– Я полагаю, что каждый преданный солдат испытал бы радость, – ответил он с иронией, которую, возможно, надеялся скрыть от меня. – Но я хочу задать вам встречный вопрос, боец Калль: вы абсолютно уверены, что в глубине души не завидуете людям из отравленного покинутого города?
– Которого нет? – со смехом отреагировал я. Риссен действительно дурак, и точка.
Однако его вопрос мучил меня еще долгое время, как и многие другие его слова, как и его взволнованный дрожащий голос, как и весь Риссен – глупый, коварный цивильный человек.
Я изо всех сил старался не думать о Покинутом Городе, и не потому, что он был вымыслом, а потому что это был отвратительный вымысел. Одновременно отвратительный и притягательный. Мне претила вера в существование города – пусть разрушенного, зараженного отравляющими газами и бактериями, населенного асоциальными типами, которые, гонимые страхом, пробираются по каменистым тропам к своим убогим убежищам и время от времени погибают, обыгранные смертью, – но при этом города, куда не достает власть Государства, территории за пределами общности. Кто может рассказать, каково там? – именно в этом и заключалась притягательность. «Суеверия часто притягательны», – с презрением думал я. Это шкатулка с сокровищами, в ней хранятся утраченные искушения: голоса – глубокий женский и дрожащий мужской; ни разу не пережитый миг безоговорочной преданности; постыдная мечта о безграничном личном доверии; надежда на то, что ты сможешь утолить жажду и обрести покой.
Так или иначе, но победить любопытство мне не удавалось. От работы с подопытными меня отстранили, а расспрашивать Риссена о дальнейшей судьбе секты безумцев я не решался, опасаясь, что он подумает, что я испытываю к ним симпатию. Я отваживался только на короткие ироничные комментарии за столом во время обеда. Он реагировал угрюмо и кратко. Я, к примеру, говорил:
– Тот самый в высшей степени сомнительный Покинутый Город, он находится где-то на Луне? Земные координаты пока не получены, так?
А он отвечал:
– По крайней мере, пока его местоположение не обнаружено.
И на секунду я поймал его взгляд. Он быстро отвел глаза, но я успел прочесть тот же вопрос: «Вы абсолютно уверены, что в глубине души не завидуете людям из отравленного заброшенного города?..» Именно такого рода зависть он рассчитывал обнаружить во мне. И хотя он вынуждал меня проявлять инициативу, именно Риссен был нападающим и стремился меня подчинить. Я проклинал свое больное любопытство.
Мне удалось получить еще кое-какие данные, на этот раз не от Риссена, а от одной участницы моего курса, причем ее даже спрашивать ни о чем не пришлось. Она сама рассказала о собрании образцов письменности, о котором упоминал один из арестованных; это были кипы бумаги, исписанной знаками, которые, видимо, соответствовали звукам, но не имели ничего общего с нашими буквенными обозначениями. Больше всего они напоминали птиц, сидящих на решетчатых перекладинах. Никто не знал, что́ это, ничего не могли объяснить даже неприкаянные жители Покинутого Города, где по идее должны сохраниться огромные собрания свидетельств древнейших эпох. Я твердо верил, что даже если это был не блеф, а некая музыкальная запись, то речь шла о примитивной и варварской музыке. И все равно меня не покидало дикое желание ее когда-нибудь услышать – глупая мечта, неосуществимая ни для меня, ни для кого-либо другого. И даже если бы она осуществилась – в коллекции маршей нет никакого смысла, мне это не поможет и проблему мою не решит.
Тем временем моя семейная жизнь стала пустой и скучной. Мы с Линдой отдалились на расстояние, с которого друг до друга уже не докричаться. К счастью, мы оба были очень заняты и встречались редко.
Глава тринадцатая
Прошло время, и в один из моих свободных вечеров меня вызвали к Карреку. Сидя в метро с лицензией на визит в кармане, я чувствовал облегчение. Каррек оставался краеугольным камнем моего существования. В нем не чувствовалось ничего похожего на пугающую и провоцирующую заразную болезнь Риссена.
Супруга Каррека что-то читала в семейной комнате при свете небольшого ночника, а Каррек принимал меня в родительской (детей у них не было). Освещение и здесь было довольно тусклым – по причине экономии это становилось все более распространенным явлением, – поэтому черты лица шефа полиции были размыты, однако в движениях я заметил нечто необычное, что меня встревожило, хоть я не понимал почему. Он ни минуты не оставался на месте, то садился, то снова вставал и начинал мерить комнату шагами несоразмерно большими для тесного помещения. Случалось, он натыкался на стену, нетерпеливо бил по ней костяшками пальцев, словно желая сокрушить преграду.
Когда он заговорил, я уловил в голосе несвойственное ему оживление; он был в возбужденном, почти экзальтированном состоянии и даже не пытался это скрыть.
– Ну, что скажете? – начал он. – Нам это удалось, вам и мне. Лаврис, судя по всему, убедила Тайо в необходимости закона об антигосударственной ментальности. И с завтрашнего дня он вступает в силу. После чего… все, собственно, и начнется.
Очевидно, Каррек был счастлив. Я же от этого известия и близости судьбоносного дня словно окаменел на мгновение. У меня задрожали губы, и, с трудом совладав собой, ответил:
– Надеюсь, это действительно тщательно продуманное решение, босс. Лично мне иногда хочется все отменить. Не поймите превратно: речь только о практических причинах. Просто я считаю, что нечистот, с которыми нужно разобраться, и так более чем достаточно, у Государства уже не хватает на это ресурсов. Мы давно работаем сверхурочно. Да, положение можно улучшить, если привлечь помощника с соответствующим образованием. Но что будет с новыми донесениями? Мы не сможем отправить на исправительные работы треть населения!
– Почему нет? – радостно воскликнул он, клацнув по стене костяшками пальцев. – Разница невелика, и фонд зарплаты удастся урезать. Но если серьезно, то финансовый босс города уже составил жалобу, и так будет везде. Это означает, что по финансовым соображениям показания придется сортировать. Никого больше не арестуют без письменного заявления доносчика с изложением конкретных причин для подозрений. Уже это станет ситом. Сначала займемся исключительно высокопоставленными бойцами. Главный упор на безопасность Государства, это понятно. В будущем прочешем и ряды их подчиненных, последними пойдут грабители, воры и убийцы незначительных индивидов. Будем пропалывать, пропалывать и пропалывать, работы много, но мы справимся.
Он снова зашагал по комнате и расхохотался своим характерным смехом – коротким, резким, напоминающим лошадиное ржание.
– От нас никто не уйдет.
Именно в этот момент в его глазах вспыхнул отблеск лампы. Освещенное снизу лицо часто выглядит пугающим, а к тому же я переживал напряженный жизненный период. Я просто оцепенел от страха, заметив блеск в глазах ягуара, – до странного близких и одновременно далеких, недосягаемых, погруженных в собственный холод. И, чтобы успокоиться, я тихо возразил:
– Вы тоже считаете, что людей с чистой совестью нет?
– С чистой совестью? – повторил он и снова хохотнул. – А что значит чистая или нечистая совесть? Все должны быть спокойными и сплоченными, как пальцы в кулаке, – и никто не уйдет!
– Вы имеете в виду, что на всех донесут?
– На всех донесут и всех осудят. Вы же понимаете… боец, да сядьте вы уже, в конце концов! – Вы же понимаете (тут он снова приблизился и навис надо мной, у меня задрожали колени, и я с радостью опустился на стул), при условии, что будут правильные консультанты и правильный судья. Консультанты у нас есть самые разные, равно как и специалисты, глупых наказаний допускать, разумеется, нельзя: неисправимого нерентабельно отправлять на перевоспитание, тогда как дурака со слегка устаревшим мышлением лучше сохранить для Государства в качестве рабочей силы, учитывая нынешнее падение рождаемости. Но, как уже сказано, для того, кто знает, чего хочет, тут открывается широкое поле деятельности. Все можно будет уладить при наличии правильного судьи.
Должен признаться, я тогда не вполне понял, что он имеет в виду. Но говорить это ему мне не хотелось. Поэтому я серьезно кивал и следил за его перемещениями по комнате немного испуганным взглядом.
В комнате повисла угнетающая тишина. Шеф полиции как будто ждал, что я скажу что-то еще. Его слова о различных наказаниях напомнили мне то, о чем я действительно намеревался с ним поговорить.
– Босс, – произнес я, – есть кое-что, вызывающее у меня удивление. Недавно препарат вводили одному человеку, заговорщику из секты тех опасных безумцев. Он распространял не только крайне вредоносные географические слухи, но и омерзительные предания о том, что существа по ту сторону границы имеют то же происхождение, что и некоторые народы наших приграничных регионов. Кроме того, он исполнял асоциальные песни. Его приговорили к исправительным работам. И я вот о чем думаю: возможно, в конкретном случае все сделано правильно – дело уже закрыто, и, разумеется, никакой критики – но, в принципе, это взвешенное решение? Можно ведь предположить, что во время исправительных работ заключенный будет контактировать со множеством людей, с охранниками и другими арестантами, причем одних посадили в тюрьму на короткий срок, других – на более длительный, но в любом случае, со временем все они выйдут на свободу. Разве не следует подумать о заражении, которым чревато общение с подобным человеком? Да, возможно, он окажется не слишком разговорчивым. Но я заметил одну вещь. Не смейтесь надо мной, босс, прошу вас – я заметил, что некоторые люди так ярко излучают собственное отношение к жизни, что они опасны, даже если молчат. Взгляд и жест такого индивида уже ядовит и заразен. И я спрашиваю: разумно ли оставлять такого человека в живых? Даже если его можно использовать для нужного дела, а численность населения падает? Разве не очевидно, что уже одним своим дыханием он наносит Государству вред, который перечеркивает пользу от его работы?