– Вам ничто не мешает пожаловаться, – пожал плечами Риссен.
У меня тут же возникла идея. Претензию одного бойца ожидаемо и справедливо никто во внимание не примет. Но можно собрать подписи сотрудников всех городских лабораторий, в которых используются подопытные и констатируется их дефицит. Я решил, что в первый же вечер, когда у меня останутся силы, или даже пожертвовав свободным вечером, я сформулирую обращение, размножу его и разошлю по организациям. Предприимчивость подобного рода невозможно не одобрить, рассуждал я.
Часы ожидания арестованного Риссен превратил в своеобразный допрос о каллокаине и его аналогах с химической и медицинской точек зрения. Нужно признать, он был блестящим специалистом. Полагаю, что я с честью выдержал испытание, и меня удивило, что он вообще посчитал меня достойным подобного допроса. Он намеревается проинформировать о моей компетентности вышестоящее начальство? Объективно нужной компетенцией я обладал, но все же… мне казалось, что он должен кожей почувствовать мое недоверие и ответить той же монетой. Его дружелюбие я принимал с изрядными оговорками. Я не мог предугадать, на что он надеется и что замышляет в отношении меня. Во всяком случае, усыпить себя ложной безопасностью я ему не позволил.
С приближением назначенного часа в лабораторию вошел человек в полицейской униформе и доложил о личном визите шефа полиции Каррека. Он явно питал к нашей работе немалый интерес! Разумеется, присутствие на эксперименте столь могущественного человека делало честь всему отделению и в особенности мне. С несколько ироничной миной – возможно, сам он считал, что проявляет любопытство слишком беззастенчиво – Каррек опустился в кресло, а мы заняли места лицом к нему. Вскоре в помещение ввели заключенную, довольно молодую, невысокую, худощавую и немного изможденную женщину с необычайно бледными лицом, возможно, от природы, возможно, от напряжения.
– Вы заявили в полицию? – на всякий случай спросил я.
– Нет, – ответила она удивленно, став слегка прозрачной. (Стать бледнее уже было невозможно.)
– И вы не желаете сделать признание? – спросил Риссен.
– Нет! – Сейчас ее голос звучал уверенно, интонация удивления исчезла.
– Вы обвиняетесь как соучастник заговора против Государства. Хорошо подумайте: не упоминал ли кто-либо из ваших близких о неком антигосударственном заговоре?
– Нет! – решительно ответила она.
Я облегченно выдохнул. То, что она не заявила на мужа в положенный срок, могло быть как преступным умыслом, так и следствием ее медлительности – но она явно не намеревалась ничего объяснять. Возможно, сейчас она была напугана. Осанка прямая, строгое выражение лица – при других обстоятельствах ее можно было бы принять за храброго и энергичного бойца. Однако сейчас это превращало ее в упрямую бунтарку. Я сдержал усмешку при мысли о том, что мы сейчас выудим из нее сфабрикованную нами иллюзию, которую она хранит как драгоценную тайну – мы-то знали подлинную цену этой тайны… В особенности, учитывая, сколько шума из ничего ей уже довелось пережить: ее привезли сюда по нижней ветке метро, предназначенной для полиции и военных, с кляпом и в наручниках, в сопровождении двух полицейских, как положено при перевозке государственных преступников. Но мои губы так и не сложились в улыбку. Да, пусть вся история – вымысел, а расследование – постановка, но ее реакция в любом случае подлинна и в равной мере преступна, независимо от того, чем она обусловлена – злобными происками или халатностью.
Опускаясь на стул, она чуть не потеряла сознание. Вероятно, она приняла мою невинную лабораторию за камеру пыток и решила, что мы сейчас выбьем из нее все, о чем она рассказывать не хочет. Пока Риссен помогал ей справиться с обмороком, я сделал укол. Наступила тишина, мы ждали: шеф полиции, Риссен и я.
От этой слабой напуганной подопытной, не профессионала, а любителя (если это слово здесь уместно) не стоило ждать реакции со слезами, подобной той, которую продемонстрировал № 135, участник первого эксперимента. Но произошло, скорее, обратное. Черты ее лица, заострившиеся и напряженные, начали медленно, бесконечно медленно расслабляться, обретая некую детскую безмятежность. Разгладилась складка хмурого лба. Худые щеки с выступающими скулами внезапно тронула почти счастливая улыбка. Передернув плечами, она распрямилась на стуле, распахнула глаза и глубоко вдохнула. Долгое время сидела молча, я даже начал было сомневаться в надежности действия каллокаина.
– Нет, – наконец произнесла она с удивленным облегчением, – бояться нечего. И он тоже должен это знать. Ни боли, ни смерти. Ничего не надо бояться. Он это знает. Почему бы мне не сказать? Почему я тоже не хочу говорить об этом? Конечно, он мне рассказал, вчера вечером он мне все рассказал… И сейчас понимаю, что он уже тогда знал то, что я поняла только сейчас: бояться нечего. Но он знал это, когда говорил со мной. Я никогда это не забуду… что он решился. Я бы никогда не решилась. Всю мою жизнь я буду гордиться тем, что он решился, и всю жизнь буду за это благодарна, я буду этой благодарностью жить, чтобы ответить тем же.
– На что он решился? – я прервал ее в нетерпении добраться до сути.
– Рассказать мне. О том, о чем я никогда не решилась бы…
– И о чем он рассказал?
– Неважно. Это не имеет значения. Что-то глупое. Кто-то хотел получить от него какие-то сведения, кажется, какую-то карту, набросок, и заплатить за это деньги. Он этого пока не сделал. Он сказал, что собирается, но этого я не понимаю. Я бы никогда этого не сделала. Но он признался мне – и я хочу говорить с ним и дальше. И либо он поймет меня, либо я пойму его. Мы поймем друг друга и, когда придет время, будем действовать вместе. Я на его стороне. Его мне не нужно бояться. И он меня не побоялся.
– Карта? Набросок? Но разве вы не знаете, что все попытки составлять любого рода карты строжайше запрещены и считаются предательством по отношению к Государству?
– О, да, я это знаю, – нетерпеливо ответила она, – я же говорю, что не понимаю его. Но мы поймем друг друга. Я его или он меня. И потом мы будем действовать вместе. Неужели вы не понимаете: я его боялась. А он меня нет. Потому что он мне все рассказал. У него действительно нет причин бояться. И никогда не будет. Никогда. Я поняла, что именно это…
– Итак, – прервал я ее с необоснованной резкостью, – итак, он договорился с кем-то о продаже наброска карты. О какой карте шла речь?
– О карте лабораторий, – безразлично ответила она. – Но я поняла, что именно это…
– И вы отдавали себе отчет, что это преступление против Государства? Что вы соучастник, поскольку не заявили на него?
– Да. Но важнее другое…
– Что вам известно о человеке, который хотел купить карту?
– Я спросила, но он толком ничего не знал. Этот человек сидел рядом с ним в метро и сказал, что сам выйдет на связь, но не сообщил, где и когда, сказал только, что заплатит, когда получит эти наброски. До этого мы должны договориться…
– Достаточно, – сказал я, развернувшись вполоборота к Риссену, вполоборота к Карреку. – Нам удалось получить от нее все сведения, которые должен был передать муж. Остальное несущественно.
– Это действительно интересно, – произнес шеф полиции. – Чрезвычайно интересно. Неужели действительно это простое средство может сделать человека откровенным? Простите, но я по натуре скептик. Разумеется, я полностью доверяю вашей честности и тщательности. И все же я бы хотел поприсутствовать еще на двух-трех экспериментах. Бойцы, поймите меня правильно. Интерес полиции к вашему открытию более чем оправдан.
Весьма довольные, мы сказали, что всегда будем ему рады и, воспользовавшись случаем, передали список новых подопытных. «Вот бы в этой группе не было таких покалеченных на живодернях, как в предыдущей!» – подумал я. Следующая мысль повергла меня в ужас прежде, чем я успел ее осознать: я захотел, чтобы среди подопытных обнаружились бойцы с предательскими мыслями… В памяти всплыли слова, услышанные вчера от Риссена: у бойца старше сорока совесть нечиста всегда. Меня охватила сильная неприязнь к Риссену, как будто это он заставил меня пожелать то, что враждебно Государству. В каком-то смысле я, пожалуй, был прав – нет, странное желание внушил мне не он – но, если бы не его слова, я бы, наверное, никогда не задумался об этом противоречии.
Сидевшая на стуле женщина с тихим стоном пошевелилась, Риссен протянул ей стакан с камфорой. Она вдруг резко встала и вскрикнула. В страхе закрыла ладонями рот и начала громко всхлипывать. Она достигла точки возврата к прежним чувствам и осознала все, что совершила.
Зрелище было чудовищным и печальным, но тем не менее оно наполнило меня определенным удовлетворением. Еще недавно, когда она сидела в детской безмятежности, я невольно дышал спокойнее и глубже, чем обычно. Она излучала некий покой, напоминавший сон, – кстати, не знаю, выгляжу ли я сам так же умиротворенно, когда сплю, а уж тем более, когда бодрствую. А она сидела здесь, спокойная и уверенная в другом человеке, в своем муже – который ее предал, который с самого начала ее предал – а сейчас и она его предала, сама того не желая. Его преступление было ненастоящим, таким же, как ее недавняя уверенность и нынешний страх. Я вспомнил фата-моргану, являющуюся путнику в соляных долинах пустыни: пальмы, оазис, источники – в худшем случае человек наклоняется, пьет из соляной лужи и погибает. «Она сделала то же самое, – подумал я, – ведь только такое зелье и можно хлебнуть из источника асоциального индивидуализма». Иллюзия, опасная иллюзия.
Мне вдруг пришло в голову, что она должна узнать всю правду, и не для того, чтобы избавиться от диких мук совести, а чтобы осознать всю тщетность того доверия, которое она на миг обрела.
– Успокойтесь, – сказал я, – повода для жалоб у вас нет, по крайней мере, на вашего мужа. Послушайте, что я вам скажу: ваш муж никогда не встречался с этим человеком. Он абсолютно невиновен. Историю он рассказал вам по нашему поручению. Это был эксперимент – над вами.