— Значит, третьего апреля. — Я никогда не упускала важных фактов. — Ты хочешь сказать, что будет ядерный взрыв? — «Хиросима, любовь моя»[20]… — Война? Что?..
— Это знает Калки. Я — нет. Я знаю только одно: он хочет, чтобы во время Конца ты была с нами. И после тоже.
Толстые каменные стены не мешали нам слышать грохот, с которым бригада Си-би-эс устанавливала свое оборудование.
— Света! Больше света! — крикнул кто-то. Мне бы тоже, подумала я. Человек я земной, не люблю метафизики. Логика — моя сильная черта. Обычно я легко нахожу изъяны в аргументах оппонентов. Так случилось и сейчас.
— Если конец света и впрямь настанет, какая разница, сделаю я свою работу или нет? Все равно я умру вместе с остальными. Первоапрельская шутка, запоздавшая на два дня.
— Это не шутка, — сказала Лакшми. — Железный век кончится. Это значит, что мир, который мы знаем, больше не будет существовать. Останется лишь несколько человек. Так решил Калки.
— Останется лишь несколько… — Даже сейчас эта фраза звучит и звучит у меня в голове. Это был первый намек. Я продолжала удить рыбку в мутной воде. — Если кто-то выживет — значит, радиоактивности не будет. Пламя не будет ядерным.
— Какое пламя?
— Я думала, что век Кали закончится в пламени.
Но Лакшми не клюнула ни на этот крючок, ни на все последующие. Она просто сидела на подушке и ждала.
— Если твои слова — правда, мне бы хотелось выжить. Естественно. Но я не верю в конец света. Все всегда продолжается. Меняется — вот и все. Сколько Калки будет платить мне, если я стану его личным пилотом?
— Сколько захочешь.
— А после третьего апреля контракт будет действителен? — слегка пошутила я.
— Да, — ответила Лакшми. И, как позднее оказалось, тоже пошутила.
На этом разговор закончился.
Мы вместе спустились во двор, где началась съемка. Уоллес и продюсер стояли у алтаря и делали какие-то заметки. Рядом с ними стоял дизельный генератор. В прошлом феврале повсюду были проблемы с энергией.
— Где Калки? — спросил продюсер.
— Гримируется, — ответил телеоператор. Он смотрел в видоискатель на дверь, из которой должен был появиться Калки. — Будет здесь через минуту. — Оператор был высоким, ярким блондином примерно моего возраста или немного младше. На нем были очки в роговой оправе и красно-бело-синие кроссовки. У него были большие красные руки. Я помню все случившееся в тот день. Крупным планом. Наплывом. На широком экране. Со стереофоническим звуком. Я вспоминаю детали не нарочно. Они вспоминаются сами. Я их просто записываю.
Включили освещение. Красная кирпичная стена ашрама засияла. Звукооператор расставил микрофоны, а потом начал крутить верньеры записывающей аппаратуры. Я повернулась к Лакшми, собираясь сказать, что уже встречалась с телеоператором. Но Лакшми исчезла. Она приходила и уходила незаметно. Майк Уоллес откашлялся.
Дверь рядом с алтарем открылась, и на яркий свет вышел Калки. Все перестали разговаривать, двигаться… и дышать? Мгновение он стоял на пороге. Его желтые одежды казались огненными. Его глаза пугали, и виной тому была не их поразительная синева, но зловещее свойство не отражать, а производить свет.
— Пранам, — сказал Калки. Он сделал жест рукой, и блики от рубина на браслете полетели во все стороны, как обещание пламени.
Уоллес подошел к нему. Они говорили вполголоса. Я пыталась прислушиваться, но ничего не слышала. Затем телеоператор сказал:
— О’кей. Все по местам.
Калки вернулся в ашрам, и между дверью и камерой встал человек с «хлопушкой».
— Начали! — скомандовал телеоператор.
Человек с «хлопушкой» произнес уверенным, хорошо поставленным голосом:
— Интервью с Калки. Конец света. Дубль один. — Затем человек отошел в сторону, и в освещенное пространство вступил Уоллес.
— Выход Калки! — крикнул оператор.
Дверь открылась. Калки снова застыл на пороге. Снова сказал «пранам». Снова вспыхнул рубин. И его глаза снова казались источником света.
Калки сел на алтарь, а Уоллес — на поставленный рядом табурет. Началось интервью. К несчастью, я не слышала ни одного слова. Могу сказать только одно: Калки был спокойным и безмятежным, а Уоллес — очень скованным. Впечатление было такое, словно какой-то озорной декоратор поместил рядом с золотым Буддой деревянного индийца.
Съемка закончилась. Калки и Уоллес ушли в ашрам. Я собралась искать Лакшми, но тут оператор повернулся ко мне и сказал:
— Привет, Тедди! Помните меня? Я был техническим директором шоу Майка Дугласа. В Филадельфии, помните?
Я помнила. И опять растаяла. Сейчас я думаю, что тогда в Катманду у меня был нервный срыв. Сначала Лакшми. Потом Джеральдина. А сейчас мужчина в роговых очках и красно-бело-синих кроссовках. Семь лет назад я поболтала с ним каких-то пять минут, когда была в Филадельфии, рекламируя «За гранью материнства». А теперь мы снова были вместе на крыше мира, и я таяла, как масло на огне.
— Тогда я здорово пил, — заявил телеоператор. Хотя я проявляла к нему только вежливый интерес, он наверняка ощущал мою взвинченность — точнее сказать, вожделение. Я пыталась не завыть, а он продолжал гудеть: — Чуть не потерял работу. Пегги ушла от меня. И детей забрала. Теперь я — член общества анонимных алкоголиков. — Все это время он пожирал меня алчным взглядом. Это тут же оттолкнуло меня. Неправда, что синица в руках лучше журавля в небе. — Я читал ваше первое интервью с Калки. Это было замечательно. Но в Си-би-эс здорово расстроились. Они должны были быть первыми. Знаете, чего мне здесь не хватает больше всего? Пива. Хорошей кружки пива. Забавно. Я никогда не пил пива, пока не стал анонимным алкоголиком.
— Попробуйте ганжу.
— Пробовал. Вчера вечером. Но она сухая, а мне нужно что-нибудь мокрое. Давайте вместе поужинаем. Я тоже живу в «Ананде».
Я охладила его пыл парой резких, лаконичных реплик. Спросила, будут ли интервьюировать для программы «60 минут» еще кого-нибудь, кроме Калки.
— Нет. Все шоу будет посвящено ему. Он — настоящая звезда. Знаете, держу пари: когда в Нью-Йорке увидят то, что мы тут наснимали, этот фрагмент минут на десять-одиннадцать будут прокручивать не меньше, чем фрагмент с английской королевой.
В тот вечер я рано легла спать, тщательно избегая бригады Си-би-эс и телеоператора в кроссовках. Дважды звонил телефон, но я не подошла. Я ревела белугой. А как ревет белуга? На этот вопрос мог бы ответить только Г. В. Вейс.
Когда на следующее утро мне сказали, что Калки хочет полетать, я воспарила душой. Потому что мне самой хотелось полетать. Сломать звуковой барьер. Убить тяготение.
Я была в комбинезоне, а Калки — в своих желтых одеждах. В нем не было ничего экзотического, ничего богоподобного. Он был очень похож на фотографии молодого Линдберга, который, в свою очередь, был похож на молодую Амелию, на которую почему-то похожа я. Мы видели друг в друге собственное отражение. Я спросила его, понравилось ли ему давать интервью Майку Уоллесу.
— Это было необходимо, — тотчас же ответил он.
— Для твоего дела?
— Для человеческой расы. Меня должны видеть и слышать все. Должны иметь возможность подготовиться. — Калки дал крен налево. — Если ты хочешь контракт, — сказал он, — будет тебе контракт. — Но он сказал это с улыбкой, как будто мир действительно катился в пропасть, а мы играли в детские игры.
Незаконно вторгаясь в воздушное пространство Китая, я сменила курс всей своей жизни… а заодно и мировой истории.
— Идет, — сказала я.
Калки кивнул. Казалось, его не удивило мое решение.
— Я хочу, чтобы завтра ты вернулась в Штаты.
— Я думала, что ты нанимаешь меня в качестве пилота.
— Да. Но у меня есть для тебя и другая работа.
— Например?
— Я хочу, чтобы ты продолжала заниматься моей историей. Так ты сможешь узнать, что там обо мне говорят и что делают.
— Ты имеешь в виду нарков?
— Ты узнаешь, что я имею в виду. — Вот так.
Мы провели в воздухе два часа. Я была в приподнятом, даже чересчур приподнятом настроении. Чертя круги над Эверестом, я была счастлива. Бог ли Калки или притворщик, не имело значения. Мы и так находились на седьмом небе.
Мне было хорошо даже тогда, когда мы приземлились и я передала самолет обслуживающей бригаде. Помятый «Кадиллак» уже ждал на взлетной полосе. Калки что-то сказал шоферу на хинди. Потом мы сели на заднее сиденье. Калки вытянул ноги и закрыл глаза. Казалось, он спит.
Полчаса спустя шофер свернул с шоссе и через густую рощу проехал на берег быстрого ручья, где и припарковался. За ручьем стояло несколько сотен мужчин и женщин в ярких одеждах. Они чего-то ждали, окружив гладкий старый алтарь.
Никто не обращал на нас внимания. Калки проснулся.
— Что они делают? — спросила я.
— Увидишь.
Из лесу вышла процессия. Мужчины в алых и шафрановых одеждах тащили на цепочке козу. Кто-то редко бил в барабан. Высокий худой человек в желтом дудел в то, что издали казалось раковиной, извлекая из нее звуки сердитого автомобильного рожка. Я посмотрела на Калки. Он судорожно напрягся и вытянул ноги. Я испугалась, что у него вот-вот начнется припадок эпилепсии, и стала рыться в сумочке, ища то, что можно будет вставить ему в зубы, чтобы не откусил себе язык. Мой двоюродный брат был эпилептиком. «Дерьмо», — громко сказал бы он, упав навзничь с пеной на губах. Но Калки просто впал в своего рода транс. Поняв это, я спрятала расческу обратно.
Двое мужчин втащили козу на алтарь. Коза пыталась освободить спутанные передние ноги. Животные знают, что их ждет. Я закрыла глаза и открыла их как раз тогда, когда жрец полоснул ножом по горлу козы. Люди начали смачивать тряпки в залившей алтарь свежей крови. Снова зазвучал горн и забил барабан.
Калки вышел из транса и что-то сказал на санскрите или хинди. Потом постучал в стекло, отделявшее нас от шофера, и машина тронулась. Он обернулся ко мне.