Таким-то образом ободряя и подстегивая себя — а чем ободрял себя Филипп, не знаю, — я с отрадою увидел, что труд наш кончен и что можно уж класть связанные брусья на жгуты и приступать к делу: однако Филипп остановил нас, заметив, что мы намереваемся бить в дверь голым деревом, которое во всяком случае не прочнее секиры, коею он ничего не добился; а кроме того, Вегеций (De re milit. IV, 14) специально замечает, что только бревно, обитое железом, заслуживает носить имя тарана, и пока мы не увенчаем металлом свою затею, в руках у нас остается невесть что, чему нет места в пособиях по штурму укреплений. А поскольку из металлических предметов мы не располагали ничем, кроме бычьей маски, то Филипп, сняв со стены, насадил ее на голову тарана остатками кроватных гвоздей, кои вбивал секирной рукоятью; бычья голова глядела с такой яростью, что я хотел расковырять врагам замочную скважину, дабы они разделили мою оторопь. Засим мы подняли таран, оказавшийся страшно тяжелым, и осторожно опустили на козлы, которые, приняв его, ужасно застонали.
Дабы предварить наш удар смятением во вражеском стане, я, став перед дверью, набрал полную грудь воздуха и прокричал как мог громко, что по своей привычке к милосердию мы сохраним дом в целости (кроме того, что уже успели испортить), если они сдадутся раньше, чем таран коснется двери[19], — если же нет, то их одних я объявляю виноватыми в их дальнейшей судьбе и настоятельно советую отойти от замочной скважины; никто мне не ответил, и никакого человеческого движения за дверью не было слышно, как я ни напрягал слух. Тут уж я, «к кормилу припав и налегши», махнул Филиппу, чтобы помог моим трудам, как он вместо этого кинулся остановить меня, уже раздраженного промедленьями, и обратился ко мне с такими замечательными словами:
— Из древних летописаний, дорогой Квинт, нам известно, что оружие, принадлежавшее прославленному воину или полководцу, отличалось собственным именем: таков, например, был меч Роланда, прозванный Дюрандаль, или Жуайез, меч императора Карла, или меч Цезаря, носивший, по некоторым сведениям, имя Желтая Смерть (Crocea Mors); потому, я думаю, не пристало нам пользоваться безымянным оружием, приводя в замешательство будущих историков, которые, без сомнения, соберутся в подробностях описать как строительство этого спального тарана, так и подвиги, совершенные с его участием.
Я заподозрил, что из рыцарских чувств он намеревается окрестить нашу градобойню драгоценным именем Климены — ибо чем, в самом деле, можно достойно прославить даму, как не поделками из кровати ее отца, — и решил всячески препятствовать ему в этом, а потому отвечал следующим образом:
— Клянусь Новенсилами, покровителями разрушенных городов! твое замечание, товарищ мой и вернейший соратник, кажется мне совершенно справедливым, и я берусь тотчас прибрать нашему рогатому брусу имя, уместнее которого не найдешь. Всем ведь известно, что тем же словом, что и таран, aries, называлось у древних некое морское чудовище, свирепей и диковинней прочих: так, Плиний в девятой книге «Естественной истории» говорит, что они нападают на рыбацкие челноки, подплывая к ним снизу, и что во времена Тиберия на сантонский берег было выброшено океаном несколько сотен таких чудищ, блестящих, как слоновая кость, и верность предания удостоверена была свидетельством глаз; а что до нападения на корабли, во время которого зверь этот действует, как градобойная машина, о том пишет и Клавдиан, называющий его «ужас Эгеиды, челом просаживающий ладьи»; да и Оппиан в пятой книге «Галиевтики» говорит, что зверь этот весьма нелюбезен при встречах. И я, если позволишь, упомянул бы еще об известном случае при осаде Тира, о коем повествует в семнадцатой книге Диодор: а именно, к насыпи, которую с великим тщанием возводили македоняне, в один прекрасный день прибило огромного кита, который, не причинив ей вреда, полежал на ней и снова уплыл в море, ужаснув обе стороны; и те и другие увидели в этом указание на будущую помощь Посейдона, хотя мне кажется, это скорее был намек на взятие города, свершившееся не без помощи тарана, и на немилосердие победителя, который, будто мало ему было семи тысяч тирян, павших при штурме, велел казнить всех юношей, числом не меньше двух тысяч, а детей и женщин обратил в рабство. Потому я думаю, что ты хорошо поступишь и стяжаешь одобрение людей ученых, назвав наше изделие «Кит», или Balaena, или Pistrix, или еще каким-то словом этого рода: это ведь яснее ясного говорит о том, что такое мы сделали и чего намереваемся достичь с его помощью.
Так я сказал; Филипп, однако, не торопился со мной согласиться. Похвалив мое предложение как основательное и остроумное, он, однако же, предложил назвать нашу машину, сверкающую золоченым рылом, в честь Дедала, который выбрался из им самим выстроенного лабиринта, или же Ариадны, которая помогла выбраться из него другому. В самом деле, не разумно ли выказывать тщательность при выборе имени для орудия, призванного столь же прославить, сколь и освободить своих создателей: ибо видан ли где в мире подобный таран, из лучшего дерева, которого когда-либо касался токарный станок, блещущий лаком, с двумя резными Эротами в ногах, оснащенный жгутом, на который пошли лучшие простыни по эту сторону Ахерона, пристойно украшенный золочеными кистями и благословленный к жизни уместными речами своих создателей!
Нет удовольствия большего, чем смотреть на тех, кто работает с деревом. Тростью на песке вычерчен план и размерены части, из конца в конец всему дано наилучшее расположение. Долгое и крепкое дерево кладут наземь; оно послужит килем для корабля, родиной для морских червей и примером метонимии для школьников. На работу выходят плотники, они достраивают киль штевнями, вращивают в него шпангоут, который мы сравнили бы с грудной клеткой гиганта, если бы хоть кто-то во всех трех частях света не считал себя автором этого сравнения. Они медленно обходят свою длинную работу по солнцу, так же, как через месяц ее будут огибать дельфины и другие обитатели подвижной бездны, однообразная жизнь которой не может насытить их любопытства. Они дают одобрительного шлепка по мидельшпангоуту и говорят, что если бы Бог сделал Еву из такого ребра, то дней наших было не семьдесят лет, а куда больше. Бог не отвечает на это соображение. Они обшивают остов сосной, пропаренной для гибкости в печи с водяным котлом; они протягивают снур средь пахучей пестряди щепок, и солнце концентрически сияет в ведре, из которого торчит росистый обух топора. Человек с полным ртом нагелей просит что-то у другого, стоящего внизу, тот кивает и приносит; дальнейшая сцена неоднократно происходила при строительстве Вавилонской башни. Разводят огонь, чтобы все просмолить. Г-н Пиркхеймер, в задумчивости прогуливаясь вдоль верфей, цитирует: Labitur uncta vadis abies{36}. Дьявол принюхивается, прижимая уши от удовольствия, и замечает, что дым отечества по-прежнему не лишен отрады. С борта на борт перекидывают бимсы и стелют палубу. Кто-то из плотников, забравшись на форштевень, падает вниз головой, но Бог подхватывает его и ставит на землю без повреждений. Женщина смотрит на тень бизань-мачты, подошедшую к ее порогу, и зовет детей обедать. Предусмотрительный судовладелец приходит к художнику с намерением заказать картину, изображающую его корабль, так чтобы было видно все, что на нем есть, до последней медной накладки на дверях, и в какую сумму обошлось все это выстроить; художник, составивший себе известность алтарными образами, говорит, что напишет ему чудесную картину, изображающую св. Христофора, как его обычно рисуют, который пересекает реку, ведя за собою его корабль на бечевке, как дети, бредущие по ручью, и это будет изящная эмблема промышления Божьего, пекущегося о его торговле; судовладелец мнется и обещает зайти завтра. Пеньковые снасти гудят, и портовый ветер путается сельдяными крыльями там, где раньше летал спокойно. Блоки, цепи и якоря подхватывают пенье пеньки, и на бизань поднимаются косые паруса, которые мы назвали бы «беременными Зефиром», если бы нам не мешала та капля совести, что еще в нас уцелевает. Г-н Пиркхеймер цитирует: Candidaque intorti sustollant vela rudentes{37}. Дьявол замечает, что это место читалось бы не совсем так, если б епископ Ратхер не рассудил за благо вносить в рукопись исправления, хотя он всячески его отговаривал. Судовладелец стучится в дверь другого художника; тот говорит, что вместо корабля лучше изобразит ему битву при Мюльберге, причем нарисует его во всем портретном сходстве с той стороны, которая ему ближе, а вторую армию он получит за те же деньги. Судовладелец, подумав, отвечает художнику, что вообще-то собирался ехать в Индию, а к битве при Мюльберге не готовился, но он даст ему пять гульденов, с тем чтобы тот изобразил на этой картине самого себя, противу императорских лучников, безоружного и с голой задницёй. Человек в портовом кабаке, которому дают выпить за его ученость, рассказывает, что на Ноевом ковчеге вдоль ватерлинии были приделаны такие вертепы, или гнезда, с выходом наружу, для выдр и прочих тварей, кои не могут жить ни все время в воде, ни все время на суше. Его спрашивают, что это означает. Эту клеть памяти он уже пропил и потому отвечает, что, возможно, и ничего; его лицо свидетельствует о неуверенности. Кабатчик, поднимая палец, говорит, что пусть ты и выдра, а коли квартируешь у чужих, то на худой конец означай собой что-нибудь, если ничем больше расплатиться не можешь. Никлас уверенно говорит Якобу, что в далеких плаваниях добудет китовью челюсть и подарит ее родному городу; ее поставят на лужайке, как ажурные воротца во французском вкусе, и он будет целоваться под ними с Анной, в вечерний час, когда пахнет тиной и золотые пятна качаются на вершинах вязов. Дьявол замечает на это, что китовья челюсть без кита не плавает и добыть ее будет потрудней, чем прижимать к ней девушек, а