лся. Я, как и Линда, готов был вернуться к вызывающей зависть иллюзии и поверить, что рай за стеной можно завоевать.
Как все это увязывалось с моим отвращением к власти, я не вполне понимал, но связь явно существовала. А еще я предполагал, что устранение Риссена станет выстрелом в пустоту. Получится как с Линдой – я выяснил все, что хотел, но потерпел такую сокрушительную неудачу, что впору без преувеличения говорить об отчаянии. Возможно, так же случится и с Риссеном – приговор, казнь – но я ни на йоту не приближусь к тому, чего хочу.
Впервые в жизни я почувствовал, что такое власть, я держал ее в руках, как оружие – и был убит горем.
Глава шестнадцатая
По коридорам и лестницам полицейского управления прошелся шепот. Никто ничего не знал наверняка, никто не делал официальных заявлений, но, если поблизости не было посторонних, сотрудники на полувыдохе говорили друг другу: «Сам шеф полиции… Туарег… слышали… арестован… только слухи… обвинен в антигосударственном мышлении… тссс…»
Мне хотелось узнать, что об этом думает Каррек, его близкий соратник, так рьяно добивавшийся принятия нового закона. Он в курсе случившегося? Или, может быть, именно он…
Меня эти слухи не касались, я с головой погрузился в работу.
В столовой за обедом я не смотрел Риссену в глаза. Даже если он видел меня насквозь, предпринять что-либо для предотвращения схватки он уже не успеет. Кстати, у меня тогда появилось странное чувство – Риссен показался мне не вполне реальным. За столом сидел некий фантом, беззастенчиво и громко сморкаясь в носовой платок, безопасное отражение зла, которое я хотел оживить. Я ударил, и скоро удар достигнет цели – отражения. Но я пытался убедить себя, что отражение зла и есть зло.
И только по дороге домой ощущение, что все происходящее сон, исчезло. При мысли, что сейчас я снова увижу Линду, мои ноги отяжелели. У меня был свободный вечер, нам придется остаться наедине, вдвоем, с глазу на глаз. Я не представлял, как это выдержать.
И вот момент наступил. Похоже, она его ждала. Сегодня Линда так же поставила стулья и включила на полную громкость радио – но ни ее, ни меня передача не интересовала.
Мы долго сидели молча. Я пытался украдкой понять по выражению ее лица – за его непроницаемой маской явно происходила какая-то борьба. Но Линда молчала. Что, если я все же ошибся – что, если мои утренние страхи реальны?
– Ты заявила на меня? – спросил я глухим голосом.
Она покачала головой.
– Но ты собираешься это сделать?
– Нет-нет, Лео, нет.
Потом она снова замолчала, а я не мог ни о чем спросить. Я не знал, как все это выдержать. В конце концов я закрыл глаза и откинулся на спинку стула, сдавшись на волю неведомого, но неизбежного. В памяти возник юноша, которому мы вводили препарат, тот самый, который первым рассказал о собраниях секты безумцев. Он говорил что-то об ужасе молчания, о том, как беспомощен и беззащитен молчащий, и я понял его только сейчас.
– Я хочу поговорить с тобой, – наконец с трудом произнесла она. – Давно хочу. Ты должен меня выслушать. Ты хочешь этого?
– Да, – ответил я. – Линда, я плохо поступил с тобой.
На ее лице дрогнула улыбка.
– Ты открыл меня, как консервную банку, силой, – произнесла она. – Но это не все. Потом я поняла, что должна либо умереть от стыда, либо добровольно продолжить. Я могу продолжить? Лео, хочешь еще послушать меня?
Я не мог ответить и больше не понимал, что происходит со мной, поэтому весь, от кончиков ногтей до корней волос, обратился в слух. Я точно знал, что никогда прежде так не слушал. То, что я называл слушанием раньше, существенно отличалось от нынешнего процесса. Тогда уши делали свое дело, мысли своё, память вела безупречную регистрацию, но то, что меня интересовало, все равно располагалось не здесь, хотя где именно, я не знал. А сейчас для меня не существовало ничего, кроме нее, кроме слов, в которых она растворялась.
– Ты уже кое-что обо мне знаешь, Лео. Ты знаешь, что я мечтала тебя убить. Прошлой ночью, когда исчезли страх и стыд, мне казалось, я смогу это сделать, но сейчас я понимаю, что нет. Отчаянно хотеть – вот всё, что я могу. Но я верю, что удерживает меня не страх наказания. Может, потом я все тебе объясню. Сейчас я хочу поговорить о другом. О детях – и выводах, которые я сделала. Мне нужно многое сказать. Из того, о чем я никогда не решалась говорить раньше. Я начну с самого начала, с Оссу.
Помнишь мою беременность? Помнишь, как мы все время твердили, что это должен быть мальчик? Не знаю, может, ты просто поддался моим фантазиям, но ты, по крайней мере, говорил, что тоже веришь, что будет мальчик. Знаешь, мне было бы страшно неловко, если бы родилась девочка, – я бы подумала, что это несправедливо по отношению ко мне, я же была тогда настолько преданным бойцом, что с радостью умерла бы, если бы вдруг изобрели средство, которое делает женщин ненужными. Да, я считала женщин необходимым злом – пока необходимым. Разумеется, я знала, что официально нам присвоена такая же ценность, как и мужчинам, ну, или почти такая же – хотя мы и идем вторым номером – мы рожаем новых мужчин. Женщин, разумеется, тоже, чтобы и те, в свою очередь, рожали новых мужчин. Да, это задевает мое тщеславие – каждому хочется, чтобы его ценили, ценили хотя бы самую малость, впрочем, нет, каждый хочет, чтобы его ценили очень-преочень высоко – так вот, как бы это меня ни обижало, я смирилась с тем, что стоила немного. Женщины хуже мужчин, убеждала я себя, они слабее физически, они не могут поднимать тяжести, они не так храбры под артиллерийскими ливнями, в бою у них сдают нервы, как воины и бойцы они уступают мужчинам. Они просто средство для производства новых солдат. А официальное равенство не более чем вежливость, что понимают все – просто вежливость, потому что женщина должна быть радостной и дружелюбной. «Возможно, – думала я, – настанет время, когда женщины станут избыточным материалом, когда можно будет использовать только их яйцеклетки, а остальное выбросить на свалку». Государство будет состоять из одних мужчин, и не придется тратить средства на пропитание и образование девочек. Конечно, меня опустошало это странное чувство – ты всего лишь камера хранения, необходимая, но слишком дорогая. Но сейчас я откровенна и могу признаться – рождение человека, который станет еще одной камерой хранения, принесло бы мне тогда слишком большое разочарование, разве нет? Но этого не произошло. Оссу, к счастью, оказался будущим мужчиной, а моя жизнь почти обрела смысл. Вот такой была моя преданность в те времена, Лео.
Да, потом я наблюдала, как он растет, как начинает ходить, а сама уже была беременна Мэрил. После отлучения от груди, я видела его только утром и вечером, перед уходом на работу и после возвращения – и это было удивительно. Я четко понимала, что он уже принадлежит Государству, днем его уже воспитывали на детском этаже как будущего бойца, а потом воспитание продолжится в детском и молодежном лагерях. Безотносительно наследственности, которая, как известно, важна (насколько это позволял определить анализ, у нас она была в полном порядке) и которая, к слову, не была «нашей» собственностью, поскольку нам ее передали бойцы, жившие до нас, – я четко представляла, что будущий характер Оссу будут закладывать его командиры на детском этаже, в детском и молодежном лагерях, подавая личный пример и следуя правилам воспитания. Но все равно я не могла не обратить внимание на ряд забавных черточек, свойственных тебе и мне. Заметила, как он морщит нос, и подумала: «Забавно, я сама так морщила нос, когда была маленькой!» Я возвращалась, воплотившись в сыне, и это было великое чувство: в этом воплощении я могла вырасти мужчиной! А еще я обратила внимание, что его смех очень напоминает твой. И это почти позволило мне побывать в твоем детстве. И то, как он поворачивал голову, и разрез глаз… Во всем этом не было ничего неожиданного, но внушало мне преступное чувство собственника. «Очевидно же, что он наш… – думала я и виновато добавляла, – …сын». Я знала, что к преданности Государству это чувство не имеет никакого отношения. Но я его испытывала. Хуже того, оно становилось сильнее, особенно когда дело касалось еще нерожденного ребенка, которым я была беременна… Возможно, ты помнишь, что вторые роды были тяжелыми и долгими. Конечно, это суеверие, но я уже тогда подумала, что причина в том, что мне не хочется отпускать ее от себя. Когда родился Оссу, я еще оставалась образцовой матерью в духе Государства, рожающей только для Государства. Когда родилась Мэрил, я уже была эгоисткой, жадной самкой животного, которая рожает для себя и уверена, что имеет право на детенышей. Совесть говорила мне, что я не права, что таких мыслей не должно быть, но ни стыд, ни вина не смогли погасить разгоревшуюся во мне алчность. Даже если у меня есть склонность к властолюбию, она невелика – согласись, Лео! – но она есть, это стало очевидным после рождения Мэрил. В те краткие моменты, когда Оссу был дома, я решала за него, подчиняла его своей воле, насколько могла, только чтобы убедиться, что он еще мой. А он повиновался, потому что на детском этаже в первую очередь учат подчиняться приказам, и я знала, что право приказывать у меня пока есть, оно определено волей Государства и принципами воспитания бойцов. Но все это лишь оправдания. На самом деле мое отношение к Оссу было не в пользу Государства. Я пыталась отнять у Государства право собственности хотя бы на то недолгое время, пока он находился дома… Когда родилась Мэрил, меня саму удивило спокойствие, с которым я приняла тот факт, что она девочка. Кстати, это было не просто спокойствие: я была даже довольна. Девочка не так безоговорочно принадлежит Государству, и Мэрил будет в большей мере моей – и в ней будет больше меня, потому что она девочка.
Как описать то, что я тогда переживала? Ты же знаешь, Мэрил удивительный ребенок. Это не ты и не я. Возможно, в ее характере проявились какие-нибудь далекие прабабушки или прадедушки… Не знаю, это такая древность. Она была просто-напросто Мэрил. Тут нет ничего особенного, но это так поразительно. Она все на свете видела по-своему, даже когда еще не умела говорить. А дальше ты знаешь. Ты знаешь, что таких, как она, нет… Я вдруг заметила, что моя алчная хватка ослабла. Мэрил мне не принадлежала. Я могла подолгу сидеть и смотреть, как она сама себе что-то напевает или читает или рассказывает эти ее… как же их назвать… фантастические небылицы, которые точно нельзя выучить на детском этаже. Откуда же она их брала? Сказочные истории не передаются потомкам от предков вместе с наследственностью! У нее была собственная мелодия, и взяла она ее не у нас и не на детском этаже. Ты же понимаешь, как эта мысль меня пугала, как жутко мне становилось? Она Мэрил. Она ни на кого не похожа. Она не бесформенная глина, которой ты, я или Государство может придать любую форму. Она не моя собственность и не мое творение. Я восхищалась собственным ребенком – по-новому, тайно, запретно. Когда она находилась рядом, я была спокойна и просто наблюдала. До меня дошло, что Оссу тоже ни на кого не похож, хотя он уже успел усвоить, что о себе нужно забыть. Я раскаялась в своей прежней материнской жадности и оставила его наконец в покое. Это было время удивления, волнений, жизни.