– Да ну, – с некоторой резкостью возразил Риссен, – вы забываете, что государство в любом случае возникает как экономический и культурный центр…
– Я это помню, – ответил я. – И не думайте, что мною движет цивилизованное заблуждение о том, что Государство должно существовать ради нас, а не мы ради Государства, как, собственно, в действительности и есть. Я утверждаю лишь, что именно жажда безопасности служит ядром отношения отдельных клеток к государственному организму. Если мы однажды заметим, – я не сказал, что это уже так, – что наш гороховый суп стал жиже, нашим мылом невозможно пользоваться, а наши жилища обветшали, и никого это не беспокоит – станем ли мы на это роптать? Нет. Мы знаем, что благополучие как таковое не представляет собой никакой ценности, мы знаем, что наши жертвы служат высшей цели. Мы жалуемся на то, что свобода наших перемещений ограничена, а вдоль наших дорог протянута колючая проволока? Конечно, мы понимаем, что все это во имя Государства, чтобы помешать злоумышленникам. И если нам велят сократить свободное время в пользу военных упражнений, отказаться от массы избыточных знаний и навыков, входивших раньше в программу воспитания, в пользу узкой специализации, овладеть которой мы обязаны, чтобы служить той индустрии, которая нуждается в нас больше всего – будем ли мы жаловаться? Нет, нет и нет. Мы понимаем и одобряем, что Государство – все, а индивид – ничто. Мы осознаем и смиряемся с тем, что основной объем так называемой «культуры» за вычетом технических знаний становится роскошью безопасного времени (которое, видимо, никогда больше не наступит). Остается только обеспечивать себя хлебом насущным и совершенствовать военно-полицейскую сферу. Это базис государственной жизни. Остальное надстройка.
Риссен молчал в мрачной задумчивости. Ему было трудно придумать возражение, которое сбило бы меня с моей не слишком оригинальной тональности, но я был уверен – и наслаждался этим, – что его цивильная душа трепетала от негодования.
Каррек резко встал и принялся ходить вперед-назад по комнате. Мне показалось, что мои аргументы он слушал не слишком внимательно, и меня это огорчило. Когда я закончил, он с легким нетерпением произнес:
– Да-да, все это очень хорошо. Между тем, факт налицо – мы никогда прежде не вели борьбу с «духами». Пусть себе витают вне реальности, где им самое место. Если кто-то что-то вполголоса обсуждает за ужином или пропускает официальный праздник, мы можем это нащупать, но «духи» – спасибо, нет, нам они не нужны…
– Раньше у нас не было для этого средства, – возразил я. – Каллокаин же дал нам возможность контролировать мысли.
И этот мой аргумент он услышал вполуха.
– За это можно осудить кого угодно, – произнес он слегка раздраженно – и вдруг замер, пораженный, как казалось, смыслом собственных слов.
– За это можно осудить кого угодно, – повторил он, но на сей раз бесконечно медленно, тихо и мягко. – Возможно, вы не так уж не правы, и если присмотреться… если ко всему… присмотреться…
– Но, босс, если вы сами говорите, – в ужасе вскричал Риссен, – что кто угодно!..
Но Каррек и его не слышал. Он продолжил мерить помещение широкими шагами, странно наклонив вперед монголоидной формы голову и прикрыв глаза.
Мне отчаянно хотелось что-нибудь для него сделать, и, преодолев стыд, я рассказал о выговоре, полученном от Седьмого Бюро Министерства Пропаганды. Что наконец его увлекло.
– Седьмое Бюро Министерства Пропаганды, говорите? – переспросил он задумчиво. – Интересно. Весьма интересно.
Довольно долго единственным различимым звуком был скрип его подошв, дополняемый отдаленным гулом метро и приглушенными отголосками разговоров в соседних комнатах. В конце концов Каррек уперся рукой в стену, закрыл глаза и медленно, как будто взвешивая каждое слово, произнес:
– Буду предельно откровенным. В нашей власти добиться принятия закона о преступном мышлении, при условии достаточной поддержки со стороны Седьмого Бюро.
Не думаю, что в тот момент у меня в душе нашлось бы место для чего-то, кроме готовности служить, но, возможно, и я попал в зону вращения маховика, запущенного великими мечтами, планами и идеями Каррека, о которых я ничего не знал. Во всяком случае, от его дальнейших слов у меня перехватило дыхание.
– Я отправлю одного из вас, желательно того, кто умеет говорить убедительно, в Седьмое Бюро. Сам я в силу некоторых причин пойти туда не могу… Боец Калль, вы способны правильно излагать мысли? Впрочем, мне лучше спросить об этом вашего босса. Он умеет?
Поколебавшись, Риссен ответил почти нехотя:
– Да, он делает это блестяще.
Я впервые почувствовал откровенную неприязнь со стороны Риссена.
– Тогда разрешите поговорить с вами наедине, боец Калль, – сказал Каррек.
Мы переместились в мою кабину. Каррек бесцеремонно закрыл подушкой полицейское око и рассмеялся, заметив мое удивление.
– Я шеф полиции, и я уверен в реакции Туарега, если это вдруг вскроется, что само по себе маловероятно…
Я не мог сдержать восхищения самой его дерзостью, но меня в некоей мере встревожил тот факт, что он ориентирован на личные связи, а не на принципы.
– Итак, – заговорил он, – вам нужно найти тему для разговора с Лаврис из Седьмого Бюро. Я бы предложил начать с этого выговора и каким-то образом связать его с вашим открытием. После чего мимоходом – заметьте, обязательно мимоходом, поскольку вопросы законодательства в компетенцию Седьмого Бюро, по сути, не входят – рассказать о значении вашего изобретения в связи с новым законом, этим самым законом, нашем с вами… Я должен прояснить: Лаврис имеет влияние на министра юстиции Тайо…
– Но разве не практичнее обратиться напрямую к министру юстиции Тайо?
– Напротив, это крайне непрактично. Даже если у вас есть определенное, убедительное и настоящее дело, не имеющее отношения к этому законопроекту, к министру вы попадете не раньше, чем через несколько недель, а так долго держать вас вне Химиогорода № 4 мы не можем. С одним лишь законопроектом вы, скорее всего, не попадете к нему вообще; вам скажут, кто вы такой, чтобы предлагать законы? Индивид подчиняется законам, а не устанавливает их. А вот если этим вопросом займется Лаврис… Но ее нужно заинтересовать. Как вы думаете, вам это удастся?
– В крайнем случае, я потерплю неудачу. Я же ничем не рискую.
В душе я был уверен, что у меня получится; именно с такой задачей мне помогут справиться мои лучшие качества. Каррек смотрел на меня, прищурив глаза, и, должно быть, тоже это понимал.
– Тогда идите, – сказал он. – Лицензия будет готова завтра, рекомендациями я вас обеспечу. А сейчас вам разрешается вернуться к работе.
Глава десятая
Нам пришлось ждать Туарега. Если ты привык, что каждая минута дня и ночи на счету, подобная пустота воспринимается мучительно, однако все проходит, в том числе и худшее – министр полиции в конце концов появился, и мы продемонстрировали ему возможности каллокаина. В начале при виде согнутого локтя сидящего в кресле небритого преступника у меня неожиданно задрожала рука. В мой затылок упирался острый медвежий взгляд Туарега, и казалось, что укол делают мне. Но я справился с волнением, и все прошло как должно. После ряда непристойных признаний, от которых сочный рот министра полиции растянулся в улыбке, что слегка разрядило атмосферу, подопытный признался не только в краже со взломом, в которой его – бездоказательно на тот момент – обвиняли, но и в нескольких других правонарушениях, совершенных им единолично или с подельниками, имена которых, равно как и детали преступлений он сообщил, не моргнув глазом. Ноздри Туарега удовлетворенно трепетали.
Работа продолжилась с другими подопытными. Мы с Риссеном по очереди делали уколы, личный секретарь министра вел протокол, а для того, чтобы испытать нас дополнительно, среди подопытных периодически встречались невиновные бойцы – невиновные в преступных действиях; в ином смысле это слово уместным бывало редко, к явному восторгу полицейского министра. За достаточно короткое время мы успели обработать шесть человек, после чего Туарег встал и заявил, что мы его окончательно убедили. «В ближайшее время каллокаин заменит все прочие методы допроса в Мировом Государстве», – сказал он. Он призвал нас выделить пару дней для немедленного инструктажа нескольких столичных экспертов; а кроме того, предположил, что по возвращении домой нашей задачей станет обучение инъекционному методу специалистов из разных регионов, а также, разумеется, обучение представителей химиогородов, где будет организовано масштабное производство каллокаина. Он покинул нас в прекрасном настроении, и почти сразу нам прислали на обучение два десятка человек. У дверей образовалась длинная очередь подопытных – преступников, доставленных прямиком из мест заключения.
В тот же день меня вызвал Каррек, приказал передать всю работу Риссену и вручил мне солидную стопку документов: лицензии, рекомендации, разрешения и прочее.
Да, я забыл упомянуть, что, благодаря разосланному мной в различные учреждения Химиогорода № 4 прошению о пропагандистской кампании для Службы Добровольного Самопожертвования, ряды подопытных пополнились в нужном объеме уже через пару дней. Я подготовил письменные подтверждения этого и намеревался лично передать их в Министерство Пропаганды, на всякий случай уточнив у Каррека, куда конкретно с этим следует обращаться, и получив от него массу полезных указаний. Мои блестящие рекомендации наверняка оценит и Третье Бюро, занимающееся подобными вопросами. Я сел в метро и вскоре оказался перед величественными подземными воротами Министерства Пропаганды.
Утром я почувствовал приступ тошноты, и личный доктор Министерства Полиции влил в меня разнообразные лекарства, в связи с чем мое состояние было не вполне нормальным. Вероятно, из-за этого я испытывал необъяснимое возбуждение, когда просил о встрече с боссом Седьмого Бюро Лаврис. По сути, дело больше касалось не меня, а Каррека, который по неизвестным мне причинам был особенно заинтересован в принятии нового закона. Однако, находясь в некоей экзальтации, мне казалось, что я действую не из собственных побуждений и не по поручению Каррека, а во имя великого будущего Государства, возможно, мой поступок станет последним этапом перед достижением его идеальной формы. Я, ничтожная клетка великого Государственного Организма, к тому же изрядно (пусть и временно) отравленная разнообразными порошками и каплями, начинаю очистительную работу, которая освободит Государственное Тело от яда, вырабатываемого преступным мышлением. И когда – после множества формальностей, обысков, досмотров и ожидания – я наконец вошел в приемную Лаврис, мне показалось, что я погружаюсь в персональный очистительный бассейн, из которого выйду абсолютно спокойным и избавленным от асоциального осадка, о котором ничего не знал и которого не замечал, потому что он чужд мне, он обманом проник в потаенные щели, и у него единственное имя: Риссен.