. Но все равно надеюсь… Мне душу рвет, когда вспоминаю твои руки, твою родинку на шее, твой голос. Я все еще вижу тебя, стоит мне закрыть глаза. Милая моя девочка! В ту ночь мы стали чем-то большим. Умоляю, ответь. Обрела ли моя любовь к тебе плоть и кровь? Навечно твой С.».
Антон передал письмо Томе.
– Колония № 4 строгого режима, город Магадан. С. Авдеев… Авдеев…
Тома достала телефон, погуглила:
– Погоди, быть не может! – она вскочила на ноги. – Степан Авдеев! Убийца собственных детей! Он отец Профессора?! Десять детей убил! Три дня младшей было!
Тома проверила адреса на остальных конвертах.
– Все из тюрьмы. Степан Авдеев! Он был экспедитором, ездил по Союзу. Выяснилось, что после его любовных похождений рождались дети. Он возвращался и убивал детей! Беременной живот вспорол! Авдеев все это время был в психушке для осужденных… Ты понимаешь, что это значит? Он хочет завершить начатое, убить Мещерского!
Антон поднялся:
– Нет, так не пойдет. Я его найду.
– С ума сошел? Надо СК подключать, слышишь? Может, Профессора уже и в живых нет!
– Тома, я улики украл! Мне уже не отвертеться. Я сам его найду. А ты – поедешь домой.
– Будто ты без меня поймешь, где его искать! – Тома еще раз взглянула на письмо. – А я уже знаю. Под «светом маяка, ласкающим плечи»! Надо найти этот маяк!
16 дней 8 часов 20 минут с начала эксперимента
Степан копал, яма углубилась на полметра. Ему хотелось, чтобы все было правильно. Вспомнил, как похоронил любимую собаку под яблоней. Отец по пьяни забил Жульку до смерти. Отцовские сапоги пахли гуталином. Вспомнил, как прятался от него в чулане – каждый раз, когда тот пьяный приходил домой. И узор паутины, которую сплел паук, деливший чулан со Степаном.
«Где ты, ублюдок?!» Он услышал низкий раскатистый голос отца. Степан выглянул из чулана в маленькую щель. Он старался дышать как можно тише. Отец вошел в комнату. Широкоплечий, с густой бородой, в тулупе.
– Оставь ты его… – равнодушно прошуршала мать из соседней комнаты.
– Не лезь! Где ты, урод?! Ко мне, быстро! Когда я тебя зову, ты должен приходить, выродок!
Степану еще не было и шести, но он уже точно знал, что будет дальше, если он выйдет. Он смотрел на отца через щель и молился, чтобы тот ушел спать. И знал, что не уйдет.
– Вот ты где, уродец мелкий…
«Выходи, а то хуже будет!» – прошептал еле слышно Степан. Он не видел перед собой ни яму, ни рыхлую землю, ни старый маяк, только перекошенное яростью лицо отца, волочащего его из чулана.
Отец сел на кровать и оперся локтями о колени. Зловонное дыхание, волчий оскал, пожелтевшие от папирос пальцы. Раздел трясущегося сына до трусов.
– На меня смотри, пидор! Ты кто?
Степан молчал. Он знал, что отвечать нельзя, пока не прикажут. Иначе последует удар.
– Ты – никто!
Руки и ноги мальчика дрожали. Он, как мог, старался не описаться. Запрещено.
– Повторяй.
– Я – никто… – проговорил Степан.
Втыкая лопату в землю, Степан повторил вслух: «Я – никто».
– Ты порченное семя. Понял? Скажи вслух! – раздался в его голове хриплый крик отца.
– Я – порченное семя…
Отец ударил мальчика наотмашь по лицу. Степан упал, но тут же поднялся. Лежать запрещено.
– Осмысли, выродок! Осознай! Ты – гнилое семя!
– Я – гнилое семя.
Второй удар откинул мальчика в угол. Степан не смог устоять на ногах, как ни старался. Сдерживая слезы, вскочил, прибежал на прежнее место.
– Хорошо. Стоять ровно. Теперь сам.
Степан, по пояс в яме, выбрасывал комья земли. Он вспоминал, как уже подростком так же стоял перед отцом в одних трусах в центре комнаты. Мать давно умерла, и они остались с отцом вдвоем. К четырнадцати годам у него начал пробиваться отцовский волчий оскал, глаза приобрели холодный блеск, на лице прибавились шрамы.
Степан выучился терпеть боль и не падал после каждого удара. Ему нельзя трогать свое тело, нельзя смотреть в сторону девушек и заводить семью. Он держал свое темное нутро при себе.
Постаревший отец из милосердия к сыну повторял пытку в тысячный раз. Он знал, что Степан нездоров, как и он сам. Знал, что жизнь таких, как они, ужасна, и хотел уберечь сына от собственной ошибки.
– Я – порченное семя. Я – гнилое семя, – монотонно повторял Степан.
Степан верил отцу.
– Нельзя плодить гниль… – смиренно повторял он.
Рубашка Степана промокла насквозь, он тяжело дышал, стер руки в кровь. Отложил лопату. Глубина достаточная.
Степан подвел отца, и поклялся исправить эту ошибку.
– Нельзя плодить гниль… – шепотом повторял он. – Нельзя плодить гниль.
16 дней 8 часов 20 минут с начала эксперимента
Протяжный женский крик вырвал Профессора из сна. Ему показалось, что он слышал свою мать. Мещерский разлепил глаза и долго не мог понять, где находится. Тело ломило, руки затекли, во рту пересохло. Он осмотрелся, насколько хватало обзора, увидел, что в помещении никого нет. Он попытался освободить руки, но узлы держали крепко. Мещерский с силой дернул спинку кровати и продолжал, пока не вырвал с корнем. Но освободить руки ему это не помогло. Он попытался встать – острая боль пронзила ноги. Он замычал, сдерживая крик.
Профессор пополз к выходу. Дверь распахнулась. На лице Степана не было ни злости, ни удивления, он слишком устал. Поскорее бы закончить. Степан вынул из кармана перочинный нож. Мещерский похолодел. По глазам отца он понял, что тот пребывал в состоянии глубокой дереализации, – это значит, что его поведение невозможно предугадать.
Степан приблизил лезвие ножа к лицу, Мещерский зажмурился. К его удивлению, жизнь не пронеслась перед глазами. Вместо этого он ощутил пустоту.
Профессор почувствовал, как дернулись его руки. Степан схватил узел на запястьях сына, поволок его на улицу. Мещерский мычал и извивался, но отец без особых усилий выволок сына к утесу. «Нельзя плодить гниль».
Степан поставил Мещерского на колени у края обрыва, сорвал кляп.
Мещерский зажмурился и захрипел:
– Не могу так больше! Давай заканчивай!
Мещерский ждал развязки, его била дрожь. Но ничего не происходило. Он открыл глаза. Степан стоял перед ним на коленях. Мещерский всмотрелся в жалкое, искривленное болью лицо отца.
– Я так устал, сын, – тихо простонал Степан. – Устал… Мир уберечь хотел от таких, как мы… Ты людей к смерти привел… Прав был отец, прав!
Степан погладил сына по щеке.
– Говорил им, нельзя от меня рожать. Не слушали, не хотели грех на душу брать. А мне исправлять пришлось. Такой страх, Виктор… Никто, кроме меня, не знает, что это такое – знать, что твои дети жить не должны!
Мещерский покосился на нож в руке Степана:
– Я знаю. Знаю…
– По-другому нельзя… Или можно?
Мещерский не нашел что ответить. Степан отвернулся, пряча слабость. В таком состоянии Профессор его еще не видел. Бредовая идея треснула, надломилась. Нужно было действовать незамедлительно. Мещерский приподнялся, сдерживая боль.
– В подвале выжила девушка. Я должен ей помочь.
Степан старался не смотреть на сына.
Мещерский счел это действие попыткой отстроиться, осторожно коснулся его плеча:
– Ты прав, я гнилой. Мы оба нездоровы. Я всегда боялся стать тобой. Всю жизнь на это потратил! Нам не спастись, ты прав. А ее спасти еще можно…
– Уходи, – тихо сказал Степан, не глядя на сына, и перерезал веревки. – Уходи, ну! Сейчас же! – махнул он рукой, прогоняя Профессора.
Не веря в происходящее, Профессор наконец поднялся. Боль в ногах стала вдруг почти незаметной, и он побрел к дороге так быстро, как только мог.
Степан сел на край обрыва, вынул из кармана музыкальную шкатулку, прокрутил ручку, но мелодии не последовало.
– Гнилое семя! Нам нельзя здесь… Нельзя!
Он сжал шкатулку, и механизм издал жалобный скрежет.