Ничто не отличало кабинет Лаврис от тысяч других, и только охранники с пистолетами на взводе, как и в приемной министра полиции, подтверждали, что здесь работает уникальный и ценный элемент государственного инструментария. Мне было трудно говорить, пульсировало в висках. За письменным столом сидела высокая женщина с тонкой длинной шеей и с застывшей ироничной маской на лице – Калипсо Лаврис.
Неопределенный возраст, осанка древнего идола – но не только они заставили мой лихорадивший разум сделать вывод, что передо мной почти сверхчеловек. Даже большой созревший прыщ на левом крыле носа не опустил ее в моих глазах на землю. Я стоял перед верховной этической инстанцией Мирового Государства или, по крайней мере, главным движителем верховной этической инстанции Мирового Государства – Седьмого Бюро Министерства Пропаганды! В отличие от Туарега, на ее лице не читалось ничего личного, а за ее неподвижностью, в отличие от Каррека, не скрывалась готовность к прыжку; она представлялась мне воплощением кристальной логики, отмытой от всех случайностей индивидуализма. Да, мое воображение разыгралось из-за болезни, но подозреваю, что даже с учетом сверхнапряжения, портрет Лаврис получился довольно точным.
Мне было заранее известно, что открыто намекать на изменение законодательства не следует, поскольку официально Седьмое Бюро подобными вопросами не занимается. Охранники с пистолетами наготове напоминали об этом еще более внятно, но мне это не мешало. Я знал, что мое дело предотвратит гибель Государства и мою собственную гибель.
Я сам не понимаю, как завел разговор о старом выговоре. Меня проводили в специальную камеру ожидания, где я провел, вероятно, около двух часов, пока искали мою секретную полицейскую карточку. Я подумал, что нужно научиться и этому – ждать. Что оказалось возможным. Кстати, должен отметить, что карточку принесли относительно быстро, если учесть размеры картотеки с данными о каждом бойце Мирового Государства. Я никогда не видел это хранилище, но легко представлял, что только на обход этих огромных помещений наверняка требуется не менее часа – далее тщательная систематизация должна позволить быстро найти искомую карточку – после чего нужно проделать путь в обратном направлении. Если предположить, что картотека, скорее всего, находится в Министерстве Полиции, а не в Министерстве Пропаганды, то двухчасовое ожидание должно было меня удовлетворить.
Когда мне снова позволили войти, Лаврис уже изучала мою карточку, хотя «карточка» – неточное слово, ибо мое досье было больше похоже на небольшую книгу, рядом с которой лежала тонкая папка, видимо, с материалами по выговору. Учитывая загруженность Седьмого Бюро донесениями из всех регионов Мирового Государства, Лаврис, разумеется, могла забыть мой случай.
– Итак, – произнесла она высоким, но лишенным интонации голосом, – здесь изложено ваше дело. В полицейской карточке указано, что запрос на извинения по радио вы уже сделали, но время вам пока не выделено. В чем, собственно, суть вашего обращения?
Слова я подбирал внимательнейшим образом и произносил четко:
– Разоблачение прошлого есть похвальный поступок во благо Государства. Я также совершил открытие, которое позволит осуществлять разоблачения более обоснованно и системно, чем раньше.
Я рассказал ей о каллокаине со всем энтузиазмом, на какой был способен.
– И сейчас, – завершил я, – осталось подождать лишь принятия нового закона, наиболее глубокого из всех, какие знала мировая история, – закона, который будет бороться с враждебными Государству мыслями и чувствами. Возможно, он появится нескоро, но он обязательно будет принят.
На мою уловку она, похоже, не отреагировала. Я решил попробовать формулировки, сработавшие у Каррека.
– Такой закон позволит осудить любого, – произнес я со значением и после небольшой паузы продолжил, – я имею в виду любого, кто не целиком и полностью предан Государству.
Лаврис задумчиво молчала. Кожа на скулах натянулась еще больше. Вдруг она большим и указательным пальцами взяла карандаш и начала медленно его сжимать, пока не побелели костяшки. Не ослабляя хватку, она спросила:
– Боец, у вас все?
– Да, суть своего дела я изложил, – ответил я. – Таким образом, я намеревался лишь обратить внимание Седьмого Бюро на изобретение, с помощью которого станет возможным обнаружение предосудительного внутреннего раскола еще до того, как он станет причиной преступного действия. Прошу прощения, если Бюро зря потратило на меня время.
– Седьмое Бюро благодарит вас за благие намерения, – холодно ответила она с непроницаемым выражением лица.
Я попрощался и удалился, преисполненный сомнений и по-прежнему охваченный болезненным жаром.
Пошатываясь, я принес в Третье Бюро свои списки ровно в тот момент, когда прозвучал звонок окончания работы, и встречный поток сотрудников чуть не сбил меня с ног. Пожилой сердитый мужчина заканчивал какие-то расчеты, больше обратиться мне было не к кому. Он сморщил нос, скрывая дурное настроение, в соответствии с инструкцией пролистал списки и сказал.
– Одна тысяча двести имен, говорите? И у всех научные достижения? Жаль, что вы опоздали. Вашу просьбу выполнили еще до того, как вы с ней обратились. С подобными просьбами к нам обратились как минимум семь других химиогородов, причем некоторые сделали это еще восемь месяцев назад. Подготовка пропаганды, которую вы предлагаете, уже идет полным ходом.
– Ничто не способно порадовать меня сильнее, чем эта новость, – ответил я, слегка разочарованный тем, что в этой достойной акции нет моей заслуги.
– То есть в данном случае мы вам полезны быть не можем, – произнес мужчина, снова склоняясь над столбцами цифр.
– Но, возможно, я могу быть чем-то полезен, – громко сказал я в порыве самонадеянности, вызванном, вероятно, высокой температурой. – Меня очень интересует эта тема, так почему бы вам не подключить и меня к подготовке? У меня масса рекомендаций… вот, смотрите… и вот еще…
Он по очереди перемещал взгляд с моих бумаг на свои цифры; потом со вздохом посмотрел вслед коллеге, который скрылся за дверью последним. Он явно не решался меня прогнать. И в конце концов сделал то, что показалось ему наименее затратным по времени.
– Я дам вам пропуск, – сказал он, после чего напечатал несколько строк на машинке, быстро поставил рядом с ними большую печать Третьего Бюро и протянул мне бумагу.
– Дворец Киностудии, вечером, двадцать ноль-ноль, – сказал он. – Не знаю, что у них сегодня, но что-то да будет. Все будет в порядке. Меня там никто не знает, но они узнают печать… Ну, теперь вы довольны? Надеюсь, я не совершил ничего предосудительного…
Глава одиннадцатая
Я практически уверен, что именно это он и сделал. Уже через пару дней мне стало ясно, что никакого права находиться во Дворце Киностудии у меня не было. Очевидно, что для того, чтобы избежать полученного шока, требовалась совершенно иная подготовка и, возможно, принципиально другое образование. Впоследствии я был также уверен, что уполномоченная инстанция гарантированно отказала бы мне в пропуске. Конечно, восприятие несколько исказило мое лихорадочное состояние; подобные искажения обычно быстро проходят, но потрясение, полученное в тот вечер во Дворце Киностудии, сохранялось и по прошествии нескольких недель.
Мое вдумчивое существование в мире возвышенных принципов оказалось недолговечным. Непробиваемая холодность Лаврис подкосила мою уверенность и прежде всего уверенность в себе. Кто я такой, чтобы делиться планами спасения Государства? Больной, уставший человек, слишком больной и слишком уставший, чтобы искать убежище у безупречной принципиальности с высоким голосом, лишенным эмоций.
Будь у Лаврис глубокий голос с материнским подтоном, как у той женщины из секты сумасшедших, умей она утешать, как Линда, она была бы самой обычной приветливой женщиной… Додумавшись до этого, я очнулся от своей дремоты и, преодолев усталость, спешно покинул метро на нужной мне станции. Пропуск, выписанный запозднившимся служащим, и печать Третьего Бюро служили в качестве лицензии, и, сам не понимая как, я оказался перед подземными воротами Дворца Киностудии. У всех значимых столичных учреждений был собственный подземный вход, и так получилось, что за все время пребывания в столице я ни разу не вышел на свежий воздух.
Когда, поддавшись порыву, я попросил подключить меня к подготовке и получил пропуск, то решил, что увижу съемки фильма. Сидеть более или менее комфортно и следить за киносъемкой было бы интересно и потребовало бы от меня в моем тогдашнем состоянии умеренного напряжения. Но я ошибся. Меня впустили в обычный лекционный зал – никаких софитов, занавесов, костюмов. На скамьях сидела сотня слушателей в обычной униформе для свободного времени – и все. Меня подробно допросили, проверили документы, после чего разместили на одном из задних рядов.
С трибуны произносились приветственные речи. Я сделал вывод, что мероприятие посвящено предварительной оценке обширного числа киносценариев, определению важнейших направлений работы и первичной выбраковке идей. В качестве организаторов упоминались различные учреждения, в том числе некоторые бюро Министерства Пропаганды, Консультативный Комитет Деятелей Искусств и Министерство Здравоохранения. Служба Добровольного Самопожертвования, однако, отсутствовала, и вскоре я понял почему. Публика радушно встретила докладчика, по-видимому, психолога соответствующей специализации. Я пристально рассматривал его, пока он занимал место за ораторской кафедрой. В химиогородах психологи были редкостью, если к ним не причислять единичных консультантов детского и молодежного лагерей и психотехников, которые тестируют молодежь для распределения по профессиям. Джин Какумита, невысокий, субтильный, с блестящими темными волосами, сопровождал свое выступление живой и тщательно продуманной жестикуляцией. Мне, разумеется, сейчас не удастся передать его речь слово в слово, некоторые ее фрагменты забылись. Но сохранившаяся в памяти картина вполне позволяет изложить основной смысл.