Что происходит с нами, когда мы попадаем в эту яму? Мы не видим ничего, кроме темноты. Мы не видим простора для действий, нас ограничивают стены этой ямы, нам нет разницы, куда идти — вперед или назад, и мы в панике пытаемся понять, что делать. Разумеется, из ямы необходимо вылезать, но у нас нет ни лестницы, ни веревки, мы карабкаемся и снова срываемся вниз, снова больно падаем, у нас не остается надежд выбраться. Находясь в яме, мы не видим мира наверху, звуки его искажены, и все, что нам доступно, — лишь маленький кусок неба над головой. Так человек, переживающий эмоциональное потрясение, зачастую теряет ориентацию в социуме.
Но вот что занятно: иногда, попав в эмоциональную яму и не выбравшись с первой попытки, человек начинает обвинять себя в том, что он упал. Он вспоминает, как вышел на неверную дорогу, как не заметил ямы, оступился и провалился. Он думает: «Если бы я не вышел на эту тропинку, все было бы хорошо». Или же думает: «Если бы я смотрел под ноги, я сейчас не сидел бы в этой яме».
Но правда в том, что не надо думать, как вы попали в яму. Из ямы нужно вылезать.
И еще правда в том, что это не мы в яме, но яма внутри нас. А значит, и у нас есть власть над ней, неосознаваемая и неощутимая, но позволяющая в конце концов увидеть свои силы, которые есть всегда.
И если эта яма внутри нас, то мы можем заставить себя взлететь.
Из воспоминаний Гельмута Лаубе
Запись от 13 сентября 1969 года, Восточный Берлин
Наутро после смерти моего соседа по палате ко мне пришел Бергнер.
Как всегда, он осмотрел записи медсестры, осведомился о моем самочувствии — я сказал, что мне, кажется, немного лучше. Он одобрительно кивнул, а затем вдруг придвинул к койке табурет, уселся своим грузным телом напротив меня и заговорил:
— Этот товарищ, что умер здесь вчера — он говорил, что воевал?
— Да.
— А сами вы когда-нибудь воевали?
Этот вопрос показался мне странным. Но у меня всегда был заученный ответ на него.
— Нет, воевать мне не довелось.
Бергнер прищурился и вдруг хитро ухмыльнулся:
— А похожи на человека, который воевал.
— С чего вы это взяли? — недоверчиво спросил я.
Сердце мое забилось немного быстрее.
— У вас очень крепкий организм. Быстрая реакция. А еще взгляд. Взгляд человека, пережившего многое. Знаете, когда человек переживает потрясение на войне, у него бывает такой взгляд — будто бы он смотрит куда-то не сюда, за горизонт, на многие километры. Когда вы о чем-то задумываетесь, у вас бывает именно такой взгляд, и дело здесь точно не в Колыме.
— Взгляд — не доказательство, — возразил я.
— Это как посмотреть, простите уж за каламбур. А еще я наблюдал за вами во время разговора с тем умершим. Я стоял в проходе. Мне стало интересно. Когда вы сказали, что не воевали, вы отвели глаза в сторону, хотя до этого смотрели на него прямо. Соврали?
«Черт, — подумал я. — Разучился врать на Колыме. Докатился». Что ж, делать было нечего. Да и сил спорить, если честно, у меня тоже не было.
— Воевал, — признался я. — Немного.
— И где же? — не унимался Бергнер.
— В Испании.
— Интересно, — взгляд Бергнера оживился. — Интербригады?
— Разумеется.
Я вспомнил, как надо правильно врать.
— И вы, немец, служили в интербригадах. Немцы обычно воевали с той стороны. Как вас туда занесло?
— Не хотел бы рассказывать об этом.
— Ваше право, не настаиваю, конечно. Что же за эпизод на этой войне до сих пор вызывает в вас воспоминания? Вы можете не рассказывать. Мне действительно просто интересно. Если не захотите говорить, я пойму.
Мне почему-то захотелось говорить. Несмотря на настойчивость, этот старик вызывал во мне доверие. Только бы не раскрыть всю правду, думал я, только бы не раскрыть.
— Однажды нам поручили взорвать мост. Это было под Гвадалахарой. Мы должны были предотвратить контратаку… франкистов. В Бриуэге. У нас был отряд из четырех человек, один должен был прикрывать на нашем берегу с пулеметом и взорвать мост, двое приматывали взрывчатку к опорам, а я залег с пистолетом-пулеметом в кустах на вражеской стороне и выглядывал противника. Нас заметил патруль. Франкисты… открыли огонь и убили одного из наших на мосту, другой успел примотать взрывчатку и прыгнуть в воду, но там его тоже достало пулей. Я положил нескольких и побежал к воде, и там меня догнал один из франкистов, он был у них командиром. Мне пришлось всадить ему нож в глаз.
Я вспоминал это, и волосы на голове вставали дыбом, и холодели ноги, и голос срывался. Я закашлялся.
Бергнер молчал и ждал, пока пройдет приступ. Я понял, что надо продолжать рассказ — так просто он не отстанет.
— Я переплыл реку под пулями и отдал приказ взрывать мост. Это было… очень громко, да. Как все колокола мира.
— Колокола?
— Да, у меня было такое ощущение, будто это колокола. Похоронные колокола, знаете. По всему миру. Мне в эти мгновения казалось, что мир погибает. В какой-то мере он погиб, да.
Бергнер некоторое время молчал, затем вздохнул и сказал:
— Простите, что вызвал эти воспоминания. В самом деле тяжелая история.
Затем он вдруг встал, наклонился ко мне близко-близко — я чувствовал его дыхание — и прошептал, глядя в глаза:
— Вы воевали не в интербригадах.
Я сглотнул слюну и промолчал.
— Вы попали на Колыму не только за убийство. И не столько, — продолжил Бергнер.
Я закрыл глаза, потому что говорить правду было страшно.
— Я прав? Вы шпионили?
Я посмотрел ему в глаза.
Бергнер тяжело и быстро задышал, ноздри его раздулись, он хищно улыбнулся — я никогда не видел у него такой улыбки — и сел обратно на табурет. Он молчал и смотрел на меня.
— Послушайте, — сказал я умоляющим тоном, голос мой дрожал. — Да, я был разведчиком. Немецким разведчиком. Я работал в Москве. Я делал очень плохие вещи. Дело было не в том, что я шпионил, я отказался от себя, я обманул себя, я все время убивал какую-то часть себя, чтобы делать свое дело. И я, черт, расплатился за все. Сполна. И продолжаю расплачиваться. Вы даже не представляете, как и чем я расплатился. Я отдал за это свой рассудок. Свободу. С момента ареста я плохо сплю и не вижу снов. Я видел ад Колымы. Я видел ад… Черт возьми, я видел ад внутри себя. Что вам надо от меня, а? Что вам еще надо?
Слушая мою речь, Бергнер переставал улыбаться, а затем скептически скривил губы.
— Знаете, за что я попал сюда? — спросил он.
Я молчал.
— За ложное обвинение в шпионаже.
Он снова ухмыльнулся, а затем поправил полотенце на спинке моей койки, тяжело и медленно встал с табурета, вздохнул и пошел к выходу из палаты.
— Будете живым и почти здоровым, — грустно сказал он мне, обернувшись в дверном проеме.
Время и место неизвестны
Гельмут стоял посреди василькового поля в белой рубашке, руки его были связаны за спиной. Взвод солдат выстроился ровной шеренгой в двадцати шагах от него.
По-прежнему не было слышно ни звука, не жужжали насекомые, не щебетали птицы и не шелестела трава. Не было ветра, и даже солнце, казалось, перестало греть. Будто исчезли все лишние звуки, кроме лязга винтовочных затворов и ленивых разговоров солдат.
Сальгадо и Орловский, отдав солдатам необходимые распоряжения, подошли к Гельмуту.
— Мы не будем завязывать вам глаза, — сказал Орловский. — Иначе вы не проснетесь. Вы будете смотреть прямо на них, — он кивнул головой в сторону солдат.
— Времени осталось мало, — сказал Сальгадо, глядя на часы. — Совсем скоро вас здесь не будет.
— Где же вы будете? Интересно, — покачал головой Орловский.
Сердце Гельмута билось ровно и спокойно. Он ощущал странный прилив сил, непонятную твердость, появившуюся где-то внутри. Страха не было. Не было вообще ничего. На какой-то момент ему показалось, что и его, Гельмута Лаубе, вовсе нет и никогда не было.
— Зачем вы… — Он не сразу смог подобрать слова. — Зачем вы решили разбудить меня? Вы хотели забрать меня всего. Вы хотели, чтобы меня не было.
Орловский нахмурился, снял фуражку, провел рукой по вспотевшим волосам.
— Мы уже взяли все, что нужно, — ответил он.
Сальгадо молча кивнул.
— Вы думаете, что это избавление, — продолжил Орловский. — Да, в какой-то мере это так. Но вы даже не знаете, что будет потом.
— А потом будет хуже, — сказал Сальгадо.
— Да, — продолжил Орловский. — Но зато вы будете живым. Жизнь — странная штука, не правда ли? Но она интереснее, чем этот сон. У вас уже руки затекли.
«Действительно, руки очень сильно затекли, — подумал Гельмут, — наверное, потому, что я сплю, да, потому что я сплю».
— Здесь, на этом поле, расцветет болотное сердце, — сказал Сальгадо.
Он не чувствовал жары, но увидел, как лес за дорогой начинает расплываться в горячем мареве, как в поле вспыхивают миражи дрожащими лужицами, и васильки в поле смазываются синими кляксами, и безоблачное небо становится вдруг еще синее, гуще, ярче — тоже цвета васильков, как будто его нарисовали гуашью на сыром холсте.
— Господи, — прошептал он вдруг самому себе.
По телу его пробежала легкая судорога.
— Время пришло, — сказали хором Сальгадо и Орловский.
«Дин-дон, дин-дон», — зазвенели где-то колокольчики.
«Что за колокольчики, где, откуда, почему они вдруг, зачем они здесь», — думал Гельмут, и веки его вдруг потяжелели, а в глазах помутнело от слез.
Мир подернулся дымкой, расплавился в июльской жаре и в его слезах. Он увидел, как Сальгадо и Орловский встают рядом с солдатами, услышал, как они приказывают готовиться к стрельбе, и увидел, как бойцы поднимают винтовки.