Я спросил, чувствует ли пациент угрозу от старика, но он не смог выразить свои чувства. Старик, невесть откуда появившийся вдруг в его образах, олицетворял нечто, с одной стороны, нездешнее, а с другое стороны, свое и близкое. Пациент не мог разобраться в этом, да и я, признаться, впал в замешательство.
Через некоторое время я заметил, что похожие персонажи появляются и в других визуализациях. Так, один пациент, которому я посоветовал представить себя отдыхающим в лесу, увидел вдруг, что между деревьями сидит старик в белой рубахе и с большой плетеной корзинкой.
Я долго думал о том, что же это за старик. Я и сам начал вновь практиковать различные визуализации, пока через какое-то время вдруг тоже не увидел его.
Путь в глубины своего бессознательного труден и порой довольно опасен. Нашему «я» в этом случае никак не обойтись без проводника. Этот старик (я называю его стариком для простоты, на самом деле он может выглядеть, как угодно) — наш союзник и проводник в темных глубинах психики. Если вы встретили его, значит, вы на правильном пути. Важно помнить: проводник не будет делать все за вас. Напротив: если вы увидели его, это значит, что вам теперь предстоит еще больше работы. Он появится, чтобы указать дорогу или подсказать, что делать, а затем исчезнет, чтобы вновь прийти в совершенно неожиданной ситуации.
Но помните: на этом пути вам повстречаются не только союзники, но и охотники.
ВЫПИСКА
из протокола допроса подозреваемого в шпионаже Гельмута Лаубе
от 16 июля 1941 года
ВОПРОС. Расскажите, почему ваша семья решила переехать из Оренбурга в Петроград?
ОТВЕТ. Отец хотел найти здесь достойную работу. Он говорил, что в Петрограде адвокаты больше нужны. Там жили наши дальние родственники, они предлагали некоторое время пожить у них.
ВОПРОС. Что за родственники?
ОТВЕТ. Двоюродная сестра отца. Мария. Можете не спрашивать — я не имею понятия, где она сейчас живет. Я даже не помню ее фамилию.
ВОПРОС. К этому вопросу мы еще вернемся. И как работа? Ваш отец нашел, где устроиться?
ОТВЕТ. Да, он стал работать в адвокатской конторе на Литейном. Я не помню, как она называлась.
ВОПРОС. Отец был доволен работой?
ОТВЕТ. Вполне.
ВОПРОС. Что вы помните о периоде Февральской революции? Как ваш отец ее принял?
ОТВЕТ. Мне было двенадцать лет, я мало понимал. Отец ругался. Приходил с работы и говорил, что царь, конечно, та еще тряпка, но ничего хорошего здесь не получится. Уже тогда он подумывал о возвращении в Германию. Но мать говорила, что там тоже неспокойно.
ВОПРОС. Тогда везде было неспокойно.
ОТВЕТ. Да.
ВОПРОС. Хорошо. Что делала ваша семья в октябре-ноябре 1917 года?
ОТВЕТ. Я плохо помню дни революции, потому что сильно простудился и лежал с температурой. Помню, что отец тоже ругался. Говорил мне, что здесь все кончено, запретил мне и матери выходить на улицу. Еще помню, как нас разбудила стрельба во дворе.
ВОПРОС. И кто же стрелял?
ОТВЕТ. Смеетесь? Откуда мы знали? Мы даже в окно лишний раз боялись выглянуть.
ВОПРОС. То есть ваша семья была настроена контрреволюционно.
ОТВЕТ. Если хотите, можно и так сказать.
ВОПРОС. Когда вы решили переехать в Германию?
ОТВЕТ. Когда все это произошло, отец сразу сказал, что мы уедем. Как только стало немного поспокойнее, мы собрали вещи и купили билеты. Я не помню дату. Кажется, это был конец ноября.
V. Выстрел
В пять утра запел соловей. Каждый раз он начинал петь именно в это время. Над крышей дома напротив по предрассветно-сумеречному небу медленно расплывалось золотистое пятно — то было утреннее солнце, жадное и холодное.
Я не спал двое суток, выкурил три пачки папирос, докуривал последнюю на балконе, ежился от холода и ждал рассвета. Мне показалось, будто сегодня я наконец выберусь из той черной ямы, в которую сам же себя и загнал, которую сам же себе и вырыл.
Но яма была глубже, чем я думал. У нее вообще не было дна.
Меня пожирала тьма — ненасытная, безудержная, жадная до человеческого существа, и у меня не было сил, чтобы ухватиться за что-то, выбраться из чертовой трясины и пойти дальше. Я сопротивлялся, но темнота, казалось, была сильнее. Иногда я был готов смириться и нырнуть в нее с головой, дать ей целиком пожрать меня вместе с костями, перемолоть и уничтожить. Это была беззубая пасть земли — огромная могила, поглощающая человека и переваривающая его в своем холодном вонючем чреве. Чавкающая пасть старухи-земли и зияющая в ней ненасытная черная глотка.
Но самое страшное было в том, что я сам раскрыл эту пасть руками и влез в нее.
Мной владел ступор. Я стоял на балконе, курил и слушал соловья. Подо мной темнела бездна, родившаяся во мне. Я не знал, что делать дальше.
Из воспоминаний Гельмута Лаубе. Запись от 7 марта 1967 года, Восточный Берлин
Вернувшись в Германию, я решил не распространяться об инциденте с Ожешко, несмотря на то что мне ничто не грозило. Я поступил совершенно правильно, и начальство наверняка думало бы именно так, но мне казалось, что рассказывать об этом будет излишне. Работа, проделанная мной в Кракове, была выше всяких похвал. Когда мы с коллегами собрались в берлинском ресторане по случаю взятия Варшавы, мой непосредственный шеф Отто Лампрехт жал мне руку и ухахатывался, слушая истории о том, как я провоцировал необразованных польских селян плевать в лица немцам. Истории о пьяных офицерах, с радостью выдававших строжайшие военные тайны, тоже были приняты на ура.
Был на том вечере и Рудольф Юнгханс — это сейчас он однорукий, растолстевший старый бюргер с сияющей плешью, а тогда он был молод и строен, носил изящные прусские усики и до одури гордился своей работой в Польше. Он, как и я, помогал готовиться к кампании, но не в Кракове, а в самой Варшаве. Рассказывал, как попал под обстрел, когда выехал навстречу наступающим войскам из осажденного города. Совершенно отвязный парень. Сейчас он глух на одно ухо и постоянно переспрашивает, когда я что-то говорю ему.
В то время я даже подумать не мог о возможной войне с Россией, хотя такие разговоры частенько всплывали среди коллег.
— Гельмут, вы же родились в России, — говорил мне Лампрехт, уже слегка навеселе, с бокалом шампанского в руке. — Как думаете, если мы будем воевать с Советами, за какое время дойдем до… Как у них называется самый восточный город?
— Владивосток, — ответил я.
— Да, до Владивостока.
— Я не могу знать этого, герр Лампрехт. Моя семья уехала из этой страны во время революции, с тех пор там многое изменилось. Там изменились сами люди.
— Мы тоже изменились с тех времен, — ответил шеф.
— Это тоже верно. Русские всегда гордились своим героизмом. Но и это может сыграть с ними злую шутку. Отец рассказывал, что перед войной с Японией русские смеялись и говорили, будто закидают японцев шапками. Не получилось.
— А нас? Нас они закидают шапками? — осведомился Лампрехт.
— Разве что они будут швыряться в нас своими смешными остроконечными шлемами с красными звездами.
— Это не страшно! — расхохотался Лампрехт. — Я могу кинуть в них отцовский пикельхельм, эта вещь будет точно помощнее русской шапки. Гельмут, я спрашиваю не просто так. Если, скажем так, вероятность войны с Москвой будет более ощутимой, вы согласились бы отправиться туда работать? По вашему журналистскому профилю. Это пока не предложение — я интересуюсь на будущее. Чтобы знать.
Перспектива, пусть и весьма отдаленная, снова увидеть Россию обрадовала меня. Нет, во мне не взыграла память детства или некое подобие любви к этой стране. Мне просто стало интересно посмотреть, как изменились эти люди. И это действительно казалось крайне увлекательным делом. Я отчего-то сразу подумал, что это будет самый запоминающийся эпизод моей работы.
Я не ошибся.
Жалею ли я о своем решении? Все десять лет, проведенные на Колыме, — да, жалел. Сейчас, доживая дни в Берлине, я даже не знаю, что об этом думать. Россия переделала меня. Отобрала старую жизнь, втоптав ее в грязь, разорвав в клочья, и вручила новую, небрежно закутанную в рваную телогрейку. Мол, держи — чем богаты, тем и рады, как говорят русские.
То, что происходило на станции Калинова Яма, вывернуло меня наизнанку.
ВЫПИСКА
из протокола допроса подозреваемой в сотрудничестве с германской разведкой Федоровой Анны Алексеевны
от 4 августа 1941 года
ВОПРОС. Когда вы познакомились с Олегом Сафоновым?
ОТВЕТ. В ноябре прошлого года, когда он пришел к нам в отдел культуры.
ВОПРОС. Вы не заметили ничего странного или подозрительного в его поведении, в его речи?
ОТВЕТ. Обычный мужчина. Немного затворник, мало рассказывал о своей жизни, но это нормально.
ВОПРОС. Вы общались с ним вне работы?
ОТВЕТ. Разумеется. Иногда мы вместе ходили обедать, иногда ужинали, иногда он провожал меня до остановки.
ВОПРОС. Он когда-нибудь бывал у вас в гостях?
ОТВЕТ. Да, я приглашала его попить кофе и посмотреть на кошку.
ВОПРОС. Ваши внерабочие отношения не перерастали во что-то большее?
ОТВЕТ. Нет, у меня был жених.
ВОПРОС. Был?
ОТВЕТ. Именно что был! Представляете себе, он сказал мне, что я похожа на кустодиевскую барышню! Я что, толстая?
ВОПРОС. Нет, но это не имеет отношения к нашему делу. Итак, вы общались с Сафоновым. Он рассказывал вам что-нибудь об инциденте в Тегеране? О том, как потерял документы и обратился в советское посольство?
ОТВЕТ. Рассказывал. Что его избили в переулке, забрали бумажник. Говорит, что сам момент нападения помнил очень плохо.
ВОПРОС. Он рассказывал что-нибудь о своей жизни до инцидента в Тегеране?
ОТВЕТ. Да, говорил, что родился и вырос в Оренбурге, потом жил в Ленинграде.