— Надо, — поспешно закивал головой Гельмут. — Подождите, а мост.
Водитель нахмурился.
— Что мост?
— Он был. — Гельмут напряженно думал. — Он был разрушен?
— Как он мог быть разрушен, если я по нему ехал? Слушай, друг, не в обиду, но тебе бы в психическую не помешало. Или проспаться как следует.
— Проспаться. — пробормотал Гельмут.
— Ладно, мне пора. Вылезай из машины, я поеду.
— Да, да, — сказал Гельмут, открывая дверцу. — Спасибо.
— Не за что.
Гельмут вышел из машины и вдохнул чистый вечерний воздух. Сознание постепенно прояснялось.
— Слушай, — сказал вдруг водитель. — Ты не знаешь, почему свалился на мосту?
— Нет.
— Дурак. Здесь все все знают о тебе. Один ты ничего не знаешь.
С этими словами водитель нажал на газ.
Гельмут остался стоять на обочине. Он оказался в самой обычной деревне — такие он помнил еще с детских лет, проведенных под Оренбургом. Все те же домики из почерневших бревен с окнами в резных наличниках, заросшие крапивой палисадники, серые поля огородов, сверкающая лужами грязная дорога. В воздухе по-прежнему пахло осенью, и это было странно, а небо затянули серые тучи, и от этого все вокруг тоже казалось серым, даже трава и деревья. Даже он, Гельмут, вдруг почувствовал себя сотворенным из серой массы.
В деревне было абсолютно тихо. Гельмут попытался прислушаться и различить хотя бы пение птиц или жужжание стрекоз, но все вокруг молчало. Тишина казалась оглушающей и беспокойной. На дальнем лугу поднимался белесый туман, и Гельмуту стало не по себе.
Надо найти болотное сердце, вспомнил вдруг он. Оно где-то здесь, в Черносолье.
Но где и как начинать поиски — он не имел ни малейшего понятия. Наверное, надо спросить у местных, подумалось ему. При слове «местные» снова стало не по себе.
Он подошел к ближайшему дому, совсем черному, с потрескавшимися бревнами, из-под которых торчал серебристый мох, поднялся по скрипучему крыльцу и, недолго помявшись, все-таки набрался смелости постучать.
Тишина.
Он постоял немного и постучал еще раз.
В ответ раздался скрипучий и приглушенный старческий голос:
— Иди к черту. Здесь все спят.
Значит, здесь все-таки кто-то живет, подумал Гельмут. Снова набравшись смелости, он постучал еще и спросил:
— Как же вы спите, если разговариваете со мной?
— Я сплю, — ответил голос.
— Но ведь сейчас день, — не унимался Гельмут.
— Я сплю, — повторил голос за дверью. — Сейчас ночь. Ночью все спят. И ты спишь.
Гельмут больше не стучал.
Он спустился с крыльца и растерянно оглянулся вокруг. Небо становилось темнее, воздух начал густо просвечивать синим, как обычно бывает в предсумеречные часы, туман на лугу стал плотнее, и запах сырости ощущался густым и холодным. По рукам забегали мурашки.
Он подошел к дому напротив — такому же старому, с такими же растрескавшимися бревнами. Постучал — на этот раз в окно.
— Не мешай спать, — откликнулись внутри почти тем же голосом, что и в первом доме.
Гельмут сглотнул слюну, зачем-то кивнул и зашагал дальше по дороге, к следующему дому.
Здесь он не стал стучать, а просто подошел к окну и робко спросил:
— Добрый вечер. Есть кто-нибудь?
— Все спят, — моментально ответили изнутри, будто ждали его, и голос был таким же глухим и старческим, и у Гельмута сжалось сердце.
Сумерки сгущались очень быстро, и лес вдалеке за туманом стал совсем черным, а туман на его фоне, наоборот, стал совсем белым и превратился в сплошную стену.
Гельмут прошел мимо нескольких домов — за ними деревня кончалась, дальше дорога уходила через туманные поля, петляя, в сторону черного леса. На отшибе стояла еще одна изба, не совсем похожая на остальные: бревна казались не такими старыми, а сам дом был немного больше остальных, и за резным палисадником почему-то не было крапивы.
Он подошел к крыльцу и с удивлением увидел, что дверь приоткрыта. Потянул за ручку, ожидая услышать скрип, но дверь повела себя на удивление спокойно и открылась легко, почти без шума.
Он шагнул в тесную прихожую, где пахло пылью и старой пропотевшей одеждой. Осторожно подошел к другой двери, приоткрыл ее и увидел комнату, в которой не было никакой мебели, кроме двуспальной кровати и круглого дубового стола. На кровати сидел небритый мужчина в длинной ночной рубашке. Он смотрел перед собой и не обращал внимания на Гельмута.
— Добрый вечер, — сказал Гельмут, почувствовав себя почему-то ужасно глупо.
— Я сплю, — ответил мужчина, не глядя на Гельмута. — Не надо говорить со мной.
В комнате стремительно темнело. Гельмут почему-то понял, что если сейчас он выйдет из этого дома, то больше никогда ничего не найдет. Поэтому он сел на пол, прислонившись спиной к стене, и задумался.
— Болото поднимается, — сказал вдруг мужчина через несколько минут молчания, все так же глядя перед собой. — Тебе тоже надо спать.
— Что? Болото? — переспросил Гельмут.
Мужчина молчал.
Вдруг пол под Гельмутом слегка дернулся, а доски заскрипели, будто весь дом пришел в движение; незнакомец вдруг задрожал всем телом, пальцы его свело судорогой, он тяжело задышал и вцепился руками в край кровати. Задребезжали стекла.
И тогда Гельмут увидел, что в окне, где до сих пор просвечивало темно-серое небо, появилось нечто зеленовато-черное, с густым водянистым отливом; оно появилось внизу и поднималось наверх, по всему стеклу.
Это поднималось болото.
Дом скрипел, гудел и дрожал. Мужчина на кровати стучал зубами и продолжал смотреть перед собой расширенными зрачками. Гельмута охватил неимоверный ужас.
Когда темная жижа поглотила все окно, комната погрузилась в абсолютную черноту. Вскоре все стихло, и Гельмут остался сидеть на полу, глядя перед собой в никуда; он закрыл глаза, потом открыл, но разницы не заметил.
Он мог чувствовать только стену, к которой прикасался, и пол, на котором сидел. И еще он слышал тяжелое дыхание мужчины на кровати. Ему захотелось что-то сказать, но от ужаса его будто парализовало; беспомощно открыв рот, он не смог произнести ни звука.
Вскоре мужчина перестал дышать. Наступила полная темнота и абсолютная тишина.
И эту тишину распорол нечеловеческий крик.
Из воспоминаний Гельмута Лаубе. Запись от 1 марта 1967 года, Восточный Берлин
Осень всегда была самым странным временем в моей жизни. Совершенно непонятное время, я бы даже назвал это безвременьем — когда мы теряем себя и снова находим. Осень коварна. Она превращает нас в отвратительных безвольных хлюпиков, наслаждающихся угасанием природы, вдыхающих запах сырой земли и перепрелых листьев, или, что еще хуже, пишущих стихи об этом. Однажды в сентябре я сам чуть не начал писать стихи. Спасибо моему журналистскому чутью — я сразу понял, что получилась полная чушь, и вовремя прекратил это гиблое дело. Ненавижу осень за то, что она размягчает нас до розовых соплей. И ровно за это же я люблю ее.
Осенью тридцать третьего я познакомился с доцентом Германской Высшей школы политики в Берлине Георгом Грейфе. Он сам был родом из России, и потому мы довольно быстро нашли общий язык. Пересеклись, казалось, совершенно случайно на одном из партийных мероприятий. Разговорились. Выяснилось, что нам обоим есть что вспомнить о жизни в России. Осенью я становлюсь более разговорчивым.
Через неделю после знакомства Грейфе предложил мне небольшую разовую работу. За хорошие деньги. Заказчика он не назвал. Мне нужно было прояснить финансовое положение одного из берлинских банкиров, загребавшего деньги лопатой в двадцатых годах, а ныне всеми позабытого. Грейфе справедливо полагал, что с моими журналистскими связями, наработанными в «Берлинер Тагеблатт», для меня это не составит труда. О, он не ошибался: моим контактам и моему умению находить нужные сведения мог позавидовать любой. Всю необходимую информацию я узнал за два дня.
Еще через неделю Грейфе снова вышел на связь и предложил работать дальше. Его интересовала деятельность некоего господина родом из Франции, который открыл винную лавку в пригороде Берлина. Это задание было потруднее: мне нужно было втереться к нему в доверие и выведать кое-какую конкретную информацию. Что ж, к таким заданиям я во время журналистской работы тоже привык. В итоге Грейфе заплатил хорошие деньги.
Но мой новый знакомый разжег во мне любопытство. Откуда все эти задания? Откуда у него деньги? Кого он представляет? Даже во время дружеских посиделок в пивной он уклонялся от ответа и отшучивался: дескать, есть люди.
Потом было еще одно задание, которое тоже принесло хорошие деньги. А затем Грейфе пропал на три недели.
Однажды вечером в конце октября он вдруг позвонил мне в редакцию «Фёлькишер Беобахтер» и назначил встречу в небольшом кафе на Фридрихштрассе.
В заведении было на удивление пусто. Грейфе был не один — с ним сидели еще двое неулыбчивых пожилых мужчин в одинаковых серых костюмах.
— Гельмут, я прошу прощения за долгое отсутствие, — начал Грейфе, едва пожав мне руку. — Но если ты не против, сразу к делу. Не пугайся этих двух товарищей: это друзья. Я работаю на германскую разведку.
— Я подозревал что-то подобное, — ответил я, пытаясь скрыть удивление.
— Конечно, подозревал, — улыбнулся Грейфе. — Но если пошел разговор без обиняков, я не буду зря болтать и сразу предложу тебе работать с нами. Ты же хочешь помочь фюреру и партии?
— Хочу, — я улыбнулся в ответ.
В эту минуту моя судьба была решена.
Через пять лет Грейфе снова позовет меня, уже прошедшего пекло Испании и смертельно уставшего от всего, на работу — на этот раз уже в СД. И я снова не смогу отказаться.
Нет, никто не заставлял меня соглашаться на эту работу. Не было никаких угроз расправы с семьей, пистолетов у виска, шокирующих компроматов. Я сам хотел этого. Мне нравилось.
В конце октября бездеятельная и мягкая осень для меня закончилась. Было много работы, для которой требовались мои таланты. И я не мог упустить такого шанса увидеть, чего я могу достичь на самом деле.